Рецензия И. Дж. Кураса на рассказ Нарциссы

Рассказ Нади Коваль "Нарциссы" – произведение во многом необычное. Необычно оно и само по себе, и конкретно для Нади, которую мы знаем, как автора замечательных эссе и рассказов о музыке.
В этом произведении почти нет музыки. Есть пианино, но оно беззвучно, как сервант или диван. Есть тонкий голос, напевающий себе что-то под нос. Есть ещё два звука: треск отлетевшей пуговицы и (воображаемый) хруст сжатых в кулаке нарциссов. А дальше - тишина.
Нам придётся понять, почему автор, пишущий о звуках, сделал свой рассказ таким тихим, беззвучным. Нам придётся разобраться, что здесь происходит.
Большинство теоретиков, занимавшихся вопросами понимания и интерпретации текстов (см. Макс Вебер, Хайдеггер, Гадамер, Деррида, etc) в той или иной степени сходились в определении интерпретации, как пересказа. Любое понимание текста, это пересказ его "своими словами".
Попробуем сделать это сейчас.
Перед нами довольно страшный рассказ – страшный, как любое произведение, в котором подразумевается суицид. Тем более, суицид матери почти увиденный ребёнком – что может быть ужаснее?
Итак, перед нами комната с маленькой девочкой и вазой с цветами. Мы узнаём, что девочка боится открывать кладовку. Нам рассказывают историю о том, что девочка несёт цветы в школу своей учительнице, а та ругает девочку за неправильный выбор цветов. Потом девочка приходит домой, и видит, что в её отсутствии мама повесилась в кладовке. Таков сюжет рассказа в коротком пересказе. Как мы видим, простой пересказ рассказа ничего не объясняет. Рассказ требует вдумчивого взгляда – почти психоанализа. Рассказ требует более глубокой расшифровки и интерпретации.
Нам предстоит это сделать.
Что сразу бросается в глаза, это то, как течёт в рассказе время. Здесь несколько параллельных времён – и почти невозможно сказать, в каком из них "написан" (или "происходит") рассказ.
Первое время – это "сегодня", когда
"Утро. Я дома одна. В комнате чисто и светло"
Большая часть рассказа происходит "сегодня". Но есть в рассказе и "завтра", когда
"я понесу эти нарциссы в школу, чтобы подарить моей учительнице" и то, что произойдёт после этого,
"когда вернусь после школы домой".
Кроме того, автор пишет свой рассказ, вспоминая то, что было – т.е. есть ещё одно время, в котором автор рассказывает нам эту историю.
Такое количество разных времён, связанных между собой в одном коротком рассказе – очень интересный и сложный литературный приём. Оправдан ли он? Какова его цель? Зачем здесь, выражаясь словами Т.С. Элиота, стихи которого вынесены в эпиграф рассказа, "постоянная параллель между современностью и прошлым"? Мне кажется, что в этом “нагромождении” времён лежит ключ к пониманию рассказа. Потому, что перед нами не рассказ о реальном событии, а попытка описания детского страха взрослым человеком.
Существует целое направление в литературоведении, где исследователь пытается доказать, что всё, что описано в произведение – произошло в голове героя. Часто, эти попытки весьма успешны, как в случае с Гумбертом из "Лолиты" (см. "Not Guilty of Killing Quilty: Justifiable Homicide in Lolita" by Tony Moore, Boston University). Иногда этот метод даёт сбои.
В принципе же, любое произведение, написанное от первого лица, может быть представлено, как выдумка этого самого первого лица. Т.е. выдумка второго порядка (автор "выдумал" героя, герой "выдумал" историю). Это придаёт дополнительную "колоратуру" произведениям, написанным от первого лица. (Вообще говоря, невозможно сказать, от чьего лица ведётся повествование, но мы вынесем эту мысль за скобки данного разбора)
Итак, предположим, что ничего не случилось, что всё описанное произошло в голове главного героя. В голове рассказчика. Т.е. весь рассказ существует только потому, что существует герой, рассказывающий его.
Такой "экзистенциализм" в объяснении произведения мне кажется верным и вполне оправданным в данном случае. Не знаю, задумывал ли автор такую концепцию для своего рассказа, но позволю себе предположить, что именно это автор и сделал. А если это так, то перед нами воспоминание взрослого человека о детском страхе. Но не просто страхе – а страшном страхе суицида матери.
Что мы знаем о матери из рассказа? Мы знаем, что у неё есть конфликт с отцом, связанный с тем, что тот играет в шахматы с неким дядей Васей. Этот конфликт нам не объясняется в деталях, но мне он немного напоминает сцену из "Защиты Лужина", в которой тоже шахматная игра вызывает недовольство матери. (Кстати, у Набокова мать Лужина тоже издаёт странные "мурлыкающие" звуки)
Кроме того, у матери явные признаки некоторого oбсессивно-компульсивного расстройства.
"Мне запрещено трогать подоконник, потому что я по неосторожности могу содрать с него свежую краску, а поцарапанный подоконник – это полное безобразие".
"Мама говорит, что если оставить батарею открытой, то комната будет смотреться неаккуратно, а сама батарея будет притягивать много пыли". В комнате, описанной героиней, какая-то болезненно идеальная чистота. Нам не говорится это впрямую, но по небольшим деталям мы можем предположить, что мать – не совсем уравновешенный человек. Такой человек может даже угрожать близким людям суицидом, когда это нужно для достижения каких-то своих целей. При этом именно такие люди редко выполняют свои угрозы. Но даже сама угроза суицида, услышанная в детстве от матери, может жить в человеке сильной психологической травмой вечно.
Похоже, мы на правильном пути. А если это так, то мы найдём и другие страхи в этом рассказе. Ведь если это рассказ о страхах ребёнка, вспоминаемых взрослым, то что-то ещё должно быть в этом ключе. Посмотрим?
Нам показан навязчивый сон героини с Бабой Ягой и котами. Тут совершенно очевидный страх перед неправильным выбором. Героиня постоянно выбирает во сне не того кота, которого надо.
"Я чувствую, что надо сказать, что маленького, потому что он мне больше нравится, но сама почему-то выбираю большого. Тогда Баба Яга набрасывается на меня и съедает. Этот сон повторяется неоднократно и я каждый раз выбираю большого кота..."
Тот же неосознанный страх перед неправильным выбором и в выборе цветов для учительницы. Выбор цветов получился неудачным.
"Она возьмёт букетик в руку, внимательно посмотрит на меня и скажет: «Никогда и никому не дари больше нарциссы. Это поминальные цветы и их носят только на кладбище»"
(Вот оно – чеховское ружьё, которое выстрелит в конце рассказа!)
Ещё страх перед нарушением табу, запрета:
"Мне запрещено трогать подоконник..."
"...Забираюсь на подоконник с ногами".
Страх перед последствиями оторванной пуговицы и дырки на халате.
И просто страх перед закрытой кладовкой (и даже перед диваном рядом с кладовкой!):
"Я не сажусь туда, когда одна, потому что рядом с диваном – кладовка, а я её боюсь".
Т.е., как мы и предположили, рассказ весь наполнен детскими страхами, некоторые из которых, полагаю, живут и в повзрослевшей героине.
Напишу на полях об одиночестве, т.к. одиночество кричит о себе в этом рассказе. Несмотря на добрые улыбки всевозможных руководителей коллективов, “комьюнити организаторов”, апологетов групповой терапии и т.д. и т.п., каждый человек крайне одинок сам в себе. Мы одиноки и в своей боли, и в своём горе, и в своих победах, и в своих поражениях. То, что выпадает нам пережить, мы всегда (в конечном итоге) переживаем в одиночку. Да, люди вокруг нас есть, но они, скорее – зрители в зале. "Гул затих. Я вышел на подмостки". Иногда это "добрый зритель в десятом ряду", а иногда это "зрители-шакалы", но они не принимают участия в пьесе, которая разыгрывается внутри нас. В рассказе Нади тоже такая пьеса. Маленькая девочка одна на сцене, окружённая странными декорациями. А, приглядевшись, мы понимаем, что это не просто маленькая девочка, а девочка-кукла, приводимая в движение за ниточки воспоминаний повзрослевшей женщиной. И этот странный кукольный театр заставляет нас вспомнить ещё раз, что мы одиноки: и в своей боли, и в своём горе, и в своих победах, и в свих поражениях. И в своих страхах.
Но почему эти страхи вдруг всплыли в сознании взрослой героини? Что заставило её вспомнить их с такою силой? Что было импульсом для написания рассказа?
Здесь нам поможет эпиграф (и его почти дословное повторение в описании комнаты и запахов в комнате в рассказе у Нади).
Эпиграф взят из малоизвестного наброска Т.С. Элиота. Этот выбор на первый взгляд странен. Обычно, когда вспоминают стихи о нарциссах, в первую очередь разговор идёт о поэме Уильяма Вордсворта. А тут Элиот... Почему? Да потому, что в отрывке Элиота происходит то, что и в рассказе у Нади! Запах цветов (запах земли и дождя) возбуждает какие-то странные воображаемые сюжеты: что-то едва уловимое, непонятное. Потому, что в отрывке Элиота, как и в рассказе Нади, нам даётся пунктиром идея внезапного выхода из реальности в мир воображаемого под воздействием внешних механизмов-импульсов (запах цветов). И в данном случае происходит своеобразный рикошет: смею предположить, что у Нади таким импульсом явились даже не цветы, а именно стихи Элиота о цветах! Великолепно описанные чувства, вызванные запахом цветов у Элиота, спровоцировали мгновенный отклик в душе автора, позволив ему написать свой рассказ, что позволило нам в свою очередь вспомнить какие-то свои подобные же ассоциации.
Запахи, как заметил Набоков, легче всего вызывают у нас воспоминания. Но здесь у Нади произошло ещё большее чудо. Стихи о запахе вызвали это странное смешение сна и яви, выдумки и реальности. Что-то похожее на плоский камешек, летящий по поверхности воды от всплеска к всплеску.
Такие моменты бывают у многих. Возможно, некоторые из них смогли бы эти моменты описать. Но только талантливым людям удаётся запечатлеть для нас эту вспышку воспоминаний – эту микстуру из снов, фантазий, страхов и догадок так, что мы смогли ощутить эту чужую микстуру, как свою.
На мой взгляд, Наде Коваль это удалось блестяще!