В марте сорок третьего

   Март военного 1943 года был не просто холодным — лютым. Белёсая изморозь клубилась в стеклянном воздухе, окутывая обмороженные берёзы и ивы на берегах покрытых сне¬гом проток. Лёгкий ветерок колыхал эту зыбкую пелену, заставляя её играть разно¬цветными радугами в лучах яркого холодного солнца. День был ещё не долог, но уже и не короток, и солнце, не встретив за  день ни одного облачка, в котором можно было бы укрыться от стужи, на закате проваливалось за горизонт угасающим красным шаром, чтобы на следующий  день вновь заступить на дежурство по небосводу.
   Ефим любил март, потому что он тащит за собой упирающуюся, как важенка на тынзяне, красавицу весну. А сильные мо¬розы не пугали — тёплая малица на меху ондатры да лёгкие кисы не дадут замерз¬нуть. Широким охотничьим шагом он уве¬ренно скользил по визжащему под крепки¬ми лыжами снегу, вслух размышляя о сво¬ём житье-бытье. Он задавал себе вопросы и тут же отвечал на них. Лишь на один вопрос не мог найти ответа: почему его не взяли на войну? Он и здоровьем крепок, и стреляет лучше всех в стойбище, и на лыжах бегает лучше всех, и любого немца по следу вы¬тропит. Но в военкомате ёранга (начальник) с погонами и большим красным лицом сказал ему: «Ты, Ефим, здесь нужен. Добывай больше зверя, рыбы, корми солдат на вой¬не, они должны быть сытыми. И, когда зве¬ря добываешь, думай, что немцев убиваешь. Это твоя война».
   Так и воюет Ефим уже третий год, выполняет приказ начальника, и уже со счёта сбился, сколько зверя и рыбы добыл для войны. Эх, посмотреть бы, как сражаются его солдаты на фронте. Не голодные ли? Размышляя и периодически напевая, мчался он вдоль лосиного следа в сторону видневшегося под горой осинового колка. След был свежий. Лось тоже чуял приближение вес¬ны и кочевал ближе к Тром-Егану, чтобы, откормившись корой осины, успеть по льду перейти через реку на богатые пищей сора. А Ефим спешил, чтобы успеть до заката обежать колок и убедиться, что лоси — в осиннике, где и заночуют. А завтра Ефим с утра наведается к ним по заданию самого начальника, чтобы накормить солдат на вой¬не. Эта мысль радовала его, и он напевал:
   «Ах ты, лось, мой средний брат. На меня ты не сердись за то, что я завтра приду тебя добывать, тебя и твоих мужиков. Но я ведь не трону твоих баб с ребятишками. А мясо и шкура твоя нужны на войне. Так мне приказал ёранга. И я его приказ выполню, а ты перекочуешь в верхние леса и будешь смотреть оттуда, как растёт твой род. Не сердись, мой средний брат».
   Ефим замолчал, когда приблизился к колку и достал из потаска (мехового мешка), в котором у него были провиант и два зайца, только что вынутые из петель, хвойную заморозку. Натер ею себе руки, лицо, где мог достать — малицу, кисы и лыжи, чтобы не опасаться ветра, не спугнуть лосей, обходя колок. Совершив этот ритуал, он двинулся вперёд и, резко повернув у большой березы, почувствовал под левой ногой что-то твёрдое, затем раздался щел¬чок, и лыжа сначала зарылась в снег, а потом, словно вырвавшись из захвата, резко поднялась вверх. Чуть было не опрокинувшись на спину, Ефим всё же удержался на ногах и увидел, что «держалка» — тонкая верёвочка, идущая от носка лыжи к поясу, — лопнула у самой лыжи, видимо, зацепившись за корягу в снегу, и отверстие в лыже, куда была продета верёвка, забилось комком льда. «Ах ты, держалка, держалка, — с досадой пробормотал Ефим, — некогда мне тебя перевязывать — видишь, солнце спать уходит, а мне ещё нужно посмотреть, на месте ли мой средний брат лось со своим кочевьем». Свернув держалку, Ефим зап¬равил её за пояс и двинулся в дорогу. Следа выхода лосей из осинового колка не было, и Ефим, обрадовавшись, собрался снова запеть. Но вдруг почувствовал, что левой ноге не так тепло, как правой. Ефим осмотрел левую ногу и заметил разрез на кисах у большого пальца. Он собирался их поменять, но время было к весне, а расставаться с привычной обувью всегда жалко. И вот сейчас, наткнувшись на ко¬рягу, не выдержала тонкая изношенная кожа, подвела.
   Ноге не было холодно, поскольку на ней были ещё и собачий, и волосяной носки, но при ходьбе разрыв открывался, про¬пуская снег. До дома было ещё часа два хорошего хода, ближе располагалась ста¬новая изба с печкой, сухарями и спальным местом, но и до неё час ходу. «Нет, лучше спрямлю и дойду домой», - подумал Ефим. Он достал из потаска беличью шкурку, снял сапог; облокотясь на ружьё, заправил шкурку в самый носок, закрыв ею разрыв. Надел — нормально. Правда, немного жмёт. «До дома дотерплю», — сказал Ефим, по¬смотрел на запад, где на небосклоне догорало ярко-красное зарево, и снова тронулся в путь.
   Ногам было тепло, к Ефиму снова вернулось хорошее настроение, и он пел:
   «Ефим умный и ловкий, самый луч¬ший охотник и рыбак, он кормит ста¬риков, женщин и детей. Его дома ждут жена и два сына, а в избе у них всегда есть и мясо, и рыба, и мука, и соль, и чай, и патроны к винтовке, и порох к дробовику. Ефим торопится домой и спрямит свой путь. Но он бу¬дет осторожен, он очень осторожно перейдёт эту живую протоку».
   Он остановился на берегу протоки с незамерзающей никогда светло-корич¬невой водой и стал высматривать место для перехода. Охотник знал, что снеж¬ный мост только кажется надёжным и крепким, а на самом деле он может быть хрупок. Он знал также, что никогда нельзя переходить ручей или протоку, если «мост» ровный — это значит, что его снизу подпарило, а вот по горбатому «мосту» переходить можно: снег под ним прочный. Ефим быстро заскользил вдоль протоки, сквозь густые сумерки зорко вглядываясь в снежные заносы над ней: «Все не то, не то... Вот! Вот оно», — обрадовался он, к несчастью своему не заметив за ивовым кустом припоро¬шенный снегом след выдры. И только пройдя несколько шагов по снежному мосту, слева от себя он увидел этот злополучный след и понял, какую совер¬шил ошибку. Он замер, остановился и повернул назад, во время разворота пе¬ренеся вес тела на правую ногу. В этот момент он вместе со снежным мостом рухнул в ледяную воду живой протоки. Обрушившийся сверху снег сразу превратился в полужидкую вязкую снежницу, беспощадную, как болотная трясина. Ефим не растерялся, поскольку был смелым и многое знал и умел. Он стал медленно подгибать под себя правую ногу, но не тут-то было — лыжу не пускала снежница. Тогда он стал подгибать левую — пошла. «Нет лыжи», — промелькнуло в голове.
   Ефим чувствовал, как в левый кис затекает ледяная вода, быстро пропитывая и беличью шкурку, и оба носка. «Нужно освободить правую ногу, — решил он, — иначе не выбраться». Он немного присел и почувствовал под собой потасок, стран¬ным образом упавший вместе с ним, но на раздумья времени не было, нужно было выбираться из жидкого холодного плена, и он левой, свободной, но уже промокшей по колено ногой начал быстро разбивать снежницу, сковавшую правую ногу вместе с лыжей. Ему это удавалось с трудом: слишком много снега обруши¬лось в воду. Наконец правая нога стала двигаться, и теперь можно было работать обеими ногами, давая им как можно боль¬ше свободного хода. Ефиму удалось ос¬вободиться от крепления на правой лыже. «Хорошо, хоть правый сапог не подтекает, — думал Ефим, пытаясь выбраться на плотный снег. — Хорошая у меня жена, крепко шила кисы оленьей жилой. И се¬годня просила поехать на олешках — не послушал». Снежница чавкала под ним, не выпуская из своих объятий. Тут он снова задел ногой потасок, затем изловчил¬ся, упёрся в него и стал медленно подтягиваться, однако верёвочка с правой лыжи, похороненной в снежнице, не пус¬кала его наверх. Достав нож, он отхлестнул держалку. О том, чтобы доставать лыжу, не могло быть и речи — выбраться бы самому. И, наконец, ему это удалось. Он влез на потасок, сначала коленями, потом, выгребая руками, лёг на живот, по¬ставил на потасок ступни и медленно-мед¬ленно выбрался на сугроб.
   Ефим отдышался, осмотрелся и немного отполз от злополучного места. «Потасок надо спасать, без него не пойду», — решил Ефим потянул за верёвку. Она сразу же натянулась. Ефим потянул ещё и  ещё — и вот потасок уже под рукой. «Ну и ладно. Теперь - к берегу, только вот к како¬му? Если идти к дому, надо опять переходить живую протоку. Нет, не дойду до дома — далеко. К становой избе ближе — зна¬чит, надо поворачивать назад. Давай, Ефим, обратно», — приказал себе охотник и пополз — снег его держал. Выбравшись на берег, он быстро снял левый кис, так же быстро снял и выбил о дерево волосяной носок и, зная, что ничего сухого у него больше нет, надел его на ногу. То же самое проделал со вторым носком. Затем вылил остатки воды из киса, который тоже надел на ногу, выбросил теперь уже ненужную мокрую беличью шкурку и, не теряя вре¬мени, тронулся в путь.
   Шёл он долго и трудно. Сильный мороз и глубокий мартовский снег делали его беспомощным, с каждым шагом выматывая силы и доводя до отчаяния. Он хорошо знал свои угодья и старался идти по гривам, где снег плотнее и не так глубок, как в логах, которые он переходил то стремглав, как выдра, бросаясь вперёд, то скользя на потаске, оставлявшем за собой глубокий след. Левая, мокрая нога уже давно ничего не чувствовала, и Ефим не обращал на неё внимания. «Только бы дойти до избы, только бы дойти», — говорил он хриплым голосом. Сильно хотелось пить. Голова гудела усталым бубном, кровь приливала к гла¬зам, сердце гулко ухало в груди, а он всё шёл и полз. И дополз, дополз до своей избы, только вот сил уже совсем не осталось. Он отодвинул гребь (деревянное весло), под¬пиравшую дверь, и, глухо ударившись головой о порог, впал в забытьё.
   Ефим барахтался в белом, непроглядном тумане, какой бывает на Тром-Егане в сентябре. Ничего вокруг не было видно, всюду только туман, из которого надо было обязательно выбраться. Тревожно и беспокойно стало, Ефиму, и вдруг прямо пе¬ред ним возникла жена Настя: и лицо её, и запах её, только вот глаза... глаза не её, очень печальные. «Ефим, я тебя из тумана выведу, — сказала она. — Нельзя тебе здесь оставаться, давай руку — и пойдём».
   Ефим очнулся от боли, поскольку ушибся, упав на пол у очага с закопчён¬ными камнями. Дверь избы была настежь открыта, и яркая крупная луна, которая часто была его помощницей в дороге, ос¬вещала часть хижины. Ефим стал прихо¬дить в себя. Отрезав потасок, он ползал по избе, собирая хотя и холодные, но су¬хие шкуры. Его левая нога гулко стучала о пол, как деревяшка, и совсем ничего не ощущала. Ефим через порог зачерпнул котелком снег и закрыл дверь. Затем, от¬дёрнув шкуру от отдушины, приполз к очагу и развёл огонь. «Нельзя медлить, надо ногу снегом тереть», — бормотал он, тщетно пытаясь снять сапог с левой ноги. Сапог снимался только до колена, и он принялся без жалости резать сапог, од¬нако нога, сапог и носки смерзлись вое¬дино, и трудно было отделить одно от другого. Ефим старательно разрезал и отделял всё ненужное от нужной ему ноги, делая при этом порезы, но крови не было. Долго ему пришлось повозиться, пока он не освободил ногу от ледяной обувки и не начал растирать её снегом. Нога была твёрдой, как берёзовая плашка, и от ступ¬ни почти до колена —
белая-белая. Не один раз ползал он с котелком за снегом, и все тёр и тёр. Когда нога стала болеть так, будто её опустили в кипяток, в голо¬ве Ефима снова поплыл туман. Замотав ногу шкурами, забрался он на лежак под мягкий олений мех и провалился в горя¬чий сон.
   Сколько он пробыл в забытье, охотник не знал, только было опять темно, и нога по-прежнему горела огнём, хотя и не была уже твёрдой. Ефим развёл огонь в очаге и зажёг жирник — изба осветилась мерца¬ющим светом. Размотал он завёрнутую в шкуры ногу, и взору его предстала бесформенная чёрно-малинового цвета ко¬нечность, на которой вместо пальцев были фиолетовые бугорки.
   «Плохи твои дела, однако, — с горечью оказал самому себе охотник, — окончилась твоя война». Теперь он точно знал, что надо делать, и это не испу¬гало его, а, наоборот, прояснило созна¬ние и заставило собрать воедино все силы и волю. Даже нестерпимая боль вдруг отступила на задний план. «Нуж¬но всё приготовить к этому», — сказал охотник, не решаясь назвать «это» соответствующим словом. Он набрал в котелок снега, утрамбовал его и повесил над огнём. Затем положил в берестяной туес немного мха, который всегда лежал не¬большой горкой у выхода, часть его по¬ложил в закипевшую воду и принялся точить ножи (один снял с пояса, а вто¬рой — чуть больше — был запасным). Точил тщательно, как никогда раньше, временами пробуя остроту лезвия на ногте большого пальца руки. Когда ножи были готовы, он опустил их в кипящую воду со мхом. Потом вытащил тот, что побольше, но, тут же спохватившись, взял нож поменьше. «Вот ведь, не так делаю. Надо чтобы, когда ободняет, всё было приготовлено к этому, чтобы всё было под рукой», — хрипел он, расправляя на чураке принесённого с собой в потаске зайца. Заяц не совсем оттаял, но снять с него шкуру «чулком» можно было, что Ефим и сделал. Потом вывер¬нул шкуру обратно кровью внутрь и по¬ложил её на чурак. «Готово», — сказал Ефим и опустил нож в кипящую воду. Есть он не хотел, да и знал, что в таких случаях этого делать не стоит. Успоко¬енный принятым решением, охотник вновь забрался в оленьи шкуры на лежаке, чтобы поспать, а когда ободняет, сделать то, что спасёт ему жизнь.
   Проснулся он от сильной боли, кото¬рая теперь уже была не только в ноге, но и во всём теле. В маленькое оконце пробивался дневной свет, и похоже было, что заметно потеплело. Охнув, он встал на правую ногу и почувствовал, что в левой к нестерпимому жжению добавилась ещё такая тяжесть, как будто к ней привязали бревно из листвянки. Закусив губу, он приблизился к очагу, развёл огонь, добавил в светильник жира и уселся у очага на оленью шкуру, положенную мехом вниз. Размотал больную ногу, уже не удивляясь и не страшась её безобразного вида, достал из котла ножи и положил на заячью шкуру. Доставая из котла понемногу мха, охотник сначала тщательно протёр им руки, затем — ножи, а также левое колено и вокруг него. Выше колена перетянул ногу сыромятным ремнём. Все эти приготовления он делал молча, строго и расчётливо, без лишних движе¬ний, суеты и страха. «Это сделать надо», — так он решил. И только когда Ефим взял нож в руку, вдруг мысленно увидел пе¬ред собой своих сыновей и любимую жену Настю, с теми печальными глазами, что пригрезились ему в тумане, увидел голодных солдат на той далёкой вой¬не. Кто же теперь накормит их? Горячая волна накатилась на Ефима, сжав горло, и он прохрипел: «Прости меня, Настя, простите меня, солдаты, и ты, ёранга, прости меня; оплошал я, однако». И острым, как бритва, ножом он пластанул пониже коленной чашечки. Кровь из-под ножа и слёзы из глаз обильно брызнули одновременно. Как он это доделал, Ефим не помнил. Не помнил, как расчленил сустав, подобно тому, как неоднократно делал с суставами добытых им лосей и медведей, как укутал кровоточащую культю мокрой освежёванной заячьей шкуркой, как залез под оленьи шкуры на лежак и долго пролежал в горячечном бреду. А когда открыл глаза, наяву увидел родное лицо своей Насти и тихо сказал: «Живой, однако».

Эпилог
   Но не отвоевался Ефим-охотник. Че¬рез год с деревянной ногой он уже добы¬вал зверя, ловил рыбу, правда, теперь с оленьей упряжки. И не голодали его солдаты на той страшной и далёкой войне. А ёранга не забывал отмечать его прави¬тельственными наградами. Вот такая невымышленная история  имела место у тром-еганских ханты. Я изменил только имена героев.

2005 г.