4 первая половина

Что же, быть может, я всё это уничтожу. Сложно, ты знаешь, как сложно стиху доживать до утра. Это похоже на нежность, похоже на страх: внезапная, сонно-реальная душевная обнаженность и банальный физический недотрах. Скачет давление. Кажется, температура. Руки дрожат, ноги мерзнут, а воздух какой-то кислый, вдыхаешь по чуть, запивая остывающим чаем. Видишь сочными красками, чувствуешь стихами, а пишешь почему-то прозу. Вот так вот всегда: врывается одно нелитературное слово и, звеня, повисает в воздухе, наполняет тебя, составляет тебя, и ты выглядишь им, говоря по инерции, жалким лепетом еле доходит до них бывший стих.

А порывы твои прекрасны, романтичны. Меланхолично смотря в черноту потолка, видишь её, в красном, а переливы волос стекают по ней, бархатной, вниз - золотым; и глаза - отражающий небо аквамарин, контрастные с красным и золотым, мечтают... Так и пил бы краски, осязал бы краски и слушал их тихое, звенящешелестящежурчащее ... До взрыва, до самого взрыва, и после, каждым летящим осколком ощущая всю ту полноту в её полную силу. А о чем мечтали её глаза, ты так и не знаешь. И если подумать, задаться вопросом: "кто же она?", ты не вытянешь руку, сгорая внутренне от того, что знаешь верный ответ. Два, малыш. Два.