Другая история российской империи. 1

 Глава 1. Крестьянин – князь

 «На трёх материках раскинулась Мать Россия. Даже ветру за день её не облететь. А, может, и за неделю нет ему сил облететь. Множество народов, не сойдя со своего места, оказались в этой великой стране. Досужие умы насчитали 70 тысяч дворян российских, кои вовсе не были русскими. В том числе, между прочим, и эхма! сами цари. Империя она потому и зовется Им Перья, что много их Перьев,  народов, то есть самых разных в могучем орлином крыле».
  Странные эти мысли протекли через сознание князя Астаурова. Казалось бы перво-наперво он должен решить что делать, как справиться с сегодняшней  бедой. Но нынче утро и  воскресенье,  и перед ним на широком подоконнике  воскресное чтение – листок с ладонь его мужицкую. Это Петербургские Ведомости. У правой руки ещё кружка домашней медовухи. Сзади за воскресным столом  пытается быть веселой жена  ясноокая  темноволосая Домна и пятеро сыновей, которым всегда весло.
И это одно и  хорошо. Остальное мрак. Сказано, тысячи уволок в могилу мор, а и многие тысячи унесет голод. А не сказано – как ещё более  унесет смута.
 Уж это так. Засуха ведет к голоду, а голод к смуте.  К тому же нет на троне силы. А когда на троне нет силы, то иные силы поднимают смуту, надеясь добыть власть. Таков человек от роду его. Таково оно человеческое устройство.
Была у него как то такая мысль: «Нищета тела возвышает дух». Но потом понял –  это истина для одиноких дервишей,  а для семьи с детьми это враньё. Нищета это преступление. Преступление против будущих поколений.  Князь чуть поднял серебряную  кружку и пристукнул ею ни в чем не повинный подоконник.
  Другие напиваются, чтоб забыть о низком бытие своём, а он, хоть и держит в руках кружку медовухи, но если и пьян, то государственными мыслями. Да и неспроста.  Была бы  тогда сила в государстве, не посмели бы лихие люди отнять у него главное имущество  – людей толковых.  И нынче такая же хилость в государстве как была тогда. Вот и немец на трон приглашен, хоть и не любит императрица немцев.  Уж верно Елизавета умнее решения не нашла. Наследник ей нужен для спокойствия государственного. Сама-то шатко сидит».  Да и как иначе быть может, ежели и вся империя шаткое чудо.
А уж как шатко стоит он сам Астауров. Хлеб засухой унесло весь.  В одну бездну улетел и овес ,и рожь, и крохи пшеницы. А и уродилось бы, то и убирать некому. Последних лихоманка унесла. А первых? Так лихие люди  давно ограбили Астауровку. Ограбили  как басурмане. И людей увели и скот.
 Он опять спросил себя.
Куда увели?
За границу,   верный знак, за границу.
Недалека она, хоть и вроде бы, по мнению царскому, далека. Вроде бы  ушло то время, когда восточная граница проходила от Белого моря по реке Мезень, далее на юг, пересекая Северные Увалы и Волгу у Нижнего Новгорода, далее вверх по Оке до Касимова от Касимова по меридиану на юг до Богучара на Дону.
Князь вздохнул,  вспоминая те страшные времена.
Конечно же, Петром раздвинуты границы, Да ведь  раздвинуть границы вовсе не то же, что хранить. Голова на север пошла, а зад на юге и не прикрыт оказался. Петра  Великого хотя бы боялись, в потом и бояться некого стало
Вот там то и дыра для казны и по случаю и для него оказалось.
Граница с казацкими землями,  с Диким Полем слева от Богучара вверх по Дону. Туда и увели его людей со всем их скарбом.  Там туркам недолго и продать и людей и скот. Тому  делу уже много  лет от роду, а и помладше дела были. Вот и стал он однодворцем. Жену из крепостных взял. Ну, правда любит её и любил сызмальства. Дал ей бог красоту и ум веселый. Мать её и пряхой  была и ткачихой. Отец столяр чудодей. Боже! их то за что лихоманка унесла?

Князь вздохнул. Весной  этого 1742 года лихоманка унесла  последних его  крепостных. Последних. Теперь он чисто мужик.
Калмыцкое лицо и оно же лицо древнего боярского, а затем княжеского рода Астауровых с тоской глянуло  в Ведомости, которые вроде обязаны все ведать. А они не ведают ничего кроме печали. Иоахим  для радости  глянул  в открытое зеленому двору оконце. Там сад – огород спасенный от жары  ледяной водой колодца и руками жены и мальчишек . 

 Вспомнив мальчишек ,Иоахим   снова пытается думать о своём жалком положении, но не получается.  Чтоб семью от голода спасти  надо ж будет продать кусок имения, а ведь княжеское достоинство сохранилось только в его громадной величине. Ничего продавать не хочется так сильно, что мысль будто вырывается из его мозолистых рук.   Мысль будто не желает озаботиться своими жалкими делами.
Мысль она  завсегда к великому рвется.

А сзади на лавках вокруг самоструганного стола  все ещё молча и нетерпеливо переглядываясь, сидят пятеро детей. Все темноволосы и зеленоглазы. Строгим взглядом на них  временами смотрит молодая жена князя Домна, последняя крепостная в его последней крепости. Вся она тут светлая ликом, темная бровью, все ещё хранящая румянец на щеках. Мгновениями смотрит на мужа в ожидании. В неполные семнадцать лет она родила ему разом всех пятерых и страшно гордая тем, что вышла замуж за плечистого богатыря, за князя, смогла, сумела в невероятных трудах выходила всех. Впрочем, в начале умелые бабы Дарья с Марьей помогали. Помогал и азарт и вдохновение гордой любви. Тогда, ей по крестьянским меркам и дом о пяти светлицах с садом вокруг показался княжеским дворцом.
 Она и в это знойное лето не унывала. Вместе со всей оравой семилетних мальчишек без устали таскала из колодца воду, чтоб полить сад и огород. А как землицу обихаживала, ну как родную мать.
Иоахим хрястнул кулаком по подоконнику так, что вся семья за его спиной вздрогнула.
Глумится небо над ним, пыльным цветом своим глумится.
Однако он тоску в вине не утопил, но преодолел и задумался упорной думой. А закончив думать свою крестьянскую думу, повернул лицо к жене. При взгляде на неё, глаза князя теплели, усталое сердце ожило. Ни одна из дворянских дочерей, что он сватал когда-то, не сохранила своей красоты. А эта крепостная крестьянка с ладонями грубыми от тяжёлой работы все так же румяна стройна и весела. На таких бабах Россия и держится. Да и ему хватит в тоске сидеть. Делать надо что-то. Решив, что делать, он и обратился к жене:
– Я в Петербург поеду. Царице поклонюсь, авось поможет. Ничего у меня нет, акромя тебя, детишек и имени. Авось, имя моё ещё стоит хоть воза пшеницы.
На что он понадеялся? А на то, что суховей пролетел  только над московской губернией. Зато на дальнем севере возле Петербурга и Архангельска небывало благодатная погода вырастила хлеба, аж сам 5. Там бы и купить воз пшеницы, или ржи. Ежли бы императрица от щедрот своих хоть червонец золотой пожаловала. Тогда и на подарки хватит. Сколько лет мечтает князь одеть жену как дворянку. Да всё не выходило. Такая уж в России арифметика. Крестьянин тратит на одежду в год рубль, дворянин тысячу, а императрица Елизавета миллион.  В светлую минуту  царица задумалась, так  ей самой и стало страшно.
Она же  только что   издала указ, дабы не покупали купцы дорогих иностранных шёлковых материй, из которых шилась одежда,  потому что бедным дворянам надоть платить по 50 серебреных рубликов за аршин шелка, атласа, или английского сукна.  Вот и указ купцам. Накопили  запасы слишком дорогой материи, немедля продать её за границей и ввезти монеты.

Решение ехать взбудоражило князь и он решил не дожидаться понедельника. Кто знает какие страхи остановят его ночью. А до заката по летнему времени ещё далеко. Под эти мысли он запряг последнюю свою лошадь и прихватил еды на длинную дорогу. Домна молча помогала. Страшно ей, но как спорить с мужем, да ещё и с князем. А он даже не поцеловал жену на прощание. Нету ни какого прощания. Он же скоро вернется. А если и не даст царица ничего, то может, найдется богатый дурак, который купит у него болотный кусок леса, или  умник какой купит кусок пашни. Ближним после засухи и лихоманки  не до покупок, но дальним почему ни купить. Утвердившись в мысли о продаже он опять  почувствовал боль расставания с родовым поместьем, но потом в сотый раз напомнил себе,  ему  не  одолеть всех свих десятин.
Обидно, конечно разорять родовое гнездо, но спасти род важнее.

Когда за пригорком скрылся его дом и развалины деревни Астауровки не залепляли тоской глаза и мысли, Астауроров снова задумался о государственном.
 Про что хорошо знал князь из нынешних времен, что аршин сермяжного сукна для крестьянской одежды стоит 10 копеек, а льняного холста и того меньше 3- 5 копеек.
 Справедливо ли, что ткани иных стран стоят в сотни раз больше?
Несправедливо и опасно.
Экономические размышления его могли бы сделать честь придворному финансисту. Но только кто эти размышления услышит? Разве лишь Сивка мерно перебирающая ногами по пыльной  дороге.
Про себя скромно он думал. Ему самому всего требовалось, что в год четыре рубашки. Ну и уже это конечно трое порток, пара шерстяных чулок. Кафтан сойдёт один в два года. А шуба одна в три, или в четыре года.
 Слух шел, тысяча платьев в бриллиантах есть у императрицы Елизаветы.

« Да что о том думать. Да, где она, а где я?»
– Она во дворце , а я в телеге, – высказался он себе вслух своим басовитым голосом, испугав пичуг, глядевших на него с веток  проплывающих мимо деревьев. Астауров не то чтоб завидовал. Замуж то, её так никто и не взял, хоть и императрица Великой Империи. Худороднее она  даже  князя Астаурова.
Но об таких вещах даже и думать опасно.
 Да и зачем думать такое? Теперь ведь и его дети родом худы. Кто ж поверит, что дети холопки князья?
 И что? Зато умом и ликом удались. Князь улыбнулся и стал оглядывать окрестности, мимо коих несла его лошадёнка на крестьянской телеге. Вот эта лошадь с телегой и есть его главное богатство, хотя этому богатству вся цена два рубля да в базарный день. Лошадь она в цене, пока копыта не сбиты и возраст мал. А эта уже старушка… Князь взмахнул было кнутом над ней, да не ударил. Пожалел. Так и поехал с паспортом, который он сам же себе и выписал как своему крестьянину. А куда ж денешься, если на дворянскую, или ж купеческую одежду давно денег нет. Временна такие, что по одежке встречают. Она вместо паспорта. Но этот-то знак отличия у него крестьянский. Носил все из своего домотканого. О том и задумался, едва мысль о чести княжеской кольнула.

Дак так крестьянским ткачеством перебивался. Россия, тем и жива. Еще со времен Петра Великого толковали о выделке широких холстов. За границу требовались широкие холсты, но крестьяне таких делать не умели. А раз не умели то прощалось выделывать узкие. Все лучше, чем никаких. С сукном такие же песни, только ещё хуже. Впрочем, для Иоахима рассуждения эти просто отвлечение от своих горестных дум. Нет у него больше крестьянок, чтоб полотна ткать.
 
С такими мыслями и ночь накрыла его. Он распряг лошадь и пустил пастись, а сам уснул на телеге.
Проснулся на рассвете отхватившем крошечный кусочек ночной черноты. Лошадь сама подошла к нему и ткнувшись в ладонь где лежал кусок ржаного хлеба, позволила себя запрячь.
И второй день прошел, ничего не изменив в душе князя, да и вокруг.
 Но путь себя сам потихоньку менял.
Чем дальше на север бежала лошаденка, том более небо хмурилось на радость Астаурову. Радость двойная. Дождь это спасение хоть части урожая. Вторая радость, – лихих людей в такую погоду не тянет в разбойное дело. Ленивы они лихие.
  Тут он ошибался. Многие уходили в леса по самым разным причинам. И его такие и всякие  видели. А не напали, поелику ничего с мужика не возьмешь, кроме лишнего греха на истрепанную душу. Нищета явственно светилась и в облике телеги с лошадью и даже в облике князя, вдали от жены и детей скукоженного ожиданием новых неудач. 
Денег платить за постой не было, поэтому не одну ночь провел он в лесу, отпустив коня попастись.
 Иногда костер негасимо горел всю ночь, охраняя от волков. Спал он урывками и вставал смурной. Мылся в ручье и выпил ключевой воды вместо всех иных напитков и заедал голод краюхой хлеба с медом.
Так и  катилась навстречу дорога, снова странные мысли как ведьмы лесов сбежались в его уже не молодую голову. Мысленно он говорил и с императрицей и с купцами и даже с лесной нечистью.  Солнце над ним восходило, смиряя свой жаркий нрав. Телеги, запряженные молодыми лошадками обгоняли его, не оглядываясь. А чего оглядываться на чужое горе. Так и докатился до сумерек. Остаться в лесу на эту ночь душа не давала. Потому  эту ночь решился пережить в придорожном постоялом дворе. Он же ямская станция.  Но сперва дал коню попастись на полянке. Сам можешь и голодать, а коню нельзя.
С легкой душой вошел в постоялый двор  и ночлег на сеновале принял. Да в ночи мысли вскоре почудилось, хозяин на него недобро смотрит. Домысел разросся мыслями:
«Невыгодный постоялец. Даже сена не купил. А на мужика не похож».

Рассвет пробился в открытые ворота сенного пристанища
Астауров,  слишком  долго думая за хозяина постоялого двора, в испуг вошел: «А ведь хозяин и  ограбить может со зла. Помощники вон какие мордатые  у него.».
 Чтоб с утра не случилось такого, выехал затемно под завывание чем-то огорченного ветра. И опять потянулась мимо рассеянная Рассея. Промчался деловой ездовой, не глянув на него, встретился тяжелый дворянский экипаж, мужики на телегах.
 Так и день прошел, а там и другой не заскучал.
Опять он решился ночевать в лесу, но костра на всю ночь не зажег. Авось волки тут сытые по летнему времени. Коня стреноживать не стал. От  одинокого волка он копытом отобьется, а стая  даже бояться не надо. Стая  сожрет их обоих со всеми их заботами.
 А там, удача помоги праведнику.
К следующей ночи судьба сжалилась над князем.  В деревне вольной нашлась жалостливая вдова.
– Ночуй сколько хошь, а кормить не чем, уж извини, молодец не молодой.
– А я сам тебя угощу. Мед везу на малом возу.
– Да ты никак барин?
– Был князь да видно весть вышел.
Старуха внимательно посмотрел ему в глаза.
–  Не смерть вижу, а жизнь в глазах твоих.
– Спасибо на добром слове.
Попили вместе брусничного отвара   с  медовым хлебом.
А на завтра открылся и Петербург.

Петербург, коего он давненько не видывал, встретил его дождём, задорно скакавшим по лужам. В воздухе висело государственное веселье. Кого-то важного встречали в тот же день. Оставил князь крестьянскую свою телегу с неказистой лошадью на постоялом дворе. Хозяин двора согласился за постой вместо денег принять варенья и меды. Без денег в чистой, но, увы, крестьянской одежде князь пешком пошел во дворец. Кто ж телегу ко дворцу допустит. Добрался засветло, но по петербургским часам уже в вечеру. Июль уже не время белых ночей, но и сумерки не густы, как вуаль придворной дамы.
 В это время бал в Елизаветинском императорском дворце уже кипел страстями, переливался весельем. Парадный зал скрывал деревянные свои стены за великолепной росписью золотом на голубом и зелёном, точно так же как скрывали пудреные парики безграмотные и не всегда чистые головы дворян. Головы под седину выдумали французы в подражание внешности престарелого Людовика. Все хотели походить на седого монарха. А на Руси по прихоти Елизаветы все хотели походить на французов, ибо с немецким господством покончено.
Астауров приблизился  к дворцу.
 Лейб-гвардейцы, охранявшие дворец стояли статуями. Мимо не пройти. Подбоченившись и приняв важное выражение на своё окрестьянившееся лицо, Иоахим заявил:
 – Я князь Астауров. Моему роду вход во дворец завсегда был открыт.
 Солдат на минуту ожил и сказал, не двигая головой:
– Повезло тебе мужик, что и я такой же был в незабытое ишшо время. Уйди от греха, а то к Шувалову в каземат попадёшь живым-то вряд ли вернёшься.
 На счастье своё князь от чванства давно отвык. Решил ждать, когда императрица к заутрене пойдет. Тогда оно и будет время для таких челобитчиков как он.

 А там внутри веселились и поплоше половецкие, татарские, калмыцкие, ногайские и прочая и прочая потомки новоявленных графов и баронов Священной Римской империи. Эти уже не стояли солидно в сторонке, с должной важностью боярской взирая на развеселившуюся не обремененную титулами молодёжь. Этим титулы не мешали веселиться, на манер французского двора. С почётом или без него ушли в лучший мир их предки, птенцы гнезда Петрова титулованные императором Габсбургом по просьбе Петра Великого.
 Кое-кого из них Иоахим знал в дни своей юности. Только люди они скорей почетные, чем почтенные. Да и забыл он их, как и большую часть своего княжеского достоинство. Все бренно на этой земле. Но все же не случайно Пётр Великий за такими почётами обращался к императору Священной Римской империи. Грешным делом ещё Рюриковичи выводили свою родословную от Римских императоров. Священно то, что освящено долгой историей. Так им казалось, а многим и нынче кажется.
 Астауровы не римляне. Но не значит, что на древе истории предки его свежие росточки и род их не древен.
 С этими мыслями Иоахим, уже отойдя от солдата, сказал во всю силу басовитого голоса:
– Попомни этот день солдат, когда услышишь имя князей Астауровых. Я князь.
Ох не себя он этими словами имел ввиду, а детей своих. Грядут опять петровские времена и подымутся они по уму и таланту.

На этом он и успокоился. С этим и направился назад на постоялый двор. Вроде бы смог себя убедить, что так оно и должно было случиться. Но с каждым шагом он грузнел и грустнел. На что осталась надежда? При церкви императрица хорошо, если бросит ему цельный пятак. Что человек – одёжа. А в этом обличье крестьянин он, сколь не пыжься. А в ранней молодецкой юности его бывали на нём атласы венедицкие, виницейские, кизыл-башские, китайские, турские, немецкие; одноцветные, разноцветные, золотные и он сам уж и не помнил какие. Да были на атласе кафтаны, ферязи, зипуны, шубы, летники, телогреи, шапки, рукавицы, штаны, чулки. Да были, но то былое уже и быльём поросло и ветром суховеем унесено. Что ж теперь о том плакаться. О другом печаль. Теперь не одежда тела могла потеряться, а сама одежда души. Оно бы уж и ничего, да детишек вон как жалко.
 Уже отойдя изрядно, увидел он, краем глаза, молодой немец догоняет его. А потом и услышал:
– Остановись князь, я родня твоя. Семен Астауров.
– Нету у меня родни, все положили живот за отечество, – буркнул в ответ князь, не желая разговаривать с немцем. Небось в слуги позовёт. Любому лестно иметь князя в услужении.
 – А пять сыновей в деревеньке Астауровке под Тверью у тебя есть?
Князь оглянулся.
– Откуда ты, немец, это знать можешь?
– Не суди человека по платью его. Ты ведь тоже не в княжеские одежды одет. Русский я, дальний потомок твой из веков удалённых. Ещё прославятся сыны твои.
 – Если не помрут с голода в эту зиму, – тихим голосом сказал Иоахим, остановившись лицом к лицу с немцем в парике белом ростом выше него и плечом могутнее. А ведь и у него лицо скуластое и глаза как тёмная ночь.
– А много ли нужно тебе, чтоб зиму пересилить? – спросил этот странный человек.
Князь, а что ему терять нищему в ночи, в тон вопроса и ответил:
– Хотел десять рублей просить, а и пяти хватило бы. Уж не ты ли по-родственному мне их дать хочешь?
 Князь словам теми не просил, а намекал, что нечего с нег взять проходимцу этому. А проходимец полез в карман и вынул пригоршню монет. Так, не считая, и протянул их Иоахиму.
– Бери князь, да и в гости жди.
Князь кочевряжиться не стал. Жену вспомнил и ребятишек своих. Кто знает, может и вправду за труды его послал ему бог ангела. Так и взял деньги.
 А немец, глянул глубоко в глаза его чуть растерянные и назад во дворец пошел.
 Когда тьма съела немца целиком, князь, не считая деньги, в мощном кулаке зажал их и пошел быстрым шагом. Какие не есть, а всё равно же деньги. Не ровен час отнимут в темени лихие люди.

 А во дворце, освещённом ярко и щедро, веселье только разгоралось. Семён Астауров вернулся к своим обязанностям наблюдателя. Впрочем, встреча со своим далёким предком так взволновала его, что он лишь скользил взглядом по нарядам, не различая лиц. Если приглядеться, то видно, немецкое и немцы не в почёте. В почёте все французское, хотя Франция враг. Это уж так уж, если Англия друг, то её враг, а точнее соперница Франция, враг. Изменились и амбиции России. Российские цари сами стали именовать себя императорами и сами стали раздавать титулы баронов и графов. А чуть раньше Рим, не владея почти ни чем, владел умами и душами европейцев. Петр ещё просил фигового императора Римской империи даровать сподвижникам титулы князей и графов. Семен усмехнулся, императору Габсбургского рода-племени лестно было отвечать на такие просьбы согласием.. Смешно, конечно, что и он потомок князей числится, по бумагам привезенным из Рима, графом германским. Вдвойне смешно потому что власть императора относительна и условна. Реально правят завхозы. Так Семен обозвал курфюрстов. А выборному императору доставались лишь почёт и мистическое преклонение народа, видящего в императорской власти отсвет власти божественной.
 Отбрасывая эти мысли не деловые, Семен встряхнулся. Надо начать куртуазное веселье и завести флиртовые знакомства. Увы, такова его работа, проникнуть в высшие круги, которые тут вертелись перед ним, изображая якобы французские манеры.
 Сотрапезники Петра Великого веселились до упаду, то есть пока не падали под скамьи запертого дворца. В нынешнем веселье стало больше игривой нежности флирта и меньше поваленных в углах обнажённых женских тел лишенных чести в обмен на подарки. Нельзя сказать, что по высоким залам Елизаветинского дворца не бродила примитивная похоть. Бродила. Но вопреки ей, летала и воздушная нежность. К примеру, нежность прелестной ручки юной баронессы Машеньки Корф кружила голову Коли Шереметева, получившего этот титул графа в наследство от предка, сумевшего в 1706 году усмирить стрелецкий бунт в Астрахани.
  Вон как приятно скользить ему с ней по ручейку под сцепленными руками молодых пар. Невольные касания тел в узком проходе зажигало румянец на его юных щеках. Столь же юная баронесса Корф улыбалась ему радостно и сияла румянцем. Ей пятнадцать, она на балу впервые. Проклятая хищница оспа ещё не выжрала оспины из её нежного личика. Огонь желания ещё не ожёг её сердце. Просто её уносило от мира прошлой обыденности в мир сказочного веселья. Мало кто понимал, что возвышению духа в этом дворце они обязаны художникам, таким как Жан Ревель Филипп де Ласаль и Жан-Франсуа Бони, чьи творения внесенные в шелк лионскими ткачами украшали стены дворца и его скамьи и уютные уголки любви. Между всем этим великолепием потомки Головкиных, Мусиных - Пушкиных, Апраксиных, Шафировых, Ефимовских каждый в своей манере и манерности то стояли, образуя коридор, за руку с юными дамами, то скользили под этими руками, упиваясь близостью друг друга. АХ !Вся жизнь – это бал и его ожидание.
 А музыка спускалась с балконов как манна небесная. Самое утончённое питание души.
 Здесь же стояли, ходили, танцевали иностранные графы, князья и бароны. Владетельные (то есть имевшие поместье) и титулярные (имевшие только титул), они веселились, наедаясь фруктами из зимнего сада императрицы. Прошел всего год с тех пор как несколько гвардейских солдат, которыми руководил дрезденский еврей давно крещённый в православие Грюнштейн, передали Елизавете трон Анны и герцога Брауншвейгского. За такой подвиг офицерам гвардии и двух полков - Ингерманландского и Астраханского - выдана вперёд треть годового жалованья; Преображенскому полку 12000 рублей, Семеновскому и Измайловского - по 9000. Получил и конный полк 6000, Ингерманландский и Астраханский - по 3000.
А  Гренадерская рота Преображенского полка получила название лейб-компании, капитаном которой была сама императрица, капитан-поручик равнялся полному генералу, два поручика - генерал-лейтенантам; два подпоручика - генерал-майорам, прапорщик - полковнику, сержанты - подполковникам, капралы - капитанам. Потом унтер-офицеры, капралы и рядовые пожалованы были в потомственные дворяне; в гербы им внесена надпись: «За ревность и верность». Обер- и унтер-офицеры и рядовые лейб-компании получили деревни и некоторые - с очень значительным числом крепостных. Рядовой Грюнштейн получил звание адъютанта и 927 крепостных.
Петр Романов присматривался к нему. И было это в его планах.
 Этот субъект весьма любопытный и до крайности не ленивый. Немецкое лютеранство мало помогло этому еврею в жизни. Вероятно, потому он мальчишкой восемнадцати лет покинул родную Саксонию и приехал в Россию искать счастья. Сначала счастье вроде как привалило. Он начал торговать, накопил денег. Этого показалось ему мало. Кровь древнего кочевника ещё кипела в нём и он отправился в Персию, где прожил 11 лет и разбогател сказочно. На то ж она и почти сказочная страна. Чего не скажешь про Россию. Знакомые астраханские купцы, не мало ему обязанные, в степи ограбили его, избили и оставили умирать. И вот тут не было бы счастья, да несчастье помогло. Захватили татары этого лютеранина в плен. Знание арабского и мусульманских манер помогло ему выбраться и из этой передряги. Возвратившись в Россию, он, наивный человек, начал судится против ограбивших его купцов. Но куда ему нищему против тех, кто взятки щедро мог давать. Другой бы сдался и в нищие пошел, но воинственный Грюнштейн поступил рядовым в Преображенский полк. При этом перешел из лютеранства в православие. И судьба снова улыбнулась ему улыбкой императрицы. Так что купцам тем всё-таки пришлось прогуляться в Соловки. А он стал генерал-майором. Но рабом не стал. Дерзок характером. Это ж надо было догадаться, в публичных местах неприлично выражаться об императрице и ее возлюбленном. За что он и был арестован, наказан кнутом и сослан в Великий Устюг.
 Только через год после смерти Елизаветы в 1762 году он бы был возвращен и отправился в дарованные ему некогда имения. Дальнейшая его судьба известной нам истории неизвестна. Но в нашей неизвестной наступил и на него крутой поворот. Только об этом потом. На этом балу он ещё молодой, едва за тридцать, адъютант ничего не критикующий. Времена Елизаветы только начинались и гренадеры, посадившие её на трон, ещё не вышли из повиновения ещё не врывались в дома сановников с угрозами, с требованием у них денег. Эти выходцы из "российской глубинки", недавние крепостные мужики, ныне лейб-компания – личная охрана императрицы. Такой вот получился исторический эксперимент над солдатами Преображенского полка. Ранее приученные к палке и плети, они за свои услуги по воцарению императрицы освобожденные от этих наказаний и ставшие дворянами распоясались не хуже поволжских разбойников. Впрочем, это стало потом, когда разбрелись по пожалованным им имениям, там они сами стали наихудшими крепостниками и разбойниками одновременно. Особенно в дальних уездах, издевались над своими крестьянами тем же манером как над ними когда-то их помещики. Но и помещикам соседним мстили за своё крепостное прошлое. Пользовались нагло тем, что во все время царствование Елизаветы Петровны над ними не было управы. Иные из тех бывших рядовых держали целые шайки и наводили ужас на уезды, сами не понимая, что готовят Пугачёвщину.
 Да, история этих наспех освобождённых крепостных заставляла задуматься о не простой технологии возвращения рабам свободы. А ведь именно с этой целью прибыл в эти времена отряд вундеркинда Пети Романова. Решились начать с воспитания энергичного адъютанта, тем более, что языков он знал хоть и неровный, но строй. По этой причине Пётр Романов по замыслу императрицы наследник престола, тут же на балу подошел к Петру Грюнштейну. Правда не сразу заговорил с ним о делах. Он ждал пока его команда сравнивала исторические данные с фактическими. Согласно историческим данным в 1745 году был допрос Грюнштейна, относительно драки с более родовитым Климовичем.
Императрица велела бы сослать Грюнштейна с женою и сыном в Москву, где он содержался в Тайной конторе, потом отправлен в Устюг. Но тот год ещё не наступил и этим надо воспользоваться.
Замысел прост. По крайней мере комитет подготовки их экспедиции так думал, а вслед за ним думал так:
 Узнав о таком весьма скором будущем, этот неуёмный человек, наверняка, предпочтёт служить не в полку, а ему Петру по делам промышленным и торговым, в которых неплохо разбирается. Но этот разговор надо подготовить, а пока Петр Федорович Романов, поболтав с тёзкой Грюнштейном по-немецки, вполне искренне любовался балом и наслаждался музыкой. Он и сам бы рад плясать на этом роскошном балу, держа за руку изумительно юных красавиц, среди которых может и его десять раз пра бабушки строила зелёные, черные или голубые глазки. Впрочем, очень может быть, что таких здесь и близко не было, а были они в Китае, или Персии. Германии, или в Грузии, а может в Индии, или Америке. Всё может быть. Время, намериваясь испечь пирог будущего, перемешивает тесто человечество самым причудливым образом.
Разговор с наследником престола взбудоражил Петра Грюнштейна. Сам наследник его не сторонился, и он, сам того не осознавая стал его горячим сторонником. Лихо тряхнув кудрявой шевелюрой, Петр пустил полученный барыш по кругу хвастовства.

 А в своей комнатёнке на постоялом дворе в это самое время князь Астауров с подозрением в сотый раз разглядывал и ощупывал деньги. Одиннадцать полновесных золотых монет. Так не подают. Так одаривают, если не по царски, то по княжески. Вот и дума пришла ясная как веницейское стекло. С утра подкупить лошадь с возом пшеницы и домой. С этой мыслью князь уснул, тщательно запрятав на теле монеты. Назавтра сообразил князь, что одному в путь отправляться не с руки. Лихие люди на дорогах только и ждут таких отважных дураков. Впереди зима. Зимой разбойное дело в тепле отлёживаться. А на то запасец надо иметь – Зерно. Вот и пошел он спозаранку купецкий поезд искать, чтоб к нему присоседится, хоть бы и за плату.
А над Петербургом небо с утра зло нахмурилось и заморосило. Не просто под таким небом зерно вести. Надобно парусиной промасленной возы накрыть. Этими заботами одержимый засуетился князь, не зная и не догадываясь, какая невиданная напасть сумел на Русь напасть.
А напасть пока только во дворце императрицы шевелилась, вооруженная неведомыми этому миру мыслями и оружием. Одним вечером веселье не истребилось, не истратилось. Выносливы русичи на веселье. Кто-то может и вздремнул по углам, кого-то может и увезли откачивать от излишнего в вине и яствах, но другие остались и третьи только пришли.
 Расписанные под мрамор деревянные колоны зала украшали венки живых цветов. В развешенных по краям зала фонарях щедро горело конопляное масло. На столах уставленных яствами явно от слова ясти, уже наступил небольшой разор. На этих роскошных столах сверкающих золотом и хрусталём в роскошных канделябрах горели свечи, скрывая безобразие пятен и брошенных костей. Сама императрица, уже оскоромив ночью очередного любовника, снова пылала страстью и вином, с удовольствием наблюдая брожение юных желаний. Ах, в те не задымленные заводами и автомобилями времена, когда и лесов поболе было, в те ушедшие не так уж далеко времена страсти кипели жарче по вполне естественной причине. Кислорода на каждый вдох приходилось заметно больше. Так что не будем судить так уж строго разгульную Елизавету. Может быть, именно потому, что не далось ей достойно выйти замуж, может быть именно в отместку за это, она и не позволяла себе не одной одинокой ночи в постели. А что, разве она не женщина в самом разгуле женской силы? При этом ей казалось, что веселье сопровождало порыв государственной мудрости. А как же, для дела надо же потрясать красотой и роскошью и выносливостью послов иностранных держав и новых вассалов из башкир, вогулов, калмыков и прочих. Вон какими глазами, с каким восторгом смотрит на русских женщин мурза Турген предок писателя Тургенева ничего про писательство не знающий. Турген здесь гость, важный, но гость. Его родина Дешт-и-Кипчак - страна в России неназываемая. Она же "Независимая Тартрария" английских карт. Она же Орда Казацкая в забытой терминологии прошлого века. И эта страна, некогда владевшая здешними просторами, ныне считала нужным прислать своих послов в Россию. Персида тоже прислала на этот бал своих людей. И из Китая церемонные послы стояли на антресолях, молча взирая на это варварское веселье. Рядом с одетым в голубой халат, расшитый золотыми драконами, Чуншуцином важным мандарином маньчжурской империи Син,, стоял человек, одетый совершено по-французски. После крещения он из Ли Ав Пена превратился в господина Моисея Авраамовича Липенова, но по-прежнему служил помощников китайского посла. Маньчжурский Китай религиозные воззрения интересовали мало. Конфуцианство и буддизм, конечно же, верования, но скорее философские, чем религиозные. А философские верования и в России пока не подвластны закону. Слишком уж мало носителей знаний. Закон же и без того перегружен делами и множествами людей далёких от философии. В православие Ли Пен влип по-простому. Влюбился в Настю Гвоздеву, а она случилась быть дочерью священника. Поп Иеремий Гвоздев обладавший малым приходом в деревне Ступня неподалёку от Петербурга согласился выдать дочь за важного господина, но только, если он примет православие. Ли выяснив, как не обременительно православие, легко на это согласился. За годы пребывания в северной столице лицо его заметно побелело и он издалека вполне мог сойти за француза. Случались и во Франции такие французы. Монголы ведь и там побывали, да и гунны тоже. Липенову не очень нравилось стоять на антресолях, видя, как кружат его красавицу жену ухватистые кавалеры. Но спускаться вниз он не мог. Пока Чуншуцин не уйдёт с бала быть ему при нём. Иначе он из важного господина легко превратится в … ну лучше не поминать всуе всякие ужасы. Одно успокаивало его ревность. Она уже ждёт третьего ребёнка и это скоро помешает ей крутить нижними кринолинами и строить глазки.
Чуншуцина волновали совсем иные материи. Шелковые в первую голову. Издавна торговля с Китаем включала шелковое сырье, парчовые изделия, ткани, слоновую кость, драгоценные камни, и лекарства. Эта торговля и делала Китай богатейшей страной мира. Но теперь кто только не выделывает шелка из украденных в Китае, или в Индии гусениц шелкопрядов. Теперь почти главный товар – китайские лекарства и надо зорко следить, чтоб секрет их не убежал на дикий и хищный запад. Именно Россия, имея со страной Син огромную границу и многих людей слабо отличимых от многонациональных китайцев, именно Россия более всех способна это сделать. Чуншуцин по этой причине посылал регулярно Липена пройтись по аптекам как бы в поисках дешевого китайского лекарства. Он почему-то дешевого не находил. Верить ли этому обрусевшему китайскому еврею, или не верить вот в чём вопрос. Однако мысль самому пройтись по аптекам его отталкивала. Невместно ему такое дело. Вот и приходилось ловить все разговоры о лекарствах проплывавшие по углам, где теснились старики. Чун легко выучил русский, но скрывал это знание. Очень удобное именно при его тайности. При нем немало неприятностей наговорили просто так для красного словца, для потехи за чужой счет. Сохранять лицо неподвижным бывало непросто, но этому умению его научили ещё в Китае.
Но не в чьи государственные заботы не вникая Бал раскалялся и шумел. Впрочем и на эту беспричинность своя причина имелась. Праздновался приезд в Петербург наёмного наследника престола Петра Третьего. Творилась большая история к тому же теперь иная неписанная.

Князь Астауров в историю не лез. Он лез в купеческий поезд. Нашелся такой. Набольший купец с бородой остриженной на англицкий манер глянул на князя темным глазом и сказал
– Не сермяжный ты, ни полушки с тебя не возьму. Ты мужик ладный, крепкий. Будешь мне служить дозорным. На тебя глядя, всякий подумает: «Этот воинскому делу обучен». А подумав так, побоится на поезд наш нападать.
– А я ведь и верно обучен, – ответил Иоахим, но сдержался, не объявил, что князь он. Так и вошел в поезд. Двадцать возов лионского бархата и англицкого сукна, воз иголок и чудной мелочи из самого Лондона. Съестного опять же воз или два для своих нужд. Дозорных кормить и купцов потчевать. Поезд двинулся в дождь. И на это умысел известный Иовхиму был. Разбойный люд тягот не любит. В такую погоду на дорогу не вылезет. Ему ж разбойному кто указ, ну разве что голодный желудок. Так что риск все равно есть. А возы накрылись парусиной от дождя и двинулись по пока ещё не сильно размытой дороге. Иоахим телеги свои последними поставил. Он же охрана. Ему и два ружья заряженных положили и саблю выдали. Согласно написанной истории Астауров старший погиб позже, когда сыновья его и сами смогли за саблю взяться, а что сотворится с ним в этой истории пока неизвестно. И не может быть известно, поскольку и в других местах Российской империи начали твориться невиданные ранее дела, дела сами по себе незаметные, но по законам Пригожина, для всего мира судьбоносные. Увы, скорость распространения последствий малых пока этих воздействий теории неизвестна. В этом возможно и главный риск всей затеи комитета Обновления Истории. Но какой же русский не любит бесшабашный риск.
 А для князя риск скрывался за любым поворотом дороги, над которой нависали тяжеленные еловые ветки. На таких прочных ветках могли ждать добычи голодные рыси, а за стволами, из которых выползали эти ветви, могли прятаться разбойники, или медведи. Иногда дорога вылезала на поляны и пригорки, открывая неоглядные просторы Руси. Князь любовался зеленью разнотравья, вздыхая по возможным покосам на своей иссушенной земле. А здесь и хозяина на них нет. Ничьи ведь они здесь, пустовата кондовая Россия. Да и дорог нет от деревень к таким ничейным полям.
 Потом дождь остался позади, и солнце жадно пило лужи. Надвигался душный полдень, а с ним и непонятная и неведомая история. Дорога вновь уползла в лесную глухомань. А там и верно их ждал удар голодной ватаги
 Рыжий Берзень с ватагой примерился напасть на последнюю телегу обоза. Так и должно было б случиться с этим обозом, но вид князя остановил детину. Он узнал своего хозяина и пожалел. То ли его толи себя. Знал ведь мощь руки астауровской. Так князя и пронесло мимо смерти, или увечья равного смерти. Увечный то он много ли наработает в крестьянском своём положении.
 Но никто не может угадать пожалеет ли его в последующем пути следующая ватага.
 Вскоре дорога пересекла деревню настолько нищую, что даже и пристанища в ней не было. Потом по лесистому склону она вывела их к большому ручью, всей своей силой падающему на колеса мельницы. При ней сообразительный хозяин устроил и постоялый двор. Двор окружал двух саженый частокол сосновых бревен.
Раньше-то не по карману было Иоахиму останавливаться здесь, хотя и думал каждый раз:
 «Ну, правильно. Мельничное дело три месяца в году, а чем занять остальные девять?»
 А теперь, спасибо странному человеку, и вторая ночь прошла спокойно, сытно и в тепле. Князь улыбался во сне. Удачи не ходят по одиночке