мини-мемуар о Владимире Глушенкове

Я с Владимиром Глушенковым общался всего-то раза три и очень коротко, поверхностно.

Познакомились мы в одной из галерей, на открытии выставки.Рядом с моим тогдашним редактором - Катериной Борщевой, ныне тоже покойной, стоял маленький худой мужичок в усах,очках, бороде и шляпе. Я знал, что его зовут Глушенков Владимир, что он поэт и художник, по каким-то публикациям с его фотопортретами я его уже знал. С его работами я не был знаком, но мне их многие разбирающиеся люди хвалили.

Глушенков и Катерина пили красное вино. Я тоже взял бокал и подошел к ним - знакомиться с ярким представителем старшего поколения рижской "культурной среды".

Вместо ответа на мое приветствие Владимир Глушенков спросил, указывая на мое лицо: "Это, случайно, не я тебе залепил?"

А я-то уже совсем забыл, что у меня под левым глазом - четырехдневный бланш. Уже рассасывался потихоньку. Где я получил эту медаль, неважно, но Глушенкову почудилось, что мы с ним - давние приятели-собутыльники, и мой синяк якобы мог быть его креатурой.

Я ответил ему: "Вряд ли...."

Второй раз мы с ним встретились, когда я поехал с Катериной Борщевой в Задвинье - к Олегу Золотову. Катерина собиралась издавать книжку стихов Олега и несколько раз ездила к нему для решения вопросов. Да и денег она ему подбрасывала, называя это "авансами". (Золотову, кажется, очень импонировало, что все происходит "по-взрослому" - переговоры с издателем, авансы и тэпэ). А меня она брала с собой в качестве эскорта, потому что побаивалась заходить одна в стремный двор, где в старом флигеле своих знакомых Золотов жил, пущенный туда из милости.

И вот в первый же наш визит мы застали в гостях у Золотова Глушенкова. Оба были совершенно трезвы. Глушенков пил чай, не сняв шляпы.

Мое ухо было расцарапано - веткой, что ли, где-то хлестнуло, и Глушенков, хитро мне подмигнув, спросил: "Это не я тебе, а?!"
Я ответил: "Вряд ли...."

Мы все покурили, попили чай. Золотов почитал вслух свои новые стихи, которые он писал карандашом прямо на старых обоях, которые свисали лоскутами со стен флигеля.

Среди стихов был и карандашный рисунок - очень хороший, мастерский - городской пейзаж: кривые чахлые деревца, трущобные развалины, проваливающийся тротуар.

Глушенков сказал: "А это - мой пейзажик! Три лата...."

Катерина, ни слова не говоря, выложила на стол три монеты.

Художник отодрал со стены кусок обоев с рисунком.  Катерина уложила рисунок в папку. И мы почти сразу ушли.

В третий раз я увидел Глушенкова на литературном мероприятии, который проводился под патронажем некой общественной организации. Мероприятие было довольно унылым и, собираясь на него, я предполагал, что оно, скорей всего, будет довольно унылым, но пошел, как хожу на все подобные мероприятия - в надежде встретить, наконец, близких по духу людей.

Выступали авторы, читали свои стихи, а в соседней комнате был даже накрыт стол.

Уже поняв, что родственной души мне здесь не найти, я присматривался к поэтессам: может, сердце мое ёкнет?! Но не екало чего-то мое сердце, и я стал тупо ждать фуршета....

Под самый конец в дверь протиснулся не кто иной как Глушенков. Его неизменная шляпа съехала на затылок. И он явно где-то уже хорошо принял! Сел на подоконник - окно было открыто, на улице зеленели деревья, чирикали воробьи. Послушал с ухмылкой нескольких чтецов. Почесался, зевнул. Достал из кармана сложенную пополам потрепаная школьную тетрадь,тонкую.

Безапеляционно изрек, обращаясь к публике: "Я уже понял, что все вы - чуждые мне духовно и эстетически люди! Да и все это ваше так называемое творчество - глубоко мне чуждо!"

Сообщив это немного растерявшимся коллегам, он раскрыл тетрадь и начал, пьяненько раскачиваясь на подоконнике, читать свои стихи.

Стало боязно - не грохнулся бы он из окна!  К сожалению, я не запомнил ни одной его строчки. Помню только, что они имели странную особенность: когда казалось, что очередная строка уже ритмически и смыслово завершилась и ожидалась за ней уж следующая, у предыдушей строки вдруг отрастал маленький забавный  "хвостик", аляповатый, но милый . Как будто бы, например, читал  бы вам кто-нибудь нечто подобное:

Я вас любил, любовь еще, быть может, (а в чем проблема?)
в моейдуше угасла не совсем, (вот, прилипла зараза!)
но пусть она вас больше не тревожит, (спи спокойно, моя дорогая)
я не хочу печалить вас ничем. (пойду-ка, что ли, пивком себя побалую)

Вот, в таком, примерно, духе и были все прочитанные Глушенковым стихи. Мы даже заслушались!

А потом явился патрон мероприятия (и спонсор фуршета), председатель общественной организации. И впился грозным взглядом в Глушенкова. Автор осекся, спрятал тетрадь и заметался по помещению. Подбежал к окну - выглянул - высоковато, пятый этаж. Председатель молча сделал несколько шагов к Глушенкову, который, извернувшись, проскользнул вдоль по стеночке и вышмыгнул за дверь.

Некоторые стали возмущаться: "Ну, зачем вы так! Поэты ведь разные нужны!"

Председатель стал взволнованно объяснять: "А мне все равно, какой он поэт, я не оцениваю никого! Но он мне несколько мероприятий сорвал! Придет уже пьяный! Надерется еще за мой счет! Да и устроит скандал...."

Вобщем, мы поняли, что у Глушенкова с этим господином какой-то стародавний конфликт тлеет.

И больше я Владимира Глушенкова никогда не видел. Слышал только, что он устраивает перформанс "Чакстилище": в восемь утра он собрался ползти по-пластунски от своего жилища до мемориального дома-музея Александра Чака, а это вроде бы - несколько километров. Своего рода - театрализованный аскетический подвиг.

Я, может, и пошел бы на это смотреть, но лень было рано вставать.И многие бы пошли, если б, допустим, - в восемь вечера!
Но Глушенков, наверное, специально назначил перформанс на утро: чтоб пришли только самый преданные искусству зрители, а не праздные зеваки!

И кто-то все-таки пришел! Кажется, Борис Равдин, редактор и лектор, и еще кто-то....

А вскоре я узнал, - случайно, из некролога в газете: я ведь ни с кем из этой среды тесно не общался, - что Владимир Глушенков умер. У него была репутация "городского сумасшедшего", но профессионалы знали его как графика, живописца и сценографа.