Все любят рассвет

Мы закурили, я не нашла, куда бросить спичку и сунула ее в коробок. Он покачал головой и сказал с той неподражаемой интонацией, какой увещевают детей:

- Никогда не клади их обратно. Возвращаешь тяжелые дни.

После, спустя уже много суток, когда наступил кризис, и он молча переносил то, что с ним происходит, - я понимала, что: голову будто сжимают стальные обручи, виски трещат, словно лед на реке, закипает кровь, - и нигде-нигде до утра нельзя было достать кайфа, я ходила по дому, от окна к окну, ночь была непроглядна, сердце мое разрывалось. Куда-то подевались спички; я отыскала под креслом коробок.

В нем-то и оказалась единственная, горелая.

Тяжелые дни.

Пересеклись мы в душный облачный день, где-то в расколе июня, и какое нам теперь дело до сплетений чужих судеб. Он был и остался загадкой для меня. В разгар не первой уже ссоры, когда я, очень спокойно и, кажется, с оттенком некой драмы заявила, что стану такой же, как он, чтобы глядеть не извне, быть в самом центре медленного угасания, дьявольской оперной гибели, чтобы постичь тайну его бытия, он вскочил и вышел из дома, взбешенный.

Закат, страшный в своем великолепии, своей неподвижности, окрасил оранжевым, с примесью запекшейся крови половину дома и часть крыши, дома, где жили его дед и бабка, где он гостил. Совсем недавно он обрел свободу, ту свободу, которую в обществе принято считать целесообразной, неотъемлемой, но... Но в какой внутренней несвободе он пребывал, в пустыне, все родники которой иссякли, где умолкает живое сердце. Жан-странник. Он говорил, что коридоры там узкие, гулкие, олицетворение холодной Вселенной, так трудно дождаться рассвета, и все это здорово смахивает на ад. Ходишь по камере; не думать, ощущать лишь бешеный кровоток, кипение молодых сил. И вот тут-то они включают одну из тех мелодий, которые нельзя слушать там. Все обрывается, и только вдоль по коридору, - то в одной одиночке кричит пацан, то в другой... В тюрьме его звали Итальянцем.

Закат все еще пылает над крапчатым мшистым всплеском леса, подштрихованный лиловым. На правой щеке Жана - горячий гуашевый мазок. Вся восточная часть дома погружена в неразбавленную колышущуюся муть, а в ней, как в аквариуме - его ленивая фигура, гуттаперчиво распластавшаяся на скамье. Лишь единственная отметина неба. Он бросил парочку реплик, я не ответила. Слава Богу, в тот вечер я не рассмотрела его. Краткое лето, на шумный пир которого мы так неосторожно допустили память, после - сумрачная зима, сближение, растерянность, тоска, которой ничем не утолю.

Четырнадцатое февраля, ссора, почти разрыв, ноющая боль в бесподобных глубинах души. И плавный, непорочный перезвон на млечной колокольне отравляет мелодичностью, красотой, надкусывает льдистое сердце мое и аппетитно хрустит. Хрустит под подошвой оттепельный снег. Часть города за впадиной, в которой синеют рельсы, млеет в сыром тумане и томит мнимой отдаленностью; тополя на старом кладбище черны и печальны, беспокоятся галки.

Дома ждет милый сюрприз. Подарок мужа.  День Святого Валентина.

Вместе вновь. Разве не я говорила, что мы не можем, - не можем что? Сидим на продавленном диване. Солнце беснуется в недоступном для нас мире, перекрещенные окна ложатся ничком на пол, угол дивана, его колено и кисть левой руки в огнистом ореоле, между вторым и третьим пальцами которой исходит дурным дымком наполовину истлевшая сигарета, тогда как правая… Я, стараясь не плакать, рисую нежные акварельные этюды предстоящего лета, все вода, зыбь, пар. В длинном платье, неизменно черном, копирующем шаг, волосы — в тугой узел, моя власть и слабость, только глаза, ни тени улыбки, карминовые губы. Сделаю так, что сойдешь с ума, и уже никогда не обретешь себя вновь.

Правая гладит и перебирает мои пальцы.

Жан посмотрел отрешенно-печально, - печалью этой были отмечены наши отношения, - сказал:

- Какие же все-таки вы, бабы, коварные.

- У каждого свое оружие. Кое-кто им владеет мастерски.

- Ты, например.

Неужели не сможем? Сердце поднимается, как волна. Напрасно старалась не плакать. Нет. Не сможем расстаться. Повисаю над ирреальной бездной, балансирую, еще чуть-чуть и сорвусь, чувствую это, знаю. Так вот, в один из теплых, почти знойных апрельских вечеров, по сырой колее, изъезженной велосипедами, иду в протестантскую церковь, беседую с братом Павлом, - точнее! - беседую, кажется, что... нет, не могу. Мой лучезарный грех, радужная капелька яда. Я как будто оттаиваю, потом застываю опять, в унисон с бессонной природой, что за одну только ночь выбеливает целый город.

Еще осенью почувствовала незнакомую пугающую тягу, - так я боюсь стоять на платформе, когда с ревом и грохотом сквозь густой воздух прорывается поезд, со свистом и завихрениями цветных бумажек, газет, голубей, - так и тянет шагнуть навстречу, - Жан обещал привезти корабль. Не привез. Не желал этого. Он вообще всеми силами старался оградить меня от возможной беды.

Последний раз я видела его мельком, набегом, он был нежен и очень болен. Ужасно исхудал, но на его костистом лице, столь совершенном, трагически красивом, - помнится, в зачатии нашей поэмы я уверовала, будто лица такие у Ангелов, - все так же струился взгляд, подобно морю в весенней Фиальте, все так же лежала печать неба. Волосы были зачесаны с висков, и на лбу рассыпался бисер испарины. На мой вопрос ответил: Нина, милая, поздно, ты ничего не сможешь сделать.

Я, в который уже раз, задохнулась. И вот такая хрупкая, такая недолговечная мелодия оборвалась. Я не слышала весну, неспешно набирающую обороты под обманным, еще будто арктическим небом, ничего не слышала. В городе пахло гарью, набухали почки, верующие готовились к пасхе, в пыльных витринах текли параллели улиц, открывались-закрывались стеклянные двери магазинов, то и дело нарушая отраженную симметрию. Со мной Бог знает, что творилось. Я хочу сказать, что никому: ни мужу, ни друзьям, ни Павлу, ни тебе не сумела объяснить самого главного, а ведь было это несложно, но ты, вопреки обещанию, оказался смертен.

 Сафоново, 2001 год