Рождество или мы с Тобой одной крови...

Няня моя, баба Таня, всегда пекла кулич на Рождество, но в отличае от Пасхи - он был большой и только один.  С белым сахарным крестиком и разноцветной пшенкой сверху. А какой вкусный! На белом, вышитом белым же, с узорным ришелье полотенечке...  Я сама вышивала вместе с бабой Таней...

А еще одевались красиво. В платье. Бабушка - в красивое, чистое, пахнущее ветром, ситцевое в цветочек. А я в кремпленовое, модное. Правда, я с детства платья не любила - они чесалось и прилипали, и если руки впереди крестиком сложить - трещали по швам. И колготки белые мне надевали, и в косичку бантик шелковый вплетали. А деда Ваня - в костюме с войны, с медалями.

Деда никогда не ходил в церковь с бабушкой, ходила я. А меня считалось брать в церковь грехом и баба Таня замаливала в церкве свой грех на коленях, а ноги у нее были больные и она плакала, становясь ими на церковный деревянный жесткий пол. И била поклоны, и просила простить ее за то, что "дурную кровь" в церковь притащила. Да только куда же девать-то девчонку... хоть и инородка, да дитя малое, невинное... Вот если б покрестить... А я стояла в дальнем углу церкви, куда бабушка меня определяла... самый дальний угол. Маленькая и совсем одна. Слезы капали. Страшный поп с дымом ходил вокруг и я боялась, что он сейчас выгонит меня, такую чужую здесь, "дурную кровь", инородку.
 
Я смотрела на икону Христа на стене. Он был такой же печальный, как и я. Он смотрел на меня моими глазами, мы были похожи. У него были темно русые волосы. Я смотрела на него и думала, он - тоже дурная кровь. Он тоже инородец, поэтому он мучается, поэтому на кресте, но он не плачет, хотя кровь течет по его рукам и ногам. Он закрыл глаза и ничего не боится. И я не буду, не буду плакать. Я закрывала глаза, сжимала кулаки и шептала проходящему мимо меня попу: «Вот, я тебя на улицу сейчас! Вон! А ну не дыми! Не видишь, Иисусу и так нечем дышать! Пой, пой свою песню!»
 
Поп, пройдясь по залу и вернувшись к алтарю, и впавду начинал запевать. Он покачивался и что-то полу-пел, полу-приговаривал. И тут вступали три старушки, прихожанки, всегда одни и те же, одна толстая, веселая, всегда меня леденцом угощавшая, и две сухие, длинная с лицом как лопата, и малюсенькая с лисьим личиком и беззубым ртом. Когда эта святая троица, начинала петь, мне становилось хорошо... Они пели верно, красиво, совсем не как старухи. У толстой бы высокий журчащий голос. У маленькой низкий альт, у той, что лицо лопатой, нежное сопрано. Когда они пели, голуби влетали в открытые двери и кружили под куполом церкви, и казалось, свет трепещет в небесах, то освещая, то затемняя церковную залу.

Бабушка, намолившись, давала мне две свечки, потому что не могла унести четыре. Мы зажигали их от большой свечи и ставили на помин бабушкиного сына Степы, погибшего на войне, ее любимого молодого шестнадцатилетнего мужа Максима, первого, которого больного чахоткой, везла в Крым, да не довезла, на помин сестры младшей Катерины, которую свезли в Сибирь, да заморозили живьем, да дед-Ваниного брата Андрея, который в войну, сбежав из военного госпиталя к девушке, попал под трамвай... Поп читал их имена, записанные на бумажке, а я смотрела на огонь свечек и думала, как хорошо, что все мы живы. Что жива Баба Таня и деда Ваня, и мама, и папа, и баба Нина, и все другие бабушки и дедушки тоже. Потому что, если бы они не были живы, мы бы с бабушкой никогда не управились с этими свечками, никаких бы рук не хватило, и пришлось бы нам в этой церкве два дня сидеть, и бабушку бы точно тогда Бог наказал... за меня...
 
Мы ехали домой на такси с Геной, бабушкиным сыном, он был веселым и добрым, и всегда немного пьяным. Бабушка каждый раз ругалась, увидев его, и плакала оттого, что бездетным был Гена и не было у нее своих внуков, которых она бы могла без стыда водить в церковь...
 
Когда мы возвращалась, бабушка снова молилась, а деда Ваня успокаивал ее. Да, какая же Леночка инородка, да она-то и есть с Ним одновой крови-то. Да и дитя малое. Какой грех, Таня! Побойся Бога! И бабушка костерила деда за то, что он мог подумать такое! Будто Бог! Ее Бог! Иисус! Был тоже инородец...
 
Вскоре мы садились за стол, ломали куличи, заваривали чай. Дедушка рассказывал сказки, бабушка суетилась. Становилось весело, хорошо, празднично, как только может быть дома...
 
Но даже теперь, когда я точно знаю, мы с Ним одной крови, стоит мне зайти в церковь, меня тянет встать в самый дальний угол, чтоб меня не было видно... И мне все еще кажется, что сейчас поп подойдет ко мне и выгонит меня вон!


        7 января, 2011
        елена рейн
        шарлотт, севернaя кaролинa

Картина Винсента Ван Гога  Церковь в Овере,  1890, холст масло