Находки. часть 2

 (продолжение. см "Находки" здесь же.



Да, Ростов!
Сказочный город. Буквально!
Меня он сразу восхитил, еще ночью, когда я шел от трассы по направлению к кремлю. Прохожих не было, и спросить, где Дом пионеров, в котором разместилась наша суриковская база, было некого. Я просто пошел по улице по направлению к куполам храма, они четко выделялись на фоне темно-лунного неба, слегка освещенные отражением уличных фонарей.
Это был, какой-то удивительный храм! Купола его казались несоразмерно огромными по отношению к основанию. Меня это восхитило, таких пропорций я раньше не видел и отнес их к разряду ночных обманов зрения. Резонно решив, что такой знатный храм должен быть в центре города, я пошел к нему.
Когда я вышел на храмовую площадь, я понял, что не обманулся. Купола были действительно огромны! То есть, наверное, они были не так огромны, как, например, купол Исакия, но выглядели они куда как внушительней! Они сразу напомнили мне иранские миниатюры, где на правоверных надеты гомерические по размаху тюрбаны, и любимый фильм детства «Волшебная лампа Алладина», где шея пройдохи Наимудрейшего, казалось, вот-вот пискнет и сломается под тяжестью гигантской чалмы.
Мои ноздри похолодели, волоски по телу приподнялись, в копчике серебряными молоточками задинькал кайф воспоминаний – золотой запах, дымный цвет и утренний звук струны  волшебного города Бухары.
Ночные песни Пери-Шахразады заныли в моем сердце, и вот-вот, сейчас, из- за угла торговых рядов выйдет халиф Гарун аль-Рашид в двустороннем халате: одна сторона ночная, простая, дехканская, другая парадная, расшитая золотом и алмазами – синий хвост ханской птицы фазана. Он поднимет, раскинет руки ладонями вверх, полы его сказочного халата распахнутся и выйдут караваны верблюдов, нагруженные индийскими пряностями, грянет медно-трубная музыка, запляшут кашгарские рабыни и сам Ходжа Насреддин лукаво улыбнется мне и скажет что-нибудь приятное.
Я удивленно прошелся вдоль торговых рядов. Никогда раньше я не видел в русском городе, чтобы торговые ряды окружали кремль. Такое чудо я видел только в Бухаре. А теперь вот – Ростов!
Уходящие вдаль темные арки торговых рядов выглядели куда как привлекательнее, чем обычные, присущие всем кремлям, бойницы.
Светлое предчувствие скорых открытий наполнило меня.
На том конце торговых рядов я застал ночного прохожего. Он внимательно посмотрел на мой славный чемодан и, махнув рукой в сторону Дома пионеров, заспешил дальше. Дом пионеров оказался рядом с кремлем, метрах в двухстах. Дверь, конечно, была заперта. Я обошел дом вокруг. Добротный, натурально  провинциальный, но сталинский ампир. Все, как полагается, и фронтон, и колонны, и картуши. И вазы-цветники на крыльце. В высоких окнах, видимо, актового зала, горел неяркий свет. Одно окно было приоткрыто. Меня всегда до слез умиляла  доверчивость, человечность провинциальной архитектуры. Подоконники были на уровне моего пупка. В столицах такого не встретишь! Я взобрался и сделал два шажка на коленях по широкому подоконнику до окна, толкнул звякнувшую стеклом раму и, отодвинув плотную синюю штору, увидел Диму Ягодкина. Дима сидел в ряду деревянных кресел с откидными сидушками и читал. Он тревожно поднял глаза и, узнав меня, просиял:
– Володюшка! – запел он, захлебываясь. – Как я рад тебя видеть! Как я соскучился! Заходи, дорогой, заходи!
Он протянул мне руку.
– Погоди, Дима, секундочку, погоди!
Я вернулся и, подцепив с земли чемодан, протолкнул его в окно впереди себя. Герою – место и честь!
Дима, удивленно смеясь, принял чемодан.
– Вечно ты, Володюшка, удивишь! Надо же, какой большой и красный! Красивый! – продолжал Дима петь.
Я польщено улыбался.
– А как я, Дима, удивлен и рад! Не Ростов, а прямо «Тысяча и одна ночь»! Прямо Бухара!
Дима, все певуче улыбаясь, покачал головой:
– Все ты, Володюшка, со своей Азией! А город и правда сказочно красивый! А какое тут озеро!
– Кстати! Ванька Ушкуйник просил поклониться Ильмень-озеру. Где тут оно?
Димка захлебываясь рассмеялся.
– Стыдно Вова, ай, стыдно! Ильмень-озеро в Новгороде! Так-то! Ванька тебя купил за грош, а ты и поддался. Стыдно! Третий курс! – Димка шутливо-укоризненно покачал головой. –  Два тебе по истории русского изоискусства!
Я покраснел.
«Ах, Ванька, припомню я тебе! «Храни вас Христос детушки!», мысленно передразнил я Ушкуйника.
– Ладно, ладно, Димка, небось, вас тоже спроси, где Искандер-Куль или Иссык-Куль, поди, и не знаете! А туда же!
– Мы, Володюшка, не в Тегеране каком учимся, а в Первопрестольной! В Москве-граде учимся. И знать ваши «кули-хули» нам необязательно. А  где Ильмень-озеро, где Неро, надо знать обязательно, раз ты русской школе живописи учишься!
– Как вы меня своим русофильством достали! Если бы ты, Дима, знал!
– Ну-ну-ну, Володюшка, не шуми, татарин полуночный. Людей разбудишь!
Я, наконец, огляделся.
Обыкновенный, большой актовый зал. Высокий потолок, на котором в витиевато-лепном картуше темнело звездное небо. Рядов шесть-семь деревянных откидных кресел, остальные расставлены по периметру. Высокая сцена скрыта занавесом темно-красного бархата. На занавесе, как и на потолке, в таинственном полумраке чуть серебрятся звезды. У сцены стол, длинный, заставленный посудой. На другом конце зала, тоже в полумраке, блестят хромированные дужки панцирных кроватей.
Мы с Димой стоим в овале яркого желтого света, бьющего из пушки-прожектора на стене, направленной на нас.
Театр!
Дима поднес палец к губам.
– Там, на сцене, спят наши красавицы, а мы здесь. Выбирай свободную койку и ложись. Устал, поди, с дороги?
Я кивнул, глядя на темный занавес. Звезды на нем подмигивали мне. Тишина за ним манила.
Театр!
И мне, непременно, хотелось в нем играть.

4

По прошествии пары недель моего пребывания в Ростове я стоял в пивной и, естественно, пил пиво. Утро буднего дня. Народу было немного, и я стоял у своего столика один. «Счастливцев праздных», могущих позволить среди недели пить с утра пиво, было во все времена немного. Нас оказалось в то утро человек семь-восемь.
Пиво было сносное, неразбавленное, и одну кружку я уже выпил. Похмельная жажда прошла и вторую я уже пил спокойно, перемежая глотки вкусной самодельной рыбкой, пойманной в местном озере Неро. Совершенно бездумно – редкое состояние! – я разглядывал скучную продавщицу, народ за соседним столиком, не вникая в их разборку. Тут в пивную влетел Амброзимов.
Да! Именно влетел! На нем была распахнутая защитная ветровка, белая майка, черные треники и сандалеты на босу ногу. На шее мотался алый шарф. С размаху, хлопнув мелочью по прилавку, прорычал:
– Пару!
Сонная продавщица вздрогнула:
– Вечно ты, Коля!
– Аня, не бузи! – набычил плечи Амброзимов.
Аня почему-то улыбнулась и вспенила пару кружек.
Не требуя отстоя, Амброзимов оценил обстановку и решительно направился в мою сторону. По-хозяйски поставив кружки на мой столик, он заклешнил одну и припал к ней губами. Был Амброзимов коренастый, крепкий, на голову ниже меня. Его черная борода и темно-красные полные губы щедро обрамляли янтарь кружки. Дно ее я увидел примерно через минуту.
«Ишь-ты, грамотно сушняк гасит!» – подумал я и, не дождавшись окончания действа поглощения пива, сделал жест вежливости завсегдатая пивных, протянул лепесточек рыбки со словами:
– На, мужик, подсолонись!
Амброзимов без отрыва от дела взял мое подношение и, благодарно гукнув в кружку, допил. Пожевав рыбку, запил глотком из второй кружки и, смотря мне в глаза, протянул руку:
– Амброзимов! – рыкнул Амброзимов, –  Николай!
– Угум! – я пожал руку – крепкая! И также, глядя в глаза, представился. – Владимир Иванович!
Амброзимов довольно сощурился.
– Художник?
Скосив глаза на этюдник, я кивнул.
– Хорошо! – продолжал рычать Амброзимов. – Хорошо! Ваши тут каждое лето ошиваются!
Я, видимо, поморщился.
– Извини, друг, Владимир Иванович! Я не по злобе!
Распахнув и так распахнутую куртку, Амброзимов достал чекушку:
– Со вчера заначил! – гордо протрубил Амброзимов.
Сорвав пробку, он намерился первому налить мне, в пустую кружку. Я удержал его жест.
– Мне работать надо! – я опять скосил глаза на этюдник.
– И чо я бежал сюда? Даже носки не одел? – оторопел Амброзимов.
Я пожал плечами.
Он задумался, глядя в потолок. Встрепенулся, и со словами «Необязательно пить! Пусть просто так постоит!» с решимостью разлил чекушку точно пополам.
«Господи! Да он что, Фазиля Искандера начитался? Не, брат, не выйдет! Читали!»
Я выжидательно смотрел на Амброзимова и на кружки. Амброзимов честно кристаллил ясные очи. Мои подозрения улеглись. «Нет, это не просто совпадение! Тут, что-то интересное!»
Я взялся за свою кружку с водкой.
– Ну, просто так в Советском Союзе ничего не стоит. Даже очередь! И чо нам с чекушки-то, будет? – и  протянул ее к Амброзимову чокнуться.
Он просиял.
– Так-то! Так-то! Лучше будет!
Закусили пивом с рыбкой.
«И что ты так сияешь? – размышлял я. – Словно я тебя пою, а не ты меня!»
– Коля, а на хрена ты шарф-то надел? Лето ведь! – перешел я на свойский лад.
Амброзимов посмотрел обалдело на грудь свою:
– Та-а-ак. Так. Дак ведь хрен его знат? Я вскочил с дивана да пулей! Сюда!
Он наклонился ко мне и понизил, в его понимании, почти до шепота свой рык:
– Мне во сне голос был. Громкий! – Амброзимов простер над столиком вдаль мощную пятерню. – Встань, говорит, и иди. Иди в стекляшку! Там тебя друг ждет, Владимир Иванович! Он портрет твой напишет да на всю страну прославит! Друг! На веки! Я вскочил, чекушку за диваном – хвать! Куртку – хоп! И сюда! А шарф-то зачем, и не знаю. Лялькин шарф. Второпях! Ведь!
Амброзимов часто дыша, взволнованно сглотнул.
Я молчал.
– Да не смотри ты! Ты же здесь? Здесь! Художник? Владимир Иванович? Во. И я здесь!
Амброзимов цепко смотрел мне в глаза.
Я все не верил.
А потом подумал: «А откуда ему знать, что портреты пишут, а не рисуют? Э-э! Неспроста!»
– Ну?! – выпятил нижнюю губу и бороду Амброзимов.
Я поверил. Хотел верить.


Утром я проснулся от громкого птичьего ора. В высокие, распахнутые настежь окна врывался яркий утренний свет. Пахло озером.
«А где же это я?». Стал оглядываться.
Большая, в четыре окна, угловая комната. Стены белые, беленые, очень светлые. Я лежал на диване, в одних трусах. Вещи мои кучей лежали на полу. Возле них, две пустые бутылки водки, дальше стол. На нем еще одна. Полупустая.
«Ну, конечно! Я же у Амброзимова дома!»
Вчерашний день, до определенного барьера, помнился.
Я приподнялся на локте. Голова ничего, хоть и тяжела, а болела несильно. Живот тоже ничего – не горел.
«Хорошо! Паленку, значит, не пили. Это хорошо!»
На широких подоконниках, – на всех четырех! – стояли большие банки с водой. В них билась, плавала всякая живность.
Лягушки, головастики, мелкие рыбки, жучки. В одной из них белым огнем пламенел цветок кувшинки. Я обалдело таращился на них. «А ведь, хорошо! Здорово!»
– Ага, нравится?
На пороге комнаты стоял улыбающийся Амброзимов с сачком в руке.
– Я пораньше встал да решил, дай, думаю, потешу мил-друга, Владимира Ивановича, видом художественным. Скрашу ему муки похмельные! – Амброзимов потряс сачком. В нем что- то барахталось.
– У меня во дворе пруд, купались вчера ночью – помнишь? Нет? Ладно, седни еще покупаемся. Смотри, какая красота! Радость!
Амброзимов бодро прошел к окну и стал рассовывать улов по банкам.
– Красота? То-то, брат! Ну, давай подымайся, малость поправимся, чайку попьем – и за работу! Портрет будем делать!
Амброзимов стоял в проеме окна, уперев руки в боки. Я поморщился.
– Что? Хреново? Ничо, ща, поправимся!
– Да нет, Коля! Я просто не люблю, когда командуют. Особенно по утрам. Ты не сержант, а я не солдат тебе!
Амброзимов опустил руки:
– Да что ты? Иваныч! Разве ж я командую? Разве ж это я командую? Ты что, брат, опять в Бога не веришь? Да ведь вчера договорились… Не помнишь?
Я все морщился.
– Хорошо, хорошо! Давай чаю. Там видно будет.
Вчера мы действительно решили с утра сесть за работу. Строили план, возбужденно обсуждали подробности. Теперь все это мне казалось глупым.
Выпив по одной большой рюмке водки – больше ни-ни! – стали пить чай.
– А ты что, один живешь? – спросил я грустного Амброзимова.
Он погрустнел сразу, как понял, что я не горю энтузиазмом.
– Да, говорил я тебе вчера, жена в командировке! А Лялька – в пионерлагере. Так что, нам никто мешать не будет! Если, конечно, сами не помешаем себе.
Амброзимов обиженно отвернулся в окно.
– Ладно, Коля, ладно! Не дуйся! Сделаем! – неискренно попытался я его успокоить.
– Чо ладно-то? Ничо не ладно! Я же вижу, не веришь ты.
– Да трудно, Коля, в такое верить. Я же тебе не Суриков, не Репин. Студент я, Коля, студент! Понимаешь ты? И студент далеко, далеко не лучший!
– А ты верь! Верь! – Амброзимов  тянул ко мне руки. – Я же верю!
– Ладно, – махнул я рукой, – давай попробуем.

<продолжение следует>