1259

Рисунок 98г: Березы и лодки

***

Весь день были мысли вчера, мне надо б было писать, но пришлось поехать на дачу. Самые крутые духовники – Наумов, например, не говоря уж о Юрке (Шевчук) - только ими и пробавлялся на даче – лишь имитаторы по сравненью со мной, лишь горе-неудачники, но они даже в глуши, а я только в глуши и на даче… Так вот, весь день были мысли вчера, но к вечеру я, как обычно, доработался до упаду, и они прекратились, и все три часа дороги обратно – пришлось час электричку прождать - ощущал разве что униженье оттого, что вынужден с грузом переть три часа и во все транспорты с ним же садиться, а там чистые цивильные люди. Да и на улице их было полно… Придется сегодня вернуть мне те мысли, что весь день были вчера, но все еще оглушенность с утра и пришлось заглянуть в книжку, чтобы вспомнить, как они пишутся… Но у всех неполноценная жизнь, кто в солнечный день в помещении. Проводили б свои заседания на полянах бизнесмены, политики, работали б там же рабочие на станках и отдыхали все поголовно семейства – нет же, в стенах сидят. Я вот устал до бесчувствия, а всё же мне хочется. Но надо писать, да и есть у меня такая поляна – верандочка в трех шагах, а не в трех часах и без всякого груза. Правда, уже тяжелеет от мыслей моя голова. Голова как маховик огромный и его всю жизнь надо раскручивать, потому что он очень тяжелый, а чем больше скорость его, тем больший в жизни успех – от мыслей весомых. А то, помню,  радовался, что мне просто в голову что-то приходит – это ещё самая малая скорость была, нечем мне было голову раскрутить – несерьезные дела, во всем неучастие. Та книжка, в которую для разогрева я заглянул, кстати, весьма эротическая – и своей эротичностью автор  специально гладит эрогенные зоны читателей левой рукой, чтобы они читали книги, что он написал справа и правой. Обслуживает, в общем, читателя, а рисковать не желает – как-никак, первый в Америке. А я рискую, но так страшно, что даже не рискую о том заявить – жутко преувеличивая значенье особы своей, обретающейся, напомню, на даче. Попал бы, глядишь, в чудаки и жил бы беспечно, вполне на поляне, и даже в Америке, споря с указанным выше писателем и тоже потрясая левой рукой… Ах, забылись все мысли, что были вчера, приходится выдумывать их, имитировать. Пойду-ка картошку почищу пока – самое лучшее дело, чтобы в этом роде что-нибудь вспомнить. Впрочем, есть женщины – вечная тема. Она привыкла, что все мужики бегают за ней и давно уже в свою знаменитую искренность только играла. Превратилась в потасканную, пожухлую тварь, и многие, конечно, отпали, но когда за мною явилась, даже и не подумала, тварь, что я могу не пойти, и надо же сделать хотя бы видик влюбленный – по-прежнему в зеркало смотрела лишь на себя, вслух бормоча, что всё ещё хороша, а меня рядом, на самом деле, как бы и не было. Сплошь в вечной теме такие дела у красавчика Дмитрия. Впрочем, тварь знает английский и в любой момент может переехать в Америку, что, конечно, на руку нам. К тому же, она хороша. Правда, не станет  грядки копать. Что ж, с удовольствием тоже не стану. В жизни всё же меняется, страшно переменчива жизнь. Всё может совместиться в пространстве и времени, всё может измениться в пространстве со временем… Зря, всё-таки, я вчера сразу не записал те мысли. Не хотелось черниться выведением корявых, уродливых букв в неестественной ситуации. К тому же, когда мыслишь широким потоком, отдельные особи нигде укрыться не могут. Да и не имеют значения. Наверно, просто я сегодня болезненно настроен. Или вяло – и цепляюсь за какую-то травинку на поляне. Не хочется снова всерьез крутить свой маховик, хочется как на карусели бесплатно проехаться. Как на электричке. Мол, заслужил. Столько работал. А государство нас обворовывает.  Хотя, в сущности, это позорно ехать с грузом и зайцем в моих-то годах. Фантастические приключения у этих писателей. Сон мне, кстати, приснился: черная, горькая смерть и мы с мамой чего-то решаем и, кажется, должен я умереть, но решительный момент  всё время оттягиваю. Всё  мне хочется жить, хотя и рядом уже к смерти готовность, и мы с мамой опять всё обсуждаем, и тем временем пока что без смерти кончается день, что, впрочем, неважно и нами даже не замечается… А в следующую ночь – т.е. в эту уже – другой был сон: раскручивал я одного своего тугого знакомого и говорил ему: будь как «Русское радио» (его я тоже слушал – когда тупой возвращался с дачи), т.е. сочным, веселым и разнообразным, но только интеллектуальным, конечно, т.е. духовным. И он вроде бы со мной соглашался и мы даже в гости друг к другу ходили, причем почему-то ночами, до конца пытаясь всё это, вроде бы, простое дело представить... Вовка, брат, разузнал, кстати, что в авраамовы времена принесение в жертву Богу детей было нормой и суть,  новаторство Аврааама в другом: он понял так, словно услышал, что Богу это совершенно не нужно, что Бог человечен. Правда, не расслышал ещё, что и животные ему не нужны. Как и храмы дурацкие – этого, похоже, люди никогда не расслышат. Культура – детище атеистов, религии – детище псевдоверующих – как бы в жертву Богу их принести, хотя бы за то, что тысячи лет или молчат о фактах подобных или интерпретируют их совершенно уродски… Каждая ситуация существует мгновенье – затем трансформируясь – а вспоминать её можно вечно – каждое мгновенье её трансформируя ракурс. Чем вспоминать, обычным способом пытаюсь доказать, что я существую, рвусь в реальность и снова призрачно еду на дачу, причем вскоре вся эта поездка будет целиком позабыта. И даже окажется, что дела были неправильно сделаны и весь труд мой пропал. А если и не весь, то всё равно он ничего не решает. Потому что на даче. А вот вспоминать даже её очень стоит, в некоторых ракурсах. Тем более, что слишком устал и, вспоминая, я отдыхаю, просто плыву по волнам. Но бренность: раз вспоминаешь, значит вся ситуация в руке уместилась. Все люди на ней уместились – Наумов – и сам я на ней уместился. Вспомнил вот как Наумов на ней уместился, а теперь и сам – вместе с ним. Только миг – Гулливеры, всю остальную вечность мы уже лилипуты, игрушки; и отдыхаем, играем – с собой и другими  – и пока не хотим становиться большими. Т.е. я, а не мы – ведь где же другие? За других совсем не ручаюсь, они, наверняка, другие книги напишут, раз другие уже написали книги другие, в которых, впрочем, тоже во что-то играют, вот только отдыхается плохо, хотя эрогенные зоны и гладят… Возможно, что одному надо прорваться, чтобы все как я – даже лучше ещё – записали, но пока это в голову никому не приходит. Не доходит, вернее – рядом все: и Наумов, и Шевчук, и этот американский писатель. Но я  свой маховик не раскрутил еще даже настолько, чтобы без груза вырваться с дачи. Рассвирепел, правда, уже и поклялся вырваться и жить по всей широте, думая сразу про всё, где бы ни был конкретно, включая и дачи. Сплошные же неудачи. Пока, что это может случиться, в голову никому не пришло. Но я никому не собираюсь навязываться – обретаясь на дачах. Нормальной собираюсь считать ситуацию, когда они сами меня захотят. Им будет же любопытно, отчего так трудно со мной познакомиться. Люди для меня будут чем-то вроде яблонь в саду или грядок, я не буду воспринимать их лично – и буду только окучивать и плоды собирать. Только двигать фигуры, не развлекаясь, играть. Мне давно не до шуток – так все в качестве людей опротивели. В качестве яблонь должно получиться получше. В меня влюбленная яблоня попытается сделать шаг и поймет, что сначала надо стать человеком. Все яблони в моем саду в людей превратятся, каждый заведет себе собственный сад и я как по лесу буду ходить по  общему огромному саду. Хотя, возможно, уеду в Москву, потому что пока здесь всё очень мною заплевано. Пусть москвичи посмеются, поахают. Или вообще заграница. Или никто – мне никто и не нужен. Если иногда и разыграется буря, так я сразу начинаю писать и через это всегда укрощаю и даже жалею, что мало её. Иногда в воображении я вижу такого себя, что даже самому хочется бежать за собой, восхищаясь собой, уважая. И эта эврика совсем рядом живет – можно дотянуться рукой, поздороваться. С ним захотели бы познакомиться даже Наумов с Шевчуком, но им не везет –  очень трудно узнать про меня. А американцу писателю, наверное, и невозможно. К тому же, он не то гладит своей левой рукой. Тот я очень милый, интеллектуальный и деловой, а вот комплексов в нем не осталось. Так по-умному всё устроил, что уже не приходится грузы таскать и весь ум тратить на то, чтобы на всем экономить. Реальный я всё ещё хренушка – патлатый, с плывущими чертами лица, лишь «своеобразный». Совсем мне не близок, чужой и хорошо, что нечасто вижу его, избегая высматривать в зеркало… Раньше мне казалось:  зачем, мол, нужны заковыристые люди, лучше проще  быть, но теперь  кажется, что всё не так, беспощадно надо в мысль углубляться, во все «зачем», «почему», раз одни неудачи, и беспощадно всё менять, упрощая одно и усложняя другое, раз в жизни, как раз, сплошь одни закорючки и все песни и книги – о чем-то далеком от жизни, а из близкого оставлены только мечты и эрогенная зона. Всё время жалеешь себя и привычки, а потом неудачи -  потому неудачи,  что у других другие  привычки. Есть в жизни жесткая правда и пока ты от слабостей своих не избавился и силу не так применяешь, все будут тебя убивать, все будут тобою командовать. Просто миллион убийц–командиров, просто ужасная жизнь у тебя… Человеку во что бы то  ни стало надо объявить пупом земли самого себя и поэтому он всех убивает. Причем,  конкурентов в первую очередь. Так будет всегда, пока ты отдыхаешь. Это раньше к тебе лежачему мысли ходили. Это раньше я бегал за ними, почти как Набоков за бабочками. За сачками я бегал, в которые можно ловить любителей бабочек. Кучу сачков наловил, теперь, чтобы приманить набоковых, стану бабочкой. С жесткой правдой в левой руке. Член с сачком на конце. Да, прежде чем воевать, сначала уничтожь себя обязательно. Слабости смерть, а силе трудное учение. В условиях, приближенных настолько к боевым, что вон, глядите, слабые уже умирают. Левые руки умирают, жены умирают, чтобы правой мы,  как мужчины, иные книги писали… Привычка к мысли без дел, привычка к делу без мысли. Привычка к какой-то усталости. Привычка доделывать то, что не нужно было и начинать. Дописывать тексты. Книги, если не целиком, то до конца абзаца читать. Тянуть время, памятуя, что ничего не изменится. Зависать на компьютере. В кромешной тьме под юбкой что-то искать, после чего если и не рассуждать о любви, то быть всё ещё около. Гордиться сначала, что пишешь стихи, потом, что печатаешь их, потом что тебя где-то признали – при том, что книги уже никто не читает. Антракт, пока не будет написана последняя правда. Нет: никогда не читали и читают всегда; чтобы писать, по крайней мере, читают, чтобы гордиться, что поднимаешься к смерти по общественной лестнице, чтобы сказать, что читал, хотя целиком её – данную книгу – возможно, никогда не читали. И даже сам автор забыл уже, что её когда-то писал. Я, по крайней мере, свою писанину всегда забываю. Эту – особенно: через пять минут уже буду думать о чем-то другом, о супе, что надо сварить из картошки начищенной, вообще – думать продолжу. Ведь столько глупостей проделано и написано уже, что выбор остался совсем небольшой, гадать и фантазировать почти не приходится. Жизнь – это партия в шахматы, но в них никто не играет и это до предела усложняет позицию, потому что трудно сыграть в шахматы с любителем шашек – а от сложности и ошибки в оценке позиции. То же и с теми, кто книг не читает. Пожалуй, пользуясь  вне меня стоящей хорошей погоде, мне стоит вернуться к началу – на дачу. Человек задуман как камикадзе, но если  я и не слежу за удобствами в своем самолете, все же пытаюсь смерть отложить, перенести её хотя бы на завтра и даже пытаюсь набрать высоту, чтобы у кого-то  спросить там, в высоте, то, что, быть может, мне знать и не надо. Лучше разбиться об дерево сотней красочных брызг. Повеситься среди яблок на даче?! Велеть проткнуть себя яблоне, как будто она меня ненавидит?! Ты выдумал недоступно-непонятные яблоки и ими надеешься ещё торговать?! Я, знаешь, вообще, какую обратную волну против тебя раскручу – круглогодично придется на даче торчать, на природе дышать. Тебе надо забыть не про текст – про себя, а так ты неправильный и все, кроме яблонь и яблок будут тебя убивать… Чепуха: данный внутренний голос вызван был для проверки, для убеждения в том, что даже и он не причинил мне вреда. Сады и дачи на земле уже существуют повсюду, если есть голова, т.е. если твой маховик так раскрутился, что с одного оборота понимает всю книгу, с трех – всего человека, а за энное количество раз и всю жизнь, как она есть или была; а если не было – будет. Пусть хоть у всех хренушек будет другая игра, я всё равно жестко скажу: а у меня вот такая! Тот лучше живет, у кого самочувствие лучше и вот оно-то у меня окажется лучше. А если нет – потому что пока что не лучше – так тем более не за что меня убивать. Но не я, а античествующий Ницше свихнулся, не я, а мой братец, который совсем не Библией интересовался, а напротив, к Гомеру слабость имел. Кстати, в хорошем самочувствии убивать совершенно не хочется. Горы оружия – это горы плохих настроений. Альпинистом лезть в эти горы или же ехать на дачу? Ехать на дачу и воображать эти горы. Тренироваться. Когда-то или кто-то полезет или горы растают. И то и другое. Так что пока не взрываю я дачу. Для мирности духа мне дача. Для настроения. А то как задумаешься обо всех этих проблемах, так до  вечера текст кончить не можешь. Текст до скончания. Милый рассказик. Сказка для взрослых, с припиской, что вам всё примерещилось. Кроме того, что человечек едет на дачу и не желает ни на что отвлекаться настолько, чтобы  ее потерять. Ведь она же для меня реальней Гомера, а я потеряю себя, если не буду с тем, что реальней. Дача маленькая, но своя, а Гомер мне чужд абсолютно. Вы меня убьете Гомером. Всех поубивали, кто его прочитал. Разве что по диагонали и отдыхая на даче, причем достаточно большой для того, чтобы читать на ней можно было Гомера… Как и в жизни, в этом тексте я вырождаюсь. Но кончить не могу! Нет оргазма! Давно закончились все мысли, давно прополоскал Гомера! Вот новая беда. То были сплошные окончания, а то вдруг бесконечность. Мне этот текст надоел уже до бесконечности, не хуже, чем книга лучшего американского писателя, читать которого я уже не буду никогда. Он весь сымитирован. Эти короткие фразы. Эта жадность – «до последней морковки». Что же положим? «Прошу прощения, отряд слов, ныне мною истрепанных»…

(Но потом началась жизнь в соответствии с текстом, в его подтверждение – дети воруют сливы и стреляют из рогаток, взрослые воруют диваны, потом закладывают ментам тех, кому эти диваны продали, потом пьют и приходят звонить – требуются шлюхи, хотя бы одна (для двоих). А сам я иду в надежде, что встречу девушку светлой и меня ожидающей, а у ней вид грязный, и на меня ноль внимания. И так без конца – не стоит новую повесть писать. Баб многих корежит – места себе не находят. Я не место для них. Дороже жизни – стандарты. Спокойно посижу в одиночестве. Надо быть таким спокойным на людях, что мог бы продеть нитку в иголку – и столь же спокойным и в одиночестве. В поисках «супертворчества» не собираюсь себя изводить. Обошел обзорную выставку местных художников и снова увидел, что я самый крутой, а технически уже достаточно равный, чего не было раньше. Поэтому остался спокойный. Хожу по городу как по полю, предполагая, что в данном месте – дома, в соседнем месте – леса, в третьем месте – поля – и так далее – и все места эти равны, но свои имеют параметры, которые надо знать и учитывать, если хочешь жить в них успешно, т.е. спокойно. Может случиться, что моя репутация будет такой: непонятный, темный(!) человек, но успешный в делах! Успех в делах – дело темное, кстати. Чего-то требует. Все места надо знать.  Дорастают люди до определенного известности уровня, а дальше видят, что всё, восхождение кончилось, ты на очень банальной вершине, где таких же, как ты, целый отряд и все никому не  нужны, а если нужны, то не всерьез и лишь в определенном аспекте. Но ими три книжки прочитано, а я люблю гуманитарную область и, если надо, тридцать три тыщи прочту…)