Хорьки

Надоело всё. На-до-е-ло ! С самой перестройки гоняюсь за долларами да за рублями, как белка в колесе. Белка, понятно, печётся о своём здоровье, но я- то чего рванул не хуже стайера? И толку? Буксую неместо коровы на льду - то дефолт, то инфляция. (Не понос, так - золотуха). Гори они синим пламенем! Всех денег не заработаешь. Плюнул  на все дела, решил отдохнуть от городской нервотрёпки. Поехал на природу,  за восемьдесят километров от Москвы на водохранилище. Когда-то постоянно по выходным ездил туда на рыбалку, снимал комнатку у добрых людей в доме прямо на берегу.  ( Огородами пройдёшь, - и ты уже у воды).
Фомич и Клава встретили радушно. Не забыли, хотя и пролетело уже лет пятнадцать.
-Да как же забыть?! - смущённо пожимая руку, сказал хозяин. Се-дина забелила его каштановые кудри, но выглядел Фомич очень и очень крепким, как тот дуб, которого ещё не коснулась червоточина.
-Это вы нас забыли, - с лёгкой обидой стала выговаривать хозяйка. Клава моложе Фомича на десять лет. Она всегда, сколько помню её, счастлива и выглядит, как Софи Ротару, (год от года всё моложе и моложе). - Совсем забыли и глаз не кажете.
До вечера калякали о прошлом, а когда солнце стало садиться, мы с Фомичом отправились по старой памяти на рыбалку. Уходя, я по-просил хозяйку:
-Мне бы яиц купить на завтраки...
Клава как раз доила корову.
-Э-ээ, милок, - она повернулась ко мне на стульчике в пол- оборота, промокая утиркой раскрасневшиеся ладони, -чего нема, того нема. Курочек у нас -  тю-тю, и попросить не у кого, - во всей деревне кур порешили,  - женщина с горечью отвернулась,
склонилась к вымени, и дойник вновь запел свою обворожительную песню.
-Хорёк что ли завёлся ?- спросил я Фомича, когда отошли от дома. Тот какое-то время молча ступал по стёжке, потом тяжело вздохнул, обернувшись, озабоченно произнёс:
-Да, хорьки... только двуногие. Их щщас много развелось.
-Кто ж такие?
-Тутошние они, местные, - Фомич согнутым пальцем указал на деревню. - Молодые парни. Работать не хотят, а пить на что- то надо. Способностей трудиться  - кот наплакал, а запросы ого-го какие, -Фомич при каждом слове махал кулачищем, словно забивал гвозди в деревяшку. Попадись какой “хорёк” под руку, - голова ”всмятку”. - А чего ж им...поди плохо. Не жизнь, а малина. Никто не притесняет. Вон как ту лебеду на развалинах старой церкви,  - Фомич удилищем показал на взгорье.  В своё время на лодке в поисках клёва я облазил всё водохранилище. Ото всюду развалины церкви видны, как на ладони. Неотступно мозолят глаза людям, мстя за прошлое безумие. - Без четверти сто лет, как ломанули церковь. Совсем разрушить не сумели,  - кишка тонка, стены- то почти метровые и кладка- монолит. Но лебеда своё возьмёт...Лебеда что хошь разрушит. Надо же на какую высоту  забралась. Диви, б её там кто сеял.
Пришли на берег. Расположились недалеко друг от друга, чтобы можно было перекинуться словечком. Клёва не было. Да и шут с ним ! Разве рыбаку это так уж важно. Главное- вода перед тобой. С берега кусты нависли над водой, как в зеркале, любуясь своим отражением. В сторонке куга слегка шевелилась, словно кто- то там на дне, перебирая, считал её.  Чуть подальше за кустами, у самого берега домашний селезень, густо разукрашенный сизым цветом, “обхаживал” серовато-простенькую уточку. Та спокойно и тщательно перебирала клювом каждое перышко хвоста, изредка косила на “жениха” смоляным глазом, как бы говоря: 
” -Какой же ты нетерпеливый! Не могу же я выглядеть лахудрой.”.
У того берега две лягушки разругались вдрызг. Одна другой  говорит:
-”Курр-рва ты, курр-рва ты”, - а та ей  в ответ:
-”А ты ка-кко-ва !  А ты ка-кко-ва!”
По берегу, наполовину отражаясь в воде, кошачьей походкой скользил человек, прижимая какой-то свёрток к груди. На голое те-ло его накинут был замызганный офицерский китель. Долговязой, тонкой фигурой был похож на парня, но приблизившись, одутлова-тым морщинисто- небритым лицом скорее напоминал чахоточного старца, нежели молодого человека. Не лицо, а выжатый лимон, к тому же немытое несколько дней, если не недель.
-Здорово были, рыбаки,  - надтреснутым пропитым голосом поздоровался прохожий, хотел было улыбнуться, но покосился сначала на свёрток, потом на меня, не останавливаясь, пошёл огородами к до-му.  - Фомич... хозяйка дома? - спросил он, не оборачиваясь.
-А, Мотыль, - нарочито запоздало отозвался Фёдор Фомич, не про-явив присущей ему учтивости, холодно буркнул, - дома... где ей быть...
По отношению Фомича к  прохожему, было понятно, - это “хорёк”. Спросил его об этом.
-Он самый,  - недовольно и брезгливо отозвался тот. - Видеть его не могу. - Фомич сплюнул на крючок с червяком, с остервенением “вжикнул” лесой, забрасывая удочку. - Всё в нём от хорька: и на-глый взгляд, и повадка, и хитрость. Даже вонь от него, как от хорь-ка, - за версту несёт.
И действительно, пахнуло от прохожего таким запашком, хоть святых выноси.
-Кто ж он будет? - спросил я.
-Племяш моей Клавдии, - всё также брезгливо ответил Фомич. - Сын её брата.
-Того, что застрелился?
-Того самого... Лёшкин сын... Э, тварь, не клюёт, а сосёт... смотри что делает! Кладёт поплавок и всё тут. Потянешь -фигушки - Фомич поправил червяка, смачно поплевал на него и опять всердцах ”вжикнул” лесой. - Лёшка и застрелился- то из- за него. Пьёт в три горла, нигде не работает. Понёс в тряпке... что- то спёр...
Рыбалка в этот вечер не заладилась. Уже стало темнеть. Лягушки перестали ссориться, убаюкивая всех в округе: ”Кум, спишь?...” “Сплю-у”. “Кум, спишь?...” “Сплю-у”. Мы вернулись домой. В ком-нате, где я квартировал, на тумбочке меня ждала кружка парного молока. Люблю такое молоко незнамо как. Особенно с карябкой белого хлеба. Обмакнёшь кусок такого хлеба в молоко, - и пол-кружки уже нету. Ещё раз обмакнёшь - и ты сыт по горло.
Я уже задремал, как послышался негромкий разговор на кухне.
-Что он приносил? - шёпотом, но твёрдо спросил Фомич жену, не желая, очевидно, чтобы разговор получил огласку.
-Маленькую индюшку, уже ощипанную, - робко сказала жена в от-вет.
-И куда ж ты её дела? - уже громче спросил муж.
-Только не кипятись, Федюнь, выслушай, - Клавдия прибавила в голосе. - Я тот раз не стала тебе говорить, промолчала, а теперь скажу. Не могу ему отказать... Боюсь его, чёрта. Вдруг разозлю. В тюряге ведь сидел. Возьмёт и корову прирежет. Вон Акинишне от поросёнка одни кишки оставили в сарае. Артачилась, всё грозилась найти на них управу. Теперь сидит, слезами умывается.
-За корову я ему ноги выдерну и спички вставлю, - злобно перебил Фомич жену. - Не посмотрю, что он - из тюряги, как ты говоришь...И куда ты её дела?...Индюшку-то...
-Куда дела... поросёнку скормила, чтобы ты не узнал... Пристал, как с ножом к глотке: ”Дай на бутылку, - помираю, похмелиться на-до”. Какой-то бешенный последнее время. Попрекает: ”Родная тётка и никогда не выручишь. Вон Никоноровна, чего не принеси, всё берёт”. Пришлось взять...
-Могла бы просто дать денег...
-И что ж он, Мотыль, понесёт украденную индюшку обратно хо-зяину. Смеёшься, что ли...
-Вот, вот...- наступал Фомич на жену, - Никоноровне он наших кур отдал за бутылку, - мы чью- то индюшку взяли. Не жизнь у Мотыля, а коммунизм. И не хочешь, от безделья запьёшь.
-Прошлый раз, когда он спёр у нас на погребце баллон с газом, я его выследила. Ты помнишь. Пригрозила тогда ему: ”Если не вер-нёшь баллон, не посмотрю, что ты мне племянник, пойду к участковому”. А он с наглой рожей говорит: ” Ой, напужала ! Аж поджилочки трясутся. Что мне твой участковый. В тюрьму посадит, -да я там уже дважды был. Вот вы меня за глаза “хорьком” называете. Участковый такой же “хорёк” как и я, только “хорёк “в законе. Ты думаешь, он кинется счас искать твоих кур или баллон. Ага-аа ! Рас-катала губу. Ты ж ему копейки за это не дашь. Он вон ошивается во-круг коттеджев. Там для него манна небесная. Как кот в мясной лавке, - отстёгивают зелёными. На иномарке рассекает. Хорошо жить не запретишь и милиционеру”... Вот ведь сволочь, какие речи ведёт.
Долго они ещё говорили. От них я узнал, что конец августа, начало сентября, когда подходит  уборка картофеля, моркови, свеклы,  - для сельчан это время становится  настоящим бедствием: приезжают из города “сомнительные личности” с рюкзаками, с мешками и грабят всё подряд. От местных “хорьков” житья нету, а тут еще городские  докучают. Хоть волком вой сельчанину.
-Беззаконие доходит до абсурда, - слышу я с кухни голос Фомича. - Своровал рюкзак картошки, тут же становится на трассе и продаёт её. Ни документов, ни спросу с него.
- Милиция у нас такими мелочами не займается, - вставила Клава. - Всё воров в законе никак не переловят.
- Но хуже и гаже другое: допустим, милиция ладно. А те, кто покупает картошку, что не знают, что это краденное? У него же, у продавца на роже написано, что он бомж, немытый, небритый, нечёсаный. Не гадко ли брать продукты из его рук. Покупают, - значит не гадко. Стало быть, и покупатель- “хорёк”, участник преступления, помогает сбыть краденное. Выходит все вокруг “хорьки”.
Это уж был камень и в мой “огород”. И мне иногда приходится по-купать продукты на трассе, но  как- то не задумывался, что и я “хо-рёк”. Под предлогом покурить  вышел на кухню и сразу включился в разговор.
-Я согласен, что всё это по бедности, - раскрасневшийся Фомич принял в штыки мои доводы о том, что при обилии всего на прилавках, но при отсутствии денег, каждый старается купить дешевле. - Допустим, что нам с тобой захотелось сейчас красной икорки, балы-ка, севрюжки...
-Федь, ты так говоришь, что у меня слюнки текут, - перебила Клава мужа, смеясь.
-Ничего. Это полезно для пищеварения... Так вот неплохо бы щщас икорки, хотя бы и паюсной, но у нас деньжонок тю- тю, кот наплакал. Пойдём... грабанём банк, купим, наедимся вдоволь.! Никому же эта мысль даже в голову не приходит, потому как этого делать нельзя, все знают, - нельзя и точка. Почему тогда в московской подворотне можно за бутылку купить с рук кроссовки, которым в магазине красная цена триста целковых, или дублёнку за полцены. Какая ни будь бабуля, или Сидоров Иван Сидорович, сидя на скамейке возле подъезда, наслушавшись по телеку криминальных сводок о “домушниках”, клянет на чём свет милицию. Да хоть золотая милиция будь. К каждой душе сторожа не поставишь.
Разговор  длился, чуть ли не до утра, и я  не думал, что эта тема продолжится и через сутки, только в слегка изменённой форме. В воскресный день, когда утром собрался уезжать, хвать - машина не заводится. Открыл капот, - аккумулятор  корова языком слизала: был и нету. Фомич прирос к месту, с минуту не мог двинуть ни ногами, ни языком. Клава, принимая на себя вину за племянника (чужой украсть не мог, ибо Шарик, подал бы знать), стала молча плакать, приложив к глазам уголок платка. И я стоял в виноватой позе, как тот прохожий, которого случайно обдали помоями: нечего шляться...
-Однако ехать- то надо,  - прервал я образовавшуюся паузу  - хотя бы с буксира завестись...
-Подожди, я щщас, - очнулся Фомич и легко, что не вязалось с его фигурой и осанкой, припустился вдоль домов.
-Беги на Гудовку, - напутствовала ему  во след Клава, - там Васька Бельчик картошку перепахивает на “Белорусе”. Приедет, - дёрнет. - Она продолжала бесшумно плакать. Я стал утешать её, как мог. Ми-нут пятнадцать, двадцать мы с ней говорили, потом с низов послышался гул трактора и голубой “Белорусь”, спотыкаясь и подпрыгивая  передним мостом на кочках, семенил мне на выручку. Трактор лихо затормозил рядом с моим “жигулём”, стал, как вкопанный и заглох. Дверку открыл рыжеватый парень со стальной фиксой, весело улыбаясь, предложил:
- Ваш аккумулятор? Забирайте!
В ногах у тракториста стоял мой белый аккумулятор с обёрнутой изолентой переносной ручкой ( для удобства я всегда ручки обматываю изолентой).
-А где Федя? - тревожно спросила Клава.
-Фомича в милицию забрали. Комедия!- и Бельчик стал рассказывать историю. - Перепахиваю картошку Уляхе, вижу бежит Фомич, машет мне. Зачем-то я ему понадобился. Потом вдруг резко свернул с дороги к  дому Сёмки Желудка. У того за гаражом на бревне примостилась компания: Мотыль, Педаль и Корчик. Семён Желудок им самогонку разливает в стаканы. Ворота гаража распахнуты. Из-за них как раз и выскочил Фомич. Мотыль - к нему с протянутым стаканом. Тот как врежет племяннику по - свойски. Мотыль с копыла долой (кулачище- то у Фомича, - любого быка с ног сшибёт). Педаль с Коржом вскочили с кулаками. Он давай их метелить. Ох, как метелил: одному в зубы, другому - в глаз, тому в глаз, этому- в зубы. Желудок видит, что дело швах, кинулся закрывать ворота. Фомич цап его за шиворот, - ”стой там, иди сюда” - и вместе с воротиной пошире распахнул гараж. Вошёл, забрал аккумулятор и тут они как мухи налетели на него. Все четверо. Я поднял культиватор, на “пя-той” заспешил  на помощь Фомичу. Он аккумулятор не бросает, а они воспользовались тем, что руки заняты... Да у них удары- то копеечные... Пьянь-рвань стакан до рта, не расплескав,  донести не могут... А тут как раз и участковый на иномарке, и всех под гребёнку.
-Его теперь в тюрьму посадят, - запричитала Клава.
-За что? - возмутился Бельчик. - Он же не виноват. Пришёл за своей вещью, а они накинулись. Я же свидетель, - тракторист обратился ко мне, - Фомич просил вас подъехать в милицию, как свидетеля... я тоже поеду- и стал заводить трактор.
На обратном пути до самого дома рой неотвязных мыслей одолевали меня:
“Фомичу ничего не будет. Да и тем четверым вряд ли что грозит, - рассуждал я.  (В милиции они “выкрутились”, заявив, что взяли аккумулятор только для того, чтобы завести машину Желудка). А вот зуботычина на пользу пойдёт им, это точно. По крайней мере, за километр теперь будут обходить дом Фомича“...
“...Что мы за народ, россияне? Почему, чтобы поставить каждого на своё место, обязательно нужно выколачивать из него душу?...”
“...Про лебеду Фомич сильно сказал. “Сорная трава”  в душах людских - страшная вещь: давно ли в праведниках ходили все поголовно!?!... Какими чистенькими прикидывались при “Советах”, хоть в магазин да на витрину! Куда всё делось? Теперь каждый друг из - под друга готов  последнюю простынку выдернуть...“
 Ехал домой, а голова от мыслей гудела, как чугунная. И это называется: отдохнул на природе.


2001 год. д. СОФЬИНО