Концерт

КОНЦЕРТ

Одно время, до 1998-го года, на протяжении нескольких лет издательство, в котором я тогда работал, шефствовало над Загорским детским домом слепоглухонемых детей. Оно, конечно, помогать сирым надо не только, когда в кармане звенит лишняя копейка, но — может быть, в первую очередь — и в другие времена. Однако из песни слова не выкинешь. После дефолта девяносто восьмого стало не до благотворительности: своя рубаха оказалась настолько ближе к телу, что содрать её можно только с собственной кожей. И когда сегодня говорят, что из очередного кризиса мы выйдем через один-два года, остаётся только горько усмехаться в душе: ведь мы до сих пор не вылезли ещё из девяносто восьмого, а прошло-то уже больше десяти лет. Из одной воздушной ямы в другую, из огня — да в полымя.  Сладки бубны за горами...
Но сейчас не об этом.
Уже не помню, как мы впервые оказались в том детском доме — по-моему, сейчас, в связи с очередным переименованием города, он называется Сергиев-Посадским. Приехали зимой, с подарками. Зима настоящая, русская, посадская: дорожки в сугробах, холки которых блистают на солнце даже не серебром, а плавленым золотом, прорезаны, как ходы сообщения. Честно говоря, я вступал на этот двор с некоторой внутренней опаскою. Интернатами, детскими домами меня не удивить — я сам из этих стен. Но в таком детском доме впервые. Нечто подобное испытал, когда мне однажды в детстве довелось даже не входить, а ждать кого-то у ворот лепрозория — есть такой на Ставрополье, в живописном, дубравном местечке в пойме Кумы. Все дороги огибают его, ведут в объезд, но мои взрослые спутники, которым я был препоручен, навещали там родственника, а меня оставили у ворот, возле калитки с теткою на солдатском стуле. Я боялся заглянуть ей в лицо, но когда она протянула мне бублик и мне пришлось-таки посмотреть на неё в упор, я маленько успокоился: лицо у тётки было чистое. И доброе.
Сюда же вступал по доброй воле и уже более чем взрослым человеком. Но холодок под ложечкой присутствовал.
Первое, на что обратил внимание: по дорожкам бегала ватага ребятишек разного возраста. В валенках, куртках-алясках, по самые глазёнки замотанные разноцветными шарфами, они даже не бежали, а — семенили, причём, держа друг друга за руки. А впереди наподобие пышного паровоза пыхтела в шубе пожилая женщина, которую первый мальчик держал даже не за руку, а прямо за концы длинного шарфа. «Так и задушить от любви могут», — первое, что подумал.
Странно не то, что дети семенили — обычно детвора в таких случаях катится кубарем. И не то, что одной рукой они придерживались друг за дружку, а другой сторожко, как планер чертит крылом воздух, чертили прорубленный край сугроба.
Если бы дети играли мешкотно, неловко, стайкой подранков, и при этом совершенно молча, я бы тоже не так удивлялся — всё же знал, куда шёл.
Но они время от времени издавали странные клики, именно клики, а не крики, — и как раз ими, самим характером этих кликов я и был поражён.
Они были совершенно нечеловеческого происхождения. Скорее птичьи. Причём — когда птицы на большой высоте. Я в этой книге упоминал о наших деревенских птичках, «чабанках», которые по весне любили ездить на спине у овец, выбирая из их шерсти всевозможную съедобную дрянь — и овцам приятно, и птичкам полезно. Я еще предположил, что по-научному эти серенькие птахи как раз и именуются, по-видимому, жаворонками — ведь в небе их не разглядеть, и мало кто видел их на земле. А недавно прочитал, что у казахов есть предание о стародавних временах: «Время было такое мирное, что жаворонки вили гнёзда на спинах овец». Вот и скажи после этого, что великие степи, Тургайская  и Ногайская, не вливаются одна в другую и шумят на разных языках. Звуки, которыми перекликались дети, были сродни тем, что иногда долетают до нас с небес, будь то мелодия жаворонка, или протяжно-печальные, отдающиеся в бездонном голоснике неба журавлиные выклики, или короткая, гулкая перекличка в нитку вытянувшихся диких гусей.
Вот эти странные вскрики меня и остановили. Хотя сами по себе дети были как дети. Не уродливы, даже смазливенькие, особенно девочки, известно ведь, что у глухонемых лица подвижнее наших, с более богатой и выразительной мимикой, не зря в Москве так популярен крохотный театрик глухонемых, что находится где-то в районе Измайлова, я не раз водил туда своих вполне благополучных детей, когда они были маленькими. Правда, иногда эта избыточная, экзальтированная мимика и отталкивает, пугает непривычных к ней людей.
Я не знал, что «слепоглухонемые» — не абсолютное определение. Что это всё же метафора — может, и для того, чтобы высечь больше людского сочувствия к самому детскому дому. Что Господь всё же не обобрал эту детвору до нитки. Он, заметил я, вообще не максималист: что в карах своих, что в милостях — тут, и тут тоже, есть чему поучиться нам, грешным. Наряду со слепыми детьми есть в этом детдоме, — он был когда-то единственным на весь Советский Союз, за строительством его нового корпуса следил сам Рыжков — и слабовидящие, как наряду с глухими — и дети, различающие звуки и даже по-своему воспроизводящие их. Если они и не говорят, то очень хотят, просто обуреваемы желанием научиться общению и друг с другом, и с миром. И в детском доме существовала целая система вывода их из немоты, одиночества и отчаяния. Из бездны рока, в которую большинство из них угодили с рождения. В основном тут жертвы краснухи, перенесенной их матерями во время беременности, как и других, общеизвестных социальных болезней.
Я же, едучи сюда, считал, что они и кричать не могут — и остолбенел, заслышав эти нездешние, мучительные клики на заснежённом, наглухо огороженном дворе.
Позже я подружился с ними. Стал часто бывать здесь. Научился даже немного понимать их — и через посредничество их воспитателей, которые сами показались мне людьми пограничного состояния — одной ногой они стояли там, в бездне, а другой упирались в мир нашей общей, правда, тоже относительной тверди, яви, причем большинство из них понимали свою тяжкую службу как служение, может, тут каким-то подпочвенным образом сказывалась и близость Троице-Сергиевой Лавры: бархатистое свечение её шлемообразных куполов детдомовцы могли бы видеть со второго этажа своего спального корпуса, если бы они вообще могли что-то видеть, — и «напрямую». Дети брали мою руку в свои ладони, при этом моей ладони хватало сразу на несколько пар их ладошек, и это… помогало им понять, что я говорю! Глаза их светились таким счастьем, что мне даже неловко было за те банальности, которые я им важно вещал. Не меньшим счастьем светились и глаза воспитательниц: редкими-редкими гостями в девяностые были здесь взрослые люди, детям не хватало их общества, ведь каждый новый человек в их жизни — это событие, чьё значение мы даже ощутить не в состоянии, это ещё один шаг в большой и настоящий мир. А я думал: рядом, у Сергия — монахи, а здесь в основном монахини, месяцами не получающие зарплаты. Те служат Богу большому, всеобъемлещему и могучему, а эти — маленькому да ещё и неблагополучному.
Детям всячески развивали руки, — а что ещё и будет кормить их в жизни? Они шили, клеили картонные коробки, вязали, вышивали и даже рисовали. Мы тогда издали книжечку их рисунков. Одна девочка нарисовала свой дом. Не детский дом, а свой, родительский, отчий, который она никогда не видела, потому что не могла видеть, и из которого её увезли в год с небольшим.
Дом поразительно напоминал птичье, жавороночье гнездо, подвешенное в зияющей пустоте.
Однажды мы привезли их в Москву. С помощью Николая Рыжкова сняли небольшой особняк и устроили в нём концерт. Перед ними выступали тоже дети. Каждого выступающего детдомовская воспитательница брала за руку, а вторую свою руку протягивала своим. Зрителям? Слушателям? Трудно назвать их ни теми, ни другими. Детвора, их человек двадцать, облепляла её руку от плеча до мизинца. Кому не хватало воспитательницыной руки, держали отставленную ладошку более удачливого соискателя. Юные вокалисты, которых мы позвали, сперва дичились такого общения с аудиторией. А потом им понравилось, и вторую руку они тоже стали вручать в полное распоряжение детдомовцам.  Одна держит микрофон, а вторая — нечто куда более живое, эфирное.
В общем, зрителями оказались только мы с моими сотрудниками. Все остальные очутились на сцене. И были там счастливы. А счастье — непревзойденный мастер широких и щедрых мазков: из крошечного зрительного зала на сцене не видно было ни одного немого, глухого, незрячего.
Все  — совершенные. Вундеркинды.
Мне больше всего запомнилось, как они слушали рояль. В концерте, разумеется, бесплатно, согласилось участвовать одно юное дарование, уже тогда известное на всю Москву. Боюсь ошибиться, но это был чуть ли не Денис Мацуев. Тогда, конечно, просто Денис, большеглазый увалень, прибывший в сопровождении мамы. Детдомовская странноватая, брейгелевская ватага сперва его смутила. Но потом он согласился выступать так же, как выступали перед ним менее известные начинающие дарования в области вокала. Сел на вертящийся стульчик к роялю, напоминавшему важного метродотеля в лежачем положении, а дети со всех сторон обступили его. К мальчику никто не решился притронуться, хотя некоторым, особенно девочкам, думаю, очень хотелось дотронуться до этого вундеркинда во фраке, но — вундеркинд есть вундеркинд. А вот к роялю, благо что его-то, в отличие от мальчика, нам сдали  в натуральную, а не благотворительную, аренду, просто прилипли. Уж на его-то импозантных, зеркальных  фрачных боках места хватило всем-всем. Без проплешин обжили его ладошки.
С абсолютным зрением и абсолютным слухом.
Как же играл этот мальчик, с каждым аккордом избавляясь от скованности, отрешаясь от всех и вся, даже от этого своего догнавшего, сомкнувшегося кольца: ладошки — как  живые, трепещущие загонные красные флажки на гуталинно-чёрном.
На чёрном снегу.
И как же они слушали!
И как же смотрели!
Не вспомнить сейчас ни его имени, ни их имён, имён, имён.
Господи, к чему благословенно прилепить ладони и к кому, пред кем преклонить колени?
Рояль был не в загонных флажках, а весь — в поцелуях ладошек.    В аплодисментах.