Дневник Моего Героя. Нигерия 2

Дневник Моего Героя. Нигерия 2
Обязательной частью программы наших поездок в Лагос были заезды в магазины. Серг. Ив. это любил. Я - тоже, хотя и по другой причине.  Выкатив на набережную с красивым названием Marina, мы ставили наш уазик на стоянку (которые тогда, слава богу, были еще бесплатными) и отправлялись в один из трех универмагов, расположившихся здесь рядом с красивым католическим собором и зданием мэрии. Они принадлежали трем разным фирмам: UTC, Leventis, и Kingsway, но мы считали, что это названия магазинов, наподобие нашего ГУМа или ДЛТ. Серг. Ив. облюбовал для себя Leventis. Там были удобные эскалаторы, как в Детском Мире, по которым можно было легко курсировать с этажа на этаж, любуясь многоцветием рекламы и обилием разложенных, расставленных и развешанных товаров. Мы и, впрямь, здесь только любовались, а покупали на развалах и барахолках, прозванных здесь рядами, куда наши спецы ездили по выходным. Мне нравилась деловитая манера Серг. Ив. прицениваться к товару: осмотрит со всех сторон, повертит в руках и, взглянув на продавца с подкупающей улыбкой, спросит: -А хау мач? Продавец молча укажет на наклейку с ценой и Серг. Ив., радостно закивав головой, молча вернет ему товар и, не теряя чувства собственного достоинства, проплывает дальше. Для меня главное в этих прогулках было хоть на пять-десять минут оторваться от шефа. Оставив его где-нибудь один на один с обслуживающим персоналом (что Серг. Ив. очень не любил),  я опрометью скатывался на первый этаж, где в книжном отделе  на стендах красовались сотни новеньких книг в бумажных обложках - paperbacks. Чего тут только не было! И настоящие (а не вымаранные совковой цензурой) биографии сильных мира сего, — тут тебе и Сталин, и Гитлер, и Троцкий, и Мао-Дзе Дун; — и всяческие откровения наших перебежчиков и диссидентов, и «любовные романы» из тех, которые сейчас с таким упоением читаются нашей эмансипированной публикой в транспорте и метро, и завалы всевозможных детективов. Чейс тут соседствовал с Яном Флемингом, Росс Макдональд - с Сидней Шелдоном и Чендлером. Читай - не хочу. Но у меня была своя страсть: эзотерика. Меня тянуло к книгам, в которых, как мне тогда  казалось, я найду ответы на самые «главные вопросы жизни»,  и «тайное» станет для меня «явным». Оккультные науки были представлены здесь весьма широко. Тут тебе и целый набор гороскопов (которыми я по старой памяти не на шутку заинтересовался) и  всевозможное чтиво по астрологии, хиромантии, белой и черной магии. Рядом — более серьезные опусы по телепатии, экстрасенсорному восприятию, внеземным цивилизациям и НЛО. Все на продажу! Были бы деньги.
Вначале меня очень заинтересовали книги, якобы написанные тибетским монахом Лобсангом Рампой (позже я вычитал где-то в журнале Time, что за этим экзотическим именем скрывался обыкновенный англичанин).  Прочтя его «Третий Глаз», я стал покупать его другие  книги, пока наконец, не понял, что это чистой воды туфта. Потом перебросился на Эриха фон Деникена, известного у нас по фильму «Воспоминание о Будущем», или что-то в этом роде. Все это было увлекательно —эти древние цивилизации, погребенные под песками пустынь или под толщей вод, которые когда-то, в незапамятные времена,  стояли на гораздо более высоком уровне развития, чем наша. Как здорово! Оказывается, мы не просто «поумневшие обезъяны», нет,  мы были всегда связаны незримой нитью  со всей нашей Вселенной.
Вслед за Деникенем появился целый ряд книг на эту и сходные темы. Тут и загадки Атлантиды, и мистика пирамид, и пришельцы из космоса, и свидетельства ясновидцев, наших и за рубежом, и всякая там левитация, телекинез и фотография Кирлиана. Целый мир, полный загадок и таинственных явлений. Сама история человечества предстала перед глазами в каком-то причудливом смешении явного и тайного, в никогда не прекращающейся борьбе света с тьмою. Действительно, откуда взялись все эти гностики, катары, тамплиеры с их философией самоуничтожения? А, может, действительно, человечество отдано в руки бесу и единственный выход для нас в прекращении рода человеческого? Ведь и Христос, тоже, пришел в этот мир, чтобы освободить людей через смерть. И сейчас, ведь, тоже идет все та же борьба за то, быть человеку или сгинуть, очистить место другим, неподвластным духу мира сего. Удивительные книги! Один Колин Уильсон с его “Оккультизмом” чего стоит. А Лайал Уотсон, с его тонким и глубоким анализом сверхестественных явлений, с его умением поставить под вопрос самые казалось бы незыблемые научные истины. Меня особенно поразила его книжка под названием «Ошибка Ромео», в которой, рассматривая явления смерти и потусторонней жизни со всех сторон, он как бы подводит нас к одной простой истине: человек всегда больше того, что он о себе представляет. Как хотелось тут же сесть и начать переводить все эти будоражащие воображение тексты на русский язык!
Но переводить надо было другое. Вначале я, что называется, был «на  подхвате»: то с главным механиком, то со сварщиками, то в отделе комплектации. Очень боялся, что отправят на трассу: кому охота жить в вагончиках и каждый день мотаться по трассе (однако, впоследствии вкусил и этого). Однажды попал «в лапы» к главному инженеру и  потерпел свое первое фиаско. Речь зашла о перевозках трубы по трассе, и я к своему ужасу обнаружил, что не могу перевести само слово «трасса». Главный — хмурый, немногословный мужчина, не выпускавший сигареты изо рта, — оборвал меня на полуслове, заявив, без обиняков, что я «не то перевожу». Оказывается, трасса — это не просто дорога или просека какая-нибудь, а «полоса отчуждения земли» — «право на путь», если буквально. Здесь в деле были замешаны экономические аспекты строительства, в чем я был вообще полный профан. После этого на меня стали смотреть как на обычного «гуманитария», и мне стоило больших трудов исправить положение в лучшую сторону.
Особенно трудны были «планерки», на которых местное начальство отчитывалось перед нигерийцами в проделанной работе. Здесь переплетались проблемы финансирования, поставок и взаимодействия с нашими субподрядчиками. На первом этапе строительства мы просто рыли траншею, варили трубу на главной площадке в трехтрубные секции, которые наши трубовозы отвозили на участки, где они варились в цельную «нитку». Все остальное — изоляция, укладка трубы в траншею, испытания, строительство насосных станций — производилось с помощью субподрядных компаний, которых в Нигерии было пруд пруди и все хотели заполучить от нас какой-нибудь контракт. Проект строительства осуществлялся англичанами, которые работали под неусыпным оком так называемого «Контроллера» — независимой компании, нанятой для этой цели нигерийцами. Деятельность Контроллера охватывала все аспекты строительства, начиная от замеров параметров траншеи и кончая проверкой качества сварных швов. Если что-то не соответствовало нормам и международным стандартам, они останавливали работы и не давали «добро» до тех пор, пока мы не исправляли положение. Некоторое время я работал с этими «контроллерами» из компании «Текинт», которая называла себя «анонимным обществом» и даже не имела официального адреса на своих бланках. Я переводил инспекторам, проверявшим качество сварных швов. Проверка осуществлялась с помощью особого рентгеновского аппарата, который загонялся внутрь сваренного участка трубы и фотографировал швы изнутри. На снимках все было отлично видно и если шов по ширине или другим параметрам не соответствовал стандартам, браковалась вся партия труб, сваренных в эту смену. Наши отчаянно спорили, доказывая правоту, но инспектора бывали непоколебимы. Стыки приходилось вырезать, и трубы заваривались заново. Как наши крыли тогда инспекторов — ведь мы «гнали трубу», соревнуясь с конкурирующими итальянскими и американскими фирмами, строящими другие ветки продуктопровода, — считая их придирки «происками капитализма». Но, как оказалось впоследствии, они сослужили нам хорошую службу — ведь, труба качала нефтепродукты под давлением, и если бы не их строгость, нам не миновать было бы беды во время испытаний. Да и наше соревнование с американцами обернулось для нас «боком». Мы всех опередили, первыми сварив трубу на участке Лагос-Ибадан, и очень гордились этим. Но, как оказалось, это была «Пиррова победа», потому что сваренная труба пролежала рядом с вырытой траншеей целых восемь месяцев, ржавея под палящим солнцем и проливными тропическими дождями в ожидании изоляции, проводить которую мы не могли, так как вовремя не заказали специального изоляционного покрытия.
Работать с Текинтом было интересно: среди инспекторов попадались англичане, хотя в основном это были итальянцы, плохо говорившие по-английски. С одним из таких инспекторов-англичан я познакомился поближе. Звали его Тед Дэвис. Это был молодой парень, лет тридцати. Невысокого роста, безусый, быстрый в движениях, он казался на вид совсем мальчишкой и, видимо, понимая это, вел себя высокомерно и без панибратства, что впрочем вполне соответствовало его положению. Чувствовалось, что он не из простых. Не с кем из своих он особенно не общался, хотя выпить был не дурак. Жил он отдельно и был весьма любвеобилен: у дверей его домика часто дежурили заказанные из Лагоса нигерийки. Молоденькие, изящные, в своих высоких парчовых тюрбанах, скрывавших их покрытые мелкой порослью головки, и национальных нарядах, босоногие, с растоптанными ступнями ног, они молча сидели в ожидании возвращения «клиента» с трассы и не удостаивали вниманием проходивших мимо наших работяг: русские у местных проституток спросом не пользовались. Да и что с нас взять. Мы уже одним своим видом отбивали у них всякую охоту иметь с нами дело. Кроме того, здесь, в Нигерии, у наших спецов дом и улица как бы поменялись местами. Если в Союзе они одевались, выходя на улицу, и раздевались, приходя домой, то здесь все было наоборот. Придя  домой, они стаскивали с себя свои пропитанные потом робы и, как были в трусах и майках, выходили на улицу погреться на солнышке после холода комнатных кондиционеров. Некоторые тут же забивали «козла» на импровизированных столиках, а кто просто дремал, сидя у двери в барак на скамейках. Дело дошло до жалоб со стороны нигерийцев: русские, мол, пытаются своим видом совратить наших жен. По этому поводу проводились собрания, но положение не менялось: люди ассоциировали дом с теплом.
Мне очень хотелось сойтись с кем-нибудь из англичан — не давал покоя мой давний зуд покрасоваться своим, как мне казалось, отличным английским и лишний раз сорвать комплимент по поводу необыкновенного произношения, — но это было небезопасно. Да и сами англичане неохотно шли на контакт: видимо, получили соответствующие инструкции, а может быть неинтересно было. Но с Тедом я все же познакомился. Свела нас, как это часто бывает, бутылка (ничто так не спаивает, как совместная пьянка).
Я жил тогда с Витьком, моим последним товарищем по комнате, пока он не дождался приезда жены и не переехал в отдельный номер в только что отстроенном японском сборном доме, оставив меня в одиночестве доживать последние месяцы перед отъездом на родину. Эти два японских сборных дома — каждый на 30 квартир — были предметом нашего всеобщего восхищения и зависти тех, кому не удалось забить там жилье. Среди которых был и я. Там было все, как в настоящей гостинице: столы, стулья, встроенные шкафы, настоящие кондиционеры, отдельный душ и кухня с электрической колонкой и газовой плитой. И что самое удивительное, их собрали прямо у нас на глазах за каких-то пару месяцев два японских спеца, приехавшие к нам на площадку по контракту. Это было невероятно. Как, впрочем, все, что имело приписку»сделано в Японии», начиная от фантастически красивых часов фирмы «Сейко» и кончая гигантскими бульдозерами «Комацу», закупленными нами для расчистки трассы после того, как выяснилось, что привезенные из Союза бульдозеры выходят из строя после первого тропического ливня. Я видел «Комацу» в деле: сильные, упрямые машины желтого цвета валили вековые тиковые деревья, как спички, а бульдозеристы управляли ими, сидя в застекленных кабинах, надежно укрывавших их от тропического солнца...
До того, как Витек переехал в это чудо японской техники, мы жили с ним, как и полагалось переводчикам, в узком и низком бараке, построенном на площадке для советских спецов. Помню, у нас была небольшая комнатушка на двоих с двумя кроватями, тумбочками, железным, вихлявшим из стороны в сторону столом и таким же шкафом асфальтового цвета, железные дверки которого закрывались с грохотом, пугавшим тараканов, и «кондишином», под мерный гул которого нам так хорошо спалось. (Сейчас смотрю на фото этой комнатки, где на стене над моей кроватью красуется огромная страница календаря гэкаэсовской компании, экспортирующей МАЗы и УАЗы, три фото с сыном и его рисунок новогодней елки с написанным его рукой поздравлением, и как-то щемит на сердце). Напротив нашей комнатушки находилась такая же другая, между которыми была устроена душевая кабина и, если мне не изменяет память, туалет. Вода в душ подавалась из стоявшей на крыше бочки, и хватало ее в аккурат на одно подмытие каждого из четырех жильцов блока.
Витек был молодой парень из Волгограда, попавший на стройку (не без блата конечно) прямо после окончания местного института иностранных языков. Это был уже начавший понемногу заплывать жиром здоровячек, с бабьей ряшкой, которой он постоянно пытался придать мужественный вид, свирепо вращая глазами и выпячивая нижнюю челюсть. Он был такой с виду простой, общительный, «без затей». На его полном, безусом лице всегда блуждала неопределенная, лукавая ухмылка, как будто он хотел сказать тебе «ну, мы-то с тобой знаем, в чем дело». У него была одна неприятная физиологическая особенность, которая поначалу меня даже как-то отталкивала: его лицо, плечи и спина были все усеяны кровавыми головками крупных прыщей, которые, постоянно лопаясь, покрывали майку и рубашку ржаво-бурыми разводами сукровицы. Удивляло и то, что он, в общем, не очень стеснялся своего непривлекательного вида.
- Это не заразно, - сказал он, перехватив мой внимательный взгляд, - просто, плохой обмен веществ.
На том и порешили. Его подселили ко мне, когда предыдущий «сокамерник» — тощий, мрачного вида переводчик из Москвы, командированный сюда Союззагрангазом на три месяца, — благополучно отбыл на Родину. Витек оказался весьма компанейским и, главное, легким в общении парнем. Ко мне он относился уважительно, понимая разницу в годах и образовании — все же я уже с десяток лет прослужил преподавателем вуза. Большой любитель пива и вообще спиртного, он любил устраивать у нас дома небольшие «закусончики» с пивом или бутылочкой виски, любил поговорить, поделиться со мной своими планами на будущее и последними новостями на амурном фронте (как ни странно, он имел большой  успех у местных дам).
Однажды он мне здорово помог, можно сказать, из-под огня  вынес на своих плечах. Дело было в день Советской армии.  Был у нас  на строительстве некто Лайкин, представитель Аэрофлота в Нигерии: большая шишка на местном небосклоне. Мы с Витьком  имели честь его «знать в лицо», так как регулярно ездили с пятницы на субботу в Лагос встречать наших спецов, прибывающих рейсом  из Москвы. Самолет прилетал поздно ночью, и пока то да се — таможня, знакомство, погрузка, — на площадку мы приезжали под утро, выпивали с вновь прибывшими по чарке водки, съедали по куску ароматного черного хлеба с колбасой или селедкой и дрыхли до двенадцати на зависть нашим коллегам из Гендирекции — суббота была рабочим днем. Этот Лайкин видать был важной птицей — в аэропорту его все боялись и слушались. Повидимому он занимался не только Аэрофлотом... Он был москвич и наши московские начальнички пригласили его разделить с ними праздничную трапезу. Нам с Витьком тоже была оказана честь быть среди приглашенных — в обмен на наше участие в подготовке к торжеству. Пьянка раскручивалась по обычной схеме: было закуплено мясо ( овощи и специи были «принесены» из кухни), на улице перед входом в барак устроен мангал, на шампуры (привезенные из Союза) нанизано мясо впремежку с луком и помидорами, холодильник забит кока-колой, фантой и спрайтом, в морозилке делались кубики льда. Лайкин привез с собой хорошую водку и пару банок шпрот — в качестве презента. На кухне в столовке специально для нас варился картофель (который мы с Витьком должны были регулярно доставлялть к столу), нарезалась колбаса, откуда-то на столе появился настоящий черный московский хлеб, из кассетника на шкафу во всю гремела «Абба» — все шло путем. Вначале в ход пошло что-то заграничное — не то Джонни Уокер, не то Реми Мартин (которые наши закупали во время поездок на океан — там, у границы с Бенином, они были доступнее). Потом сделали паузу — все загалдели, заспорили, облако сигаретного дыма устало потянулось к открытому окну... Мы с Витьком, уже слегка прибалдевшие, сидели с краю, прислушиваясь к разговору. В центре внимания был, конечно, Лайкин. Оказывается, наше присутствие в этой стране не ограничено Цветметом (наша компания) и экспортом «Лад» и «Нив». Нигерийцы готовы «дружить» с нами за наши «Миги» и вертолеты. На столе появились запотевшие бутылки «Столичной», мы сбегали за очередной порцией горячей картошки, разложили закуску по тарелкам, заветная влага серебром пробулькала по стаканам и кампания, притихнув, подалась в сторону Лайкина, ожидая напутственного тоста.
- Я хочу выпить за слаженность наших действий, - произнес, после некоторого раздумья, Лайкин. - Мы здесь, так сказать, на переднем рубеже, завоевывем рынок в жестокой борьбе с капиталистами. Об этом надо постоянно помнить.
На такой серьезный тост все подняли стаканы и молча выпили  («словно конспираторы», подумалось мне), потом дружно принялись за еду, а мой босс — начальник протокольного отдела — достал из холодильника вторую бутылку и стал ее откупоривать.
- Подожди, не гони, - охолонил его Лайкин, - а то наши «гуманитарии» не поспевают. - Он насмешливо взглянул на нас. - Ну, что молчите? Небось, себе думаете — «вот, опять эти технари в политику ударились». Думаете, нам, кроме как о политике и работе, и поговорить не о чем?
- Да, нет, почему же, - промямлил я, - вы вполне... культурные.
- Вы слышали, что он сказал? Нет, вы только послушайте! - Лайкин изобразил крайнее изумление. Трудно было сказать, в шутку он или всерьез. - Мы, оказывается, культурные! Вот, скажи, ты поэзию любишь? - спросил он, насмешливо глядя на меня.
- Ну, вроде, читал что-то.
- А наизусть помнишь что-нибудь?
- Ну, «Буря мглою небо кроет...»
- «Вихри снежные крутя, То как зверь она завоет, то заплачет как дитя,» — это все знают. Ну, а что-нибудь из более современных — Есенина, Блока там, — можешь?
- Что-то ничего не припоминается. А, вот — «Клен ты мой опавший, клен заледенелый, что стоишь, нагнувшись, под метелью белой»?
- Ну-ну! А дальше как?
Я смущенно улыбнулся.
- Не помню я. У меня на стихи плохая память.
- Константин Васильевич, - вмешался Витек, - мы знаем, что вы прекрасно читаете стихи. Почитайте нам что-нибудь. Просим, - закончил он, умильно оскаблясь. «Ну молодец, выручил», - отметил я про себя.
- Просим, Василич, - поддержали его за столом. Лайкин встал, на минуту задумался, потом тряхнул копной своих жестких, темнорусых волос и начал:
«Цветы мне говорят прощай,
Головками кивая низко,
Ты больше не услышишь близко
Родное поле, отчий край».
Я смотрел на него и не мог не подивиться — откуда у этого грубого, властного чиновника такое тонкое чувство поэзии, откуда в нем столько обояния и артистизма. Его раскрасневшееся от вина лицо было красиво той особой мужской красотой, которая неотразимо действует на женщин: маленькие, голубые глаза раскрылись и потемнели от волнения, брови красиво взметнулись вверх, чувственные губы то смыкались, то размыкались, показывая ряд крепких, белых зубов. Вслед за Есениным прозвучал Блок, потом Анна Ахматова, Марина Цветаева, Саша Черный, Игорь Северянин. Я был просто потрясен. Он уже читал полчаса и  при этом ни разу не запнулся. Когда он закончил, стол разразился шквалом аплодисментов. Закончив чтение, он посмотрел на меня и увидев в моих глазах неподдельное восхищение, добродушно потрепал меня по шевелюре, словно говоря “вот так-то, друг”.
- А Высоцкого знаете?
- А как же.
На Божий свет, откуда ни возмись, явилась гитара, ее передали Лайкину и он, взяв пару аккордов, запел:
«А у дельфина
Содрано брюхо винтом,
Выстрела в спину
Не ожидает никто,
На батарее
Нету снарядов уже
Надо быстрее
На вираже».
И тут вся компания, как один, грянула хором:
«Парус —
Сорвали парус,
Каюсь, каюсь, каюсь».
Все вскочили и, повернувшись к Лайкину, подняли стаканы и чокнувшись с ним, дружно выпили за его здоровье. Меня покоробила их показная солидарность — они словно у меня перед носом захлопнули дверь. «Крепко они тут друг за дружку держатся. А я? Я для них чужой — беспартийный, не москвич, неизвестно, каким ветром сюда занесенный». Как мне хотелось чем-то уесть их, разбить их столичное чванство. Мне вспомнилась песня, которую часто под шафе напевал мой прежний сосед по комнате — москвич-переводчик.
- А вот это слышали? - спросил я, обращаясь к Лайкину и взяв в руки лежащую рядом гитару, нашел нужные аккорды и запел:
«Облака плывут, облака.
Не спеша плывут, как в кино,
А я цыпленка ем табака,
Я коньячку принял полкило.
- Что-то знакомое, - отозвался Лайкин. - Это что — Окуджава?
- Нет, это — Галич, - небрежно бросил я, хотя и сам-то впервые услышал фамилию совсем недавно от своего «сокамерника». - Говорят, весьма известная личность.
- Галич? Это — который диссидент?
- Не знаю точно. Вот, послушайте:
«Облака плывут в Абакан.
Не спеша плывут облака,
Им тепло, небось, облакам
А я продрог насквозь, на века!»....
- Ничего. Лагерная романтика. Ты что, диссидентами интересуешься? - как бы невзначай спросил меня Лайкин. - Может, и знаешься с ними? В Ленинграде, говорят, их полно.
- Нет, что вы. Мы же работники идеологического фронта, - вспомнил я фразу, слышанную мной на курсах русского языка для иностранцев в «Дюнах». «Как он быстро меня на место поставил», подумал я,  «Завтра уже все в посольстве будет известно». И вдруг слышу свой собственный, хриплый от злости голос:
- А что если и диссидент? Что, диссиденты не люди?
- Люди, да не наши. Вот, к примеру, Солженицын. Тоже еще сволочь порядочная. Читал? Читал, по глазам вижу.
- Да я что — я его рассказы читал. Которые еще в «Новом Мире» печатали. «Один День Ивана Денисовича», «Матренин Двор»...
- И не только рассказы. Ну не важно. Солженицын, ведь что? Он на наш строй замахивается. Все опоганил. Ни одного хорошего слова о стране. Будто в Союзе одни лагеря строили.
«Вот тебе и Лайкин», мелькнуло в голове. «А с виду такой интеллигент».
- Ну а что, мало лагерей что ли было, - слышу я опять свой голос и не перестаю себе удивляться: «Куда ж это меня понесло»? - Вся страна и была одним сплошным Гулагом. «Боже, что я несу»!
- Ну, это ты перехватил немного. Больше пить ему не давайте. Конечно, Сталин маленько перегнул палку. Но тогда время такое было. Ты вот музыкой увлекаешься. «Откуда он знает»? - Знаешь, что такое какофония? Слышал, наверно, как перед началом концерта музыканты симфонического оркестра на сцене настраиваются. Пока нет дирижера за пультом. Приятно слушать было? А теперь, представь себе, что наша страна — один огромный оркестр.  Как им управлять, если каждый будет в свою дуду дудеть?
- Вот Сталин и заставил всех под его дудку плясать, - вырвалось у меня. - Сколько народу загубил...
- Ты Сталина не трогай — не дорос еще. Если б не Сталин, сейчас бы вообще этой страны не было.
- Может, оно и лучше было бы, - глухо говорю я. - Когда труп гниет, от этого только червям польза.
Вижу, как мои москвичи потихоньку один за другим ретируются из комнаты наружу.
- Какой еще труп, - сурово сдвинув брови, переспрашивает Лайкин. - Ты что несешь. Ты понимаешь, что ты сказал?
- Это он в поэтическом смысле, Константин Васильевич, - встревает Витек, обнимая меня за плечи и прижимая к себе. - Он тоже стихи кропает. В свободное от работы время.
- Ты сиди, - обрывает его Лайкин. - А вам, Д. (он называет меня по фамилии), я вот что скажу. Сейчас идите домой и проспитесь. Весь праздник испортили. А завтра,.. - он сделал паузу и посмотрел в окно на смоливших сигареты итээровцев. - Завтра поговорим у Мальцева (наш парторг). Да и домой, наверно, поедем. В субботу рейс. Мне тоже надо. По делам. Вот и поедем вместе.
«Вот и все», пронеслось в голове, «конец карьере. Даже полгода не протянул. Ну и хорошо».
Я молча поднялся и, поддерживаемый Витьком, побрел домой. В голове почему-то вертелись слова похабной песни:
«На палубу вышел, а палубы нет,
Ее захлестнуло волною.
В глазах увидал ослепительный свет,
Упал и накрылся пи..ою».
Витек оставил меня одного — пошел допивать с начальством. Перед сном я долго сидел на кровати, потом достал из-под кровати коробку из-под сигарет и вышел на улицу.
У меня дома был живой скорпион. Я его держал в этой коробке, подкармливал чем мог: тараканами там, хлебом. Хотел приручить. Экземпляр был, что надо. Огромный, желтовато-бурый, с хищным, лихо скручивавшимся хвостом. Их ребята заливали чем-то, какой-то прозрачной смолой, и отправляли в качестве сувениров в Союз. Я тоже мечтал его Максимке отправить.  Так вот, вытащил я эту коробку из-под кровати, вышел на улицу и вытряхнул его в траву...
На следующее утро я долго не мог разлепить век, голова раскалывалась от боли, но память работала, как часы, и сказанное мною било молотком по мозгам. Приговор Лайкина зазвенел в мозгу, словно огненные слова на пиру Балтасара: «В субботу домой...».
Что делать? Если б повернуть время вспять, вернуть вчерашний вечер, если б снова оказаться в той комнате, объяснить ему, что, мол, так и так: не то сказал. Что вся политика мне до лампочки... Видимо, придется писать объяснительную. Да и собирать вещички...
Витька дома не было, но на столе стояла четвертушка джина и банка тоника. Вот, парень! Настоящий друг.
Не успел опрокинуть содержимое бутылки внутрь и почувствовать некоторое прояснение в мыслях, как в дверь постучали.
- Да, войдите, - слабым голосом отозвался я.
На пороге стоял сам шеф — начальник нашего протокольного отдела Перфильев. Вид у него был растерянный.
- Слушай, вставай скорее, - срывающимся голосом сказал он. - Несчастье случилось. Надо срочно ехать в больницу.
- Что такое?
- Лайкин погиб. Только что по селектору передали. Подробностей не знаю. Говорят, грузовик перевернулся. За рулем был нигериец, Сунджо, ты его знаешь. Говорят, поехал в порт забрать контейнер с сухогруза. Пошли на обгон и... - он махнул рукой и скрылся за дверью.
«Вот тебе на»!
В голове почему-то мелькнуло видение: бурый скорпион с лихо закрученным хвостом...
«Значит, погиб. Да, и погиб ли? Может, ранен. Нет», почему-то с уверенностью сказал я себе, «точно погиб. Надо идти. Придется неграм переводить».
У дверей Дирекции уже ждал, жуя спичку, Перфильев. И врач. Сели в скорою и молча — вперед. А по
«Мотороле» — жесткий голос гендиректора.
- Перфильев, ты где?
- Уже едем, Валерий Михалыч, едем. Да, прямо в больницу.
- Держите меня в курсе. И что б все было в ажуре. Нашей вины здесь нет. Понятно?
- Понятно, Валерий Михалыч. Все будет, как вы сказали.
- Кто с тобой?
- Николай Андреевич и переводчик. Д. (Он назвал мою фамилию)
- А, этот. Проследи, чтоб все было точно!
- Хорошо, Валерий Михалыч, - ответил Перфильев уже в пустую трубку.
Подъезжаем к грязно-белому, отштукатуренному зданию больницы в Икороду с галереями по бокам на случай дождя. Идем мимо молча расступающихся негров: бабы с больными детьми, старики с седыми курчавыми головами, санитары в грязных халатах. «Очень похоже на земские больницы на полотнах передвижников,» мелькает в голове. Главврач, молодой интеллигентного вида нигериец, встречает нас с важным видом.
- ДОА, - говорит он, обращаясь ко мне, - Dead on arrival, - расшифровывает он, видя по моему растерянному лицу, что я «не копенгаген».
- Доставлен мертвым, - перевожу я боссу. Тот темнеет лицом, нервно мнет сигарету в руках.
- А как, спроси, как?
- Пролом правой височной части черепа. Водитель тоже мертв: разбита грудная клетка. Второй русский жив: мелкие ушибы и порезы...
- А где он?
- Пожалуйста, пройдемте...
И он ведет нас коридором мимо сидящих у дверей кабинетов больных ( совсем, как у нас!), к себе в приемную.
Васюков сидит, закрыв глаза, прислонившись головой к стене (сидит, значит, кости целы). Все лицо в царапинах, рукав рубашки закатан (наверно, сделали укол), на груди — огрызок галстука. Увидев нас, он оживляется, пытается улыбнуться.
- Вот так, мужики. Не успел приехать и уже попал... Чуть на тот свет не отправился. - Он замолкает, смотрит вдаль остановившимся взглядом. Не знает, что Лайкин мертв.
- Как же это вы? - не выдерживает Перфильев.
- Ума не приложу. Выехали с площадки честь по чести, ну Сунджо вы знаете, едем нормально, впереди прет фура, дымит, как паровоз, ну Лайкин и говорит, давай, Сунджо... Сунджо пошел на обгон, а навстречу «Мак». Лайкин высунулся из кабины посмотреть, кричит: «Тормози, Сунджо!», тот затормозил, машину занесло, развернуло потом — удар, вижу валимся на бок. А дальше не помню. Очнулся, лежу на животе на потолке кабины, ни рукой, ни ногой пошевелить не могу — на мне этот негрило лежит и хрипит. Чувствую, что задыхаюсь. Оказывается, галстук зацепило за что-то, за руль, кажется, и он у меня петлей на шее затягивается. Так я, пока ждал, его зубами перегрыз... А Лайкина уже не было. Как он?
- Лайкин... погиб, - сдавленным голосом сообщает Перфильев (нашел время!).
- Ты что? Да как же это? Твою мать! Неужели насмерть?
- Говорят, уже в морге. Здесь в больнице.
Васюков снова смачно выругался.
- Это он наверно, о ручку головой ударился. Там сбоку, у дверцы есть ручка...
Через пару дней мы снова едем в больницу — забирать Лайкина. Теперь уже прямо в морг. Приказ начальства — «привести в порядок и в гробу доставить на площадку для прощания». Нас пять человек: все те, кто был на последнем «сабантуе». А кому идти «приводить его в порядок?» Все взгляды на меня: «Выручай — ты же переводчик».
Помню едкий, щиплющий ноздри запах хлороформа в комнате, холод морозильной камеры. Он — в белой футболке и трусах (вскрытия не было). На лбу, рядом с виском, зияет рана. На лице, шее, груди — бурые пятна запекшейся крови. Белые, крепкие зубы оскалены, руки сжаты в кулаки. Перфильев, я и нигериец срезали с него белье — трусы были в фекалиях — обмыли из брандспойта, вытерли насухо и перенесли в гроб.
«Ну, вот, видишь», зазвучал в голове чужой голос,  «а говорил: «»поедем вместе»». Теперь, уже не вместе...”
На следующий день был спешно организован траурный митинг. Гроб выствили для прощания на площадке на сцене отрытого кинотеатра, парторг произнес прочувственную речь (а через пару месяцев и сам погиб в такой же автокатастрофе), собравшиеся (в том числе и я!) цепочкой продефилировали мимо уже закрытого гроба, потом сварщик заварил крышку. Гроб погрузили в пазик и повезли в лагосский аэропорт. «Спи спокойно, дорогой товарищ»!
И жизнь снова пошла своим обычным чередом. Как сказал бы извстный классик: «Берлиоз умер, но мы-то живы»!