Озарение любовью. окончание

13 глава. Следуя хронологии, здесь должна быть глава об окончании войны, о Великой Победе. Какие найти слова, как рассказать о ней – взволнованно и сильно, так, как это чувствует сердце?
Куранов пишет главу о победе в Куликовской битве, главу – память о том, чего нельзя забывать.  Она похожа на  оживающую фреску. Сначала кажется, что на ней немного поблекли краски. Но потом понимаешь, что дело не в них. Просто перед глазами  колышется легкая туманная дымка. Но чем пристальнее вглядываешься в изображение, тем больше эта дымка рассеивается, особенно когда начинают звонить  колокола.  На фреске рядом с величественной фигурой Сергия Радонежского, великого печальника  земли русской, рядом с князем Димитрием изображены богатыри Пересвет и Ослябя. На них с великой надеждой и гордостью смотрят ратники, и сам Сергий, и князь Димитрий.  И хорошо видны «строгие, тихие женские лица», и Москва, «вышедшая встречать своих  ратников, живых и положивших животы свои на поле брани», и «собор Спаса Нерукотворного монастыря». И надо всем этим – плывущий до горизонта колокольный звон торжествует победу и разносит над Русью печальную память о погибших. И даже дымка времени, окутавшая фреску, не мешает увидеть, как горестно  это победное шествие, как едина Русь в своей любви,  в своей суровой печали, в подвиге, в гордости и смирении.
Конечно, это не только рассказ  о победе в Куликовской битве. И не случайный экскурс в историю.
Все повторяется. Беспощадные, суровые битвы и войны, боль и кровь, готовность к подвигу, единение в самые страшные для народа годы – и победа. Так было в XIV веке, так было и в двадцатом. Куранов нигде не говорит об этом прямо. Может быть, только  в одном месте  намечен этот мостик, соединяющий времена:  «Уверенные, твердые походки с этих дней вошли во стать русских женщин…». Здесь время ограничено только с одной стороны. 
Но есть еще одна нить, протянутая сквозь даль времен. Всю картину – всех героев, и бой Пересвета  и Осляби, и всю Русь «…от одного предела до другого, со всеми ее посадами… избушками и хоромами…нескончаемыми лесными далями и родниковыми укромностями…», – все это мы видим глазами  великого художника XIV века и других времен –  Андрея Рублева.  И еще – колокольный звон. Он плывет над фреской – или в ней. Живопись, музыка – никогда не прерывающиеся, не исчезающие из жизни человека –  пронизывают время, соединяют  века и сердца.
И его же глазами – глазами художника – мы видим, как встает над Русью в алом сиянии надежда и вера в то, что несгибаема и нескончаема в веках будет Русь. Только здесь, в конце главы, появляется цвет. Это все те же, из главы в главу переходящие цвета: алый и золотой, и здесь они  – величественные и победные. Алый вновь становится жизнеутверждающим  символом. Теперь уже – надежды и веры.

 «Андрей смотрел вниз на суровую, на смиренную, на несгибаемую Русь, и чудилось ему, что видит он всю ее от одного предела до другого, со всеми ее посадами, мостами, лавками, избушками и хоромами, со всеми нескончаемыми лесными далями и родниковыми укромностями, а над ней встает в озарении взгляда инока величественный и алый  в своем великолепии ангел с золотыми, пока что полусложенными, крыльями, которые он в любое мгновение может расправить и поднять над целым светом».

 Так заканчивается глава о победе на Куликовом поле и о победе в великой войне за Отечество в середине  ХХ века. Глава-фреска. Ненаписанная фреска Андрея Рублева. И, как каждое истинное произведение искусства, она – обо всех временах и для всех времен.
До Куликовской битвы автор уже как бы заложил в наше сознание и подсознание ключевые моменты темы войны, и рассказ о победе на поле Куликовом накладывается на предыдущее, и все это повествование о войне – это единый рассказ, который лишь условно делится на главы о Козлове, о живописи, об истории.
Куранов не пишет о том, что против 200-тысячного войска Мамая вышли 150 тысяч русских, из которых 120 тысяч были убиты или ранены, не пишет о том, что Ягайло, задержанный Олегом Рязанским, напал на обозы с ранеными и убил всех, не приводит писатель цифры и о потерях в Великой Отечественной войне, и все-таки он пишет об этом, пишет как человек, потрясенный страшной ценой победы, и мы потрясенно читаем строки:

«Андрей стоял у монастырских ворот и смотрел вниз на дорогу, где нескончаемо и несметно двигался ратный люд с Куликова поля. Вдали, в Москве, звонили в колокола. Шли люди устало. Шли мрачно. Шли деловито. Везли и везли тела. Казалось, на Руси еще не проносили столько мертвых тел». Одним чувством охвачены все герои этой картины, и оно же звучит и в голосе автора, и в голосе колокола. Ратники шли устало, мрачно и деловито, и Ослябя  «смиренно шел за телом брата Пересвета», и женские лица были строгими  и тихими, когда «Москва  далеко вышла встречать  своих ратников, живых и положивших животы свои на поле брани за Доном…», «Москва звонила. Звонили в окрестных селах по горам и долинам. Звонил собор и самого Спаса Нерукотворного монастыря на Яузе, где в послушании, посте  и строгости пребывал изуграфом Андрей…»

Почему вообще писатель вместо главы о победе в Великой Отечественной войне пишет главу о победе на поле Куликовом? Может быть, он делает их равнозначными для России (каждую для своего времени)? Л Гумилев писал о значении Куликовской битвы:  «Этническое значение происшедшего в 1380г. на Куликовом поле оказалось колоссальным. Суздальцы, владимирцы, ростовцы, псковичи пошли сражаться на Куликово поле как представители своих княжеств,  но вернулись оттуда русскими, хотя и живущими в разных городах. И потому  в этнической истории нашей страны Куликовская битва считается тем событием, после которого новая этническая общность – Московская Русь – стала реальностью, фактом всемирно-исторического значения».  В этой маленькой главе писатель говорит об историческом значении победы и Куликовской, и 1945 года, и ангел, встающий над Русью, который в любое мгновение может расправить и поднять свои крылья над целым светом,  предвещает в XIV веке победу  в ХХ веке, победу над  фашизмом «в целом свете».
 
Следующая глава – послевоенная. Слов «искусство», «творчество», «вдохновение»  здесь нет. Но она как раз  о творчестве, о жажде творчества, о неиссякаемости его. Начинается глава грустно. «Рука, пробитая осколком в локте, оказалась неработоспособной… Разум и логика врачебная говорили, что пальцы работать не будут никогда». Со следующей фразы начинается рассказ-воспоминание-размышление  о начале новой,  трудной, послевоенной жизни, в которой опять появятся вечерки, но танцы сделаются попроще, позаунывней, хотя частушки будут по-прежнему звенеть повсюду. «Они откуда-то все появлялись и появлялись…Кто писал, кто придумывал эти удивительные по бойкости напевки? Никто нигде и никогда не видывал этих безвестных сочинителей, но частушки росли, как трава во поле, расцветали на устах, подобно синеньким цветочкам незабудкам». Вот опять появились любимые цвета.  И вместе с ними – красота и желание запечатлеть эту красоту.

«Ах, как сияют в лунную ночь засыпанные снегом стога. Они сверкают, как серебряные, нет, как золотые шлемы, расставленные какой-то древней рукой по лугам и полянам. От них веет жутью и величием… лоснится под сиянием лунным зеленоватый, нет, голубой, нет, синий с отливом в малиновость, смерзшийся снег…Но как взяться за карандаш, за простой школьный карандаш, который так много лет уже не попадал в руку? Уж нечего и говорить о красках, которых нет… Есть вон месяц, багровым золотом наливающий снега, есть лиловый туман, вытекающий к ночи из насквозь проледенелого леса на огороды… Есть печальные и строгие…  глаза отца…».

Всему отмерило свой срок неумолимое время. Неумолимое и бесстрастное в своем неостановимом движении. И жизни людей, исполненные страстей, и судьбы целых народов – только мгновения для него. Но иногда и оно замирает на один  короткий вздох – и снова отправляется в свое таинственное путешествие, взяв с собой еще  один прекрасный миг. От иных мгновений остаются лишь руины, от иных – ничего не остается, другие живут во все времена, словно случаются постоянно – вечно новые мгновения вечности.

 «Пиранези еще в юности познакомился с историей древнего Рима. И не было с тех пор минуты в его жизни, когда бы он не думал об этом удивительном городе… в котором было совершено так много великих дел, где пребывало так много памятников – немых свидетелей блистательного прошлого».

 Пиранези почти случайно попадает в «вечный город», где знакомится с архитекторами и будущими знаменитыми художниками. «Эти художники, чьи трудолюбие и ревностные занятия поразили молодого Пиранези, приняли его радостно в свой круг...» Конечно, увлеченность и трудолюбие – основные свойства таланта. И Козлов с не меньшими, чем Пиранези, восторгом и страстью погружается в работу, которая станет его истинной жизнью. А она так коротка, и так много хочется успеть! Но рука – неподвижная, непослушная,  искалеченная войной рука… Получится ли? Сколько потребовалось ему той увлеченности и того трудолюбия, терпения и упорства, чтобы вернуть руке былую подвижность, научить ее быть точной и верной? Пиранези привез из Рима  «говорящие руины» – сюиту из 12 таблиц.

 «На этих величественных листах облагороженные рукой человека и человеческой же рукою низвергнутые, но не утерявшие обаяния, а приобретшие величие каменные громады как бы молчаливо беседуют друг с другом посредством каких-то таинственных мелодий. Вот… некогда прославленное и ныне совершенно забытое лицо. Вон с корнем вывернутый дуб… колоннада…и чья-то одинокая фигура…».

Как внимательно и печально всматривается  писатель, и мы вслед за ним, в эти  гравюры… Прошлое. Ушедшее. Безвозвратное. Скоротечное. Преходящее. Чего-то не хватает в этом ряду…  Вечное. О чем это? Об искусстве? Об  изменчивости и непрерывности жизни? О преемственности  и поисках нового – новых истин и новых открытий? История и «биение жизни, без которого  все вокруг нас холодно и бесстрастно»?  Найти, открыть, создать, запечатлеть… Но зачем? Кому это нужно и нужно ли кому-то? Для чего?
 Но… ведь именно в такие мгновения замирает на короткий вздох  время.
После Пиранези я «присматриваюсь» к работам Козлова. Ну конечно! На них – время. Это и леса цвета крови, разбавленной медом, и женские портреты,  и вечное: природа, ее животворящее дыхание и любовь.

          Главы 20 и 21. Здесь оба  плана сливаются. И опять Куранов не преподносит готовых выводов, не ведет читателя по удобной тропинке фабулы, где все понятно и привычно. Читателю предоставляется самому понять в своем сердце, что увидел и почувствовал Козлов  и отчего он так плакал – «…словно под сердце ему тяжко ударили… Зарыдал во весь голос, не оглядываясь и не чувствуя ничего вокруг… что-то беззвучно причитая или просто выговаривая какие-то каменистые неповоротливые слова. Он плакал так, что Леня даже не решился утешать. Так плачут только дети, произвольно, навзрыд, когда никто не может понять, отчего и зачем они плачут». (Вспомним 9-ю главу: «Мальчик сидит… положив на колени голову, и мелко весь трясется. Он либо плачет, либо что-то торопливо произносит  из себя вслух, но его пока не слышно».) И в следующей главе, прежде чем рассказать о двух «удивительных мальчиках» из Эрмитажа, писатель, словно ему трудно расстаться с этим воспоминанием, еще раз возвращается на высокий берег Волги, где «…больше ни о чем ты не можешь и не смеешь думать, как только о России. И нет в твоих мыслях, может быть, ничего определенного, ничего конкретного и готового сию минуту высказаться – да это и неважно Ты прекрасно понимаешь, что всякое слово тут  бессильно. И бессильна музыка. Даже такая, что тяжкими тучами, нет, увалами, нет, несметными лесами плывет и наваливается на все вокруг и, может быть, на все человечество своим величием и невесомостью, как это в знаменитой, в былинной музыке Аренского. И стоя так, только…одно… можешь почувствовать в сердце: нет, пожалуй что, на всем белом свете более русской местности, чем эта. И действительно, здесь плакать хочется, как ребенку».

 И сразу после этих слов  Ю.Н. Куранов рассказывает о двух мальчиках «римской работы III века до нашей эры». Оба словно вглядываются в свою судьбу. Один – «немного мечтательно… стоит перед величием жизни, как на берегу океана. И море затихло перед ним, оно сложило шторм к ногам его, а мальчик решительно смотрит, как издали надвигается гроза». И другой – страдающий. «В глазах у малыша ужас и смятение. Мальчик готов заплакать, но что-то ему мешает. Его лицо лишь исполнено ужаса. Он поет, и подступившие слезы не могут надорвать воспарившего сердца. Он тоже смотрит далеко перед собой и чувствует, что скоро погибнет…Он поэт». И Козлов, еще очень молодой человек, которому, наверное, все еще снится его страшный военный сон,  – он тоже вглядывается. Он только начинает свой путь художника. И плакал он потрясенно, как тот мальчик на стерне, – от восторга, от любви, от каких-то смутных предчувствий и ощущений в себе творческих сил…
 
В повести время от времени появляются образы мальчиков. Это и младенец из первой главы, и маленький Алеша, внимательно и чутко прислушивающийся к ветру, и к птицам, и к жизни цветка или дерева, и мальчик на стерне, и два «римских» мальчика из Эрмитажа, и образы из детства Вивальди или Тулуз-Лотрека. Все они сопровождают в повести Козлова и связаны с темой детства и юности таланта, поиска своего пути и осознания себя в искусстве, с темой творчества. И появляются эти разные, такие непохожие и одновременно в чем-то похожие (может быть, напряженностью их «внутреннего поля») мальчики не случайно, и не разбросаны они по тексту тут и там – они предваряют или раскрывают какие-то важные моменты в жизни героя. Они меняются, развиваются, наполняются новым содержанием. Каждый новый образ  – новый этап, новые ощущения  от робкого удивления и первого восторга до  осознания в себе сил и желания творить и смутных предчувствий. Портреты  «римских» мальчиков можно было бы назвать кульминацией этой темы (не вообще в повести, а только в системе образов) – так ярки и так значительны они, если бы не портреты стариков. Именно здесь открыто и прямо звучат вопросы – важные, мучительные, порой сопровождающие нас всю жизнь. Завершается тот загадочный путь, в который всматривались когда-то, пытаясь его угадать,  мальчики и юноши, вдруг осознавшие свое призвание. Завершается земной путь. Куда устремлены теперь их взоры? В прошлое или в будущее?
Мне хочется вглядеться в эти портреты. Я листаю альбом. Джотто, Рафаэль, Брюллов – прекрасно и знакомо, но все не то. И вдруг словно что-то вспыхнуло. Я перелистываю назад несколько страниц и вижу картину А. Рябушкина «Свадебный поезд в Москве  XVII в.». Знакомая, много раз виденная картина. Старая Москва, яркий поезд, нарядные участники праздника и печальная девушка. Что заставило меня вернуться? Далекая, давно прошедшая жизнь, диковинные наряды, одноэтажные деревянные дома – темные и унылые, традиционный праздничный обряд, лошади, кареты, сани… все это уже ушло из нашей жизни. И только небо – такое же. Светлая лазурь все так же льется с высоты. И березы – сквозистый и нежный рисунок на голубом – такие же. И храм, белый с голубыми закомарами* и золотым куполом, возвышается над Москвой – в ХVII веке такой же, как в XXI. Он плывет над темнеющими на снегу избушками как торжественная праздничная песня. И шли в него тоже как на праздник. Не на тот, где веселятся, а на праздник души, где в чистоте и строгости любви – истинной и огромной – наполняются сердца красотой и силой. И вдруг чувствую, какое это все русское, родное и любимое, как чувствую это, когда читаю Куранова. И понимаю, что роднит их –  художника и писателя, и что связывает меня с ними. И понимаю, что заставило меня вглядеться в  эту картину. И понимаю, что позволяет народу оставаться народом, а не большой группой лиц, живущей на одной территории и говорящей на одном языке.

Козлов умирает. Казалось бы, здесь и должна была закончиться повесть о его жизни. Оборвалась еще одна нить в руках судьбы. Или не оборвалась? Музыканты один за другим гасят свою свечу и, положив инструмент, покидают сцену. Уже не слышны  их голоса. Или слышны? Или не погашена свеча? И все еще доносится из дальнего далека девичий голос, и звучит мелодия – своя, неповторимая и прекрасная. Мелодия художника Алексея Козлова.
И не окончена еще повесть. И вновь Козлов полной грудью вдыхает запахи травы и дождя. Он слушает Шопена. Они слушают – писатель и художник. Друзья. И  капает звучно дождь, и слетает «осторожный лист» в «тишину воды», и «лебеди бесшумно плывут по бревенчатым стенам»… «Какое же у него было сердце?» – спросит кто-то из них эту ночь. Давно уже музыкант задул свечу и положил инструмент. Но через годы расцветет на холсте прекрасный и нежный цветок под снежной метелью – сердце Шопена: «Большое темное вертикальное полотно… У нижнего края картины лежит огромная красная роза, похожая на распустившееся человеческое сердце. И из серебристой какой-то туманности, из метельного нежного облака над розой искрится снегопад. Картина называется «Памяти Шопена». Цветок под снегом? Но ведь чтобы раскрылся бутон, цветку нужны тепло и свет солнца… Любовь и нежность – вот от чего распускается человеческое сердце. Вот откуда приходит эта музыка. И этот образ, эта удивительная в своей пронзительности метафора Куранова (роза, как распустившееся сердце) тоже рождена любовью и нежностью.
Да, повесть еще не окончена. Еще будет гореть свеча под густыми и крупными хлопьями снега, и будет цвести шиповник под метелью, и лепестки будут кружиться в воздухе, и слышны будут звуки их круженья, их полета, и свет Рембрандта коснется нас, и загадочное  свечение полотен Эль Греко – «какая-то таинственная субстанция, которая, быть может, пронизывает звезды» –  растревожит воображение, и хлынет с картин  Козлова свет, который ослепляет взгляд,  «пока не улыбнешься и не прикроешь глаза ладонью, как от солнца». И будет победа, и торжество, и признание, и потрясение – на третий год после смерти художника в галерее Костромы, и позже – в Ярославле, и раньше – в Москве.
«Сколько света! Как можно так писать!»
…Писатель вспоминает, и размышляет, и своей любовью озаряет наше сердце.

*Закомара – полукруглое завершение верхней части стены древнерусских храмов.