Часть вторая, глава первая

Когда утихла звенящая боль, когда улеглись на дне сознания тени прошлого, когда рассудок и чувство ощущения избитого  тела вернулись старику, Якуб с трудом открыл воспалённые глаза и почувствовал, что лежит на чём-то твёрдом – это был небольшой выступ. А в ледово-каменной стене торчал глубоко посаженный нож из вертолётной лопасти, и старик крепко держался за наборную рукоять.
 
Он ощутил, как в висках стучат мелкие железные молоточки, в веках туго пульсируют набухшие жилки, а пред глазами  густо разливается красный свет, будто кто-то перед взором пожилого человека опустил плотный занавес, облитый кровью. Вдруг этот занавес внезапно упал, словно его сорвали решительной нетерпеливой рукой, и Якуб, по прозвищу Дилкушод, неожиданно увидел над собой - там, в светлой лазурной высоте - внимательное мудрое старческое лицо. Якуб подумал, что видит своё отражение в удивительном зеркале, но вскоре понял, что ошибся. Тот старик возвышался в пространстве. Он был белый, совершенно седой, и светился, будто в глубине его тела была сокрыта волшебная лампа.

“Ты кто?” - сплёвывая сгустки запёкшейся крови, разнимая, будто разрезая по живому, казалось бы, сросшиеся губы, прошептал Дилкушод.
 
“Я, Хазрати Хызр, хранитель и заступник всех путешественников и странников”, - ответил удивительный старик в вышине.

“Бывает, ветер дунет в открытую дверь, задует очаг, и умрёт человек...” - чуть слышно промолвил бобо Якуб.

“Нет, в доме останется человек, имеющий доброе сердце во имя Аллаха, - ответил вверху старик, протягивая руку обессиленному путнику в ледяной трещине. - Он-то и согреет дом, если не одинок в своей доброте, - и добавил: - Вот твой хурджин. Только розовый всадник разбился”.

И Якуб почувствовал, что чья-то рука крепко взялась за него и повлекла за собой - навстречу чистой лазурной высоте, а в его руке были лазуритовые чётки. Закружилась голова, и старик закрыл глаза.

Когда он оказался наверху, его осторожно положили на снег. Якуб Дилкушод вздрогнул, ощутив пронизывающий холод, открыл глаза и никого не увидел вокруг.


Тут с радостным и счастливым лаем и визгом подбежал преданный Рекс и оттащил  своего хозяина и его поклажу от края ледяной могилы. Говорят же: как трудно уловить онагра, дикого осла, более трудно уловить душу, стоящую на краю гура, могилы.

Старик  два дня отлёживался в тихой уютной нише, куда собака приволокла обездвиженного старика, который оказался слабее и беспомощнее новорождённого ребёнка.

Прошло время. Буря давно улеглась.  Вернулись силы. Вернулось желание жизни. А вместе с ним вернулось желание обрести своего некогда утраченного сына, обнять его и телом своим защитить от ударов жестокой судьбы.

Это родная земля, с её полями и садами, горами и реками, небом и солнцем помогала старику, а он, как дерево, мощными корнями уходил в глубину и питался соками своей родины. Это память стародавних отцов помогала старику, а он поднимался на ноги и наливался силой и волей, как спелый крепкий колос. Это господин земного и космического мира помогал старику, а он распахивал своё большое любящее сердце и помышлял продолжить свой путь.

Якуб давно перебрал и переложил свои вещи, со всей осторожностью вынув розовые черепки всадника и коня. Он вырыл небольшую ямку, сложил туда черепки детской игрушки, засыпал землёй, завалив небольшим камнем…

И вот они снова отправились в дорогу, как старик почувствовал силу в руках и ногах и ясность в голове. Тогда путники, наступая на пятки старику Времени, с каждым разом снова становясь всё ближе и ближе к цели, шли всё дальше и дальше, и уже спускались с гор.

В который раз на землю неслышным чёрным шёлком упала лёгкая чадра осенней ночи, и занавесь стыдливо прикрыла обнажённое лицо земли. Увидев  обнажённые члены земных мужей и жён, своим живым естеством освещавших подлунный мрак, звёзды стыдливо опустили золотые глаза, тихо спрятались за тучи. Старик же, не знавший устали и голода, стал человеческим воплощением безустанного движения вперёд. Он продолжал длить свои шаги, как река продолжала нести свои воды, но ангел смерти снова встал на его пути.

“Истед! Даст болокун! (Стойте! Руки вверх!)” - по-таджикски приказал грубый голос.

 Это был голос человека, пропитанного тревогой и страхом, отчаянием и сомнением, в котором ещё оставались осколки света и совести. Это был голос человека, который собственную жизнь вывернул наизнанку и надел мехом вовнутрь, отчего  ему неймётся, а душа его - томится.

Одновременно с прозвучавшим голосом что-то страшное лязгнуло железом.  Это опустился Азраил, вестник вечного мрака и холода, и потустороннее жестокое сердце наслало новые испытания, выпавшие на долю бобо Якуба. Ангел смерти не оставил своей страшной затеи, а старик сдвинул брови и сделал шаг навстречу, застав врасплох собственную судьбу. Тут ангел, сложив свои железные крылья, упал на землю – его стошнило, и он заплакал жёлтым ядом своих слёз, оплакивая души отчаянных путешественников.

Снова ветер рока из глубин ледяной трещины, откуда недавно выбрался чудесным образом Якуб, дохнул в лицо старика своей мёрзлой пустотой, в которой замирает даже Время. И эдемский сад стариковой души тревожно зашумел широкими листьями разума и тяжёлыми плодами поступков.

Старик послушался внезапно охватившей его тревоги и остановился в наступившей, разорвавшей мозги тишине, ибо понял: трагедия ещё не закончилась, она только начинается.

Только Рекс не выдержал нечеловеческого напряжения - собака грозно зарычала, оскалилась, ощетинилась, во всеоружии встречая врага и предупреждая его об ответственности. Рекс нетерпеливо зацарапал землю когтями и с громким лаем -  эхо лая покатилось от звезды к звезде - бросился на голос ночного обидчика, желая от носа до хвоста постоять за своего хозяина и друга - отвратить его от неминучей беды. Или же принять удар на себя...

“Назад! Назад! Держите собаку!” - испуганно закричали из темноты, и в то же время что-то снова лязгнуло железом, защёлкало и затрещало, захлопало и загрохотало, и земной мир, как старый глиняный горшок, разбился на части, и чья-то рука швырнула их на свалку страха и равнодушия. Где-то вдали плотоядно замигали налитые кровью глаза Азраила.

Сразу стало невыносимо тихо и нестерпимо темно. Казалось, Аллах, Старый Скульптор, закончил свою тяжёлую работу -  сделал очередную лепёшку луны - перестал петь, остановил гончарный круг, поднялся и задул свечу. Потом в темноте взял он в руки молоток и склонился над деревянным кругом станка, где покоилось только что вылепленное ночное светило. Пришёл срок или нет? Совершенно оно или низко? Оставить его или разбить, чтобы не видеть человеческого безумия? Может быть, Он, Мудрый и Справедливый, где-то допустил ошибку, и потому творятся на земле эти бесчинства?

И Он размахнулся молотком...

В эту безлунный миг старик Якуб явственно осознал: случилось страшное…

Сердце подсказывало ему, что Рекса больше нет. Ум шептал ему, что Рекса больше нет. Звёзды кричали ему, что Рекса больше нет. А старик стоял и не верил.

Он только печалился собственной старческой слепоте, по причине которой не может увидеть живым любимого пса и тем самым отвратить все эти глупые россказни.

“Рекс! - крикнул Якуб в темноту и с надеждой повторил: - Рекс!”

Но верный пёс сейчас не ответил ему радостным лаем: “Гау-гау! - я здесь, хозяин!” Не пришёл на зов и не коснулся ладони своим холодным носом его верный каландар.

Якуб подавил в себе нахлынувшую боль, но сухие слёзы уже запрудили слепые глаза старика, и тот неуверенно повторил: “Рекс!”

И снова тишина ответила ему, снова пустота коснулась его руки.

Лишь единственная мысль, как слабая волна, разбилась о скалы отчаяния: за что?

Вдруг из темноты, словно вылепленное из тумана, выступило дорогое лицо любимого сына, и в его глазах скорби и печали, изъеденных червем невыносимой боли, Якуб со страхом прочитал тот же вопрос: за что?

Старик вздрогнул, смахнул одинокую слезу и закричал: “Рекс! Рекс! Азиииз!”

“Что случилось? Что случилось? Кто стрелял? Почему стрелял?” - как китайскую вазу, разбила гнетущую тишину людская разноголосица.

Зашуршали, как змеи, чьи-то шаги по сухой, свалившейся траве, перемешанной с опавшими листьями. Редкий тощий и хилый кустарник уже сменился здесь, на низине, высокими раскидистыми деревьями, которые ныне стояли голыми, сбросив наземь листву.

Из темноты с фонариками и факелами, с лампами, свечами и зажжёнными спичками стали выходить невзрачные тени людей. До этого они прятались в широких складках чадры упавшей ночи, как злые дети прячутся порой в тёмной комнате за шторами, желая напугать кого-нибудь из домашних из-за спины. Или как ударить в спину?..

Со всех сторон они посыпались мышами и крысами, боящимися солнечного света, загалдели наперебой в двадцать пропитых и прокуренных глоток, простуженных и охрипших, испуганных и голодных, холодных и потерянных людей. И какая-то отцовская жалость, будто к нашкодившим по неведению своему детям,  тёплым комком котёнка шевельнулась в сердце старика.

Внезапно, будто вырвали лист из всей серой массы этих живых человеческих призраков, чья-то угодливая рука расторопно осветила колеблющимся ярким пламенем факела суровое лицо безусого восемнадцатилетнего паренька, совсем ещё мальчишки, но почему-то с автоматом в руках.

Только старик ничего этого не видел.

“Закир-осёл, не подноси так близко факел к лицу, а то наш мальчик никогда не станет мужчиной - так и отправится к Аллаху без бороды, ха-ха!” - засмеялся чей-то голос, в котором яда было больше, чем у всех змей, живущих на земле.

Ему послушно вторили двадцать бессмысленных глоток.

“Бас! (Ша!) - закричал ядовитый голос, будто слёзы ангела смерти соединились в нём, и человек недовольно спросил: - Мустафа-оборванец, это ты стрелял?”

“Да, это я стрелял”, - ответил юноша бесцветным безрадостным бесстрастным голосом.

“ Что случилось?” - прозвучал не вопрос, а удар бича по голому связанному телу, перехлёстывая пополам человеческую душу.

“Я приказал им остановиться, но собаки не любят, когда их просят поднять руки. У них всего четыре лапы и они не знают, какие надо поднять: передние или задние? Это их бесит, и собаки готовы разорвать любого, кто осмелится обратиться к ним с подобным предложением! - ответил юноша и заметил: - Случись что, мои ночные братья остались бы без того, что делает их мужчинами...”

Он совсем оправился, и не было в нём страха - голос звенел, как сай, горный ручей, который долго блуждал меж камней жестокости и зарослей насилия и всё-таки выбрался на солнечную сторону - в долину отдохновения и покоя.

C каждым словом всё оживало в этом человеке, и радовалось каждому мгновению жизни. Так оживает слепой нищий, когда ему в оловянную кружку рука Всевышнего бросает налитый звонкий солнечный луч.

Паренёк ожил, и каждый недовольно почувствовал (как некстати!), что Мустафа-оборванец, этот шпана и босяк, готов отвечать за свои мысли, слова и поступки, как говорилось ещё, если помнится, в Авесте*. Только когда это было и было ли на самом деле? Этим пыльным огнепоклонникам от скуки было нечего делать, и нам нечего повторять их безумие. Каждый герой своего времени играет по собственным правилам, написанным им самим, и нет над ним судьи!

“Опять смеёшься и говоришь загадками, вонючий оборванец: хочешь сгнить в вечных караулах? - вспылил ядовитый голос, - Я могу устроить тебе это удовольствие – достаточно один раз нажать на курок”.

Голос замолк, кто-то сплюнул, и прозвучало ядовитое недовольство: “Ты опять издеваешься над нами, сын ваты и глины?”

В словах прозвучала плохо скрытая угроза, и обладатель голоса, полагая, что ему дозволены все безобразия и мерзости, решил в глазах скучающей толпы унизить зарвавшегося мальчишку:

“А я и не знал, что наш Мустафа-вольнодумец боится собак!”

Сказал это насмешливо голос и снова разразился каким-то животным противным смехом. Послушно ему засмеялись и другие призраки ночи - люди, вырванные с корнем из сердца родной земли, мирной светлой жизни и брошенные в топку, как гузапаи, сухие стебли хлопчатника, чтобы кто-то один царствовал на их прахе. Их бросили на пожарище гражданской войны, запретив думать, соучаствовать и сострадать. Это были живые безвольные механизмы, способные по чужому наущению приносить только горе и страдание.

Смех и слёзы всегда сопутствуют человеку - и в радости, и в горе. Только чему и кому сопутствует сам человек? Чему отдаёт свои силы и лучшие годы? Ради чего отдаёт самое дорогое, что у него есть - жизнь? И всё это вместо того, чтобы совершать дела, которые исцеляют страждущего и удовлетворяют небесного Владыку. Он же сказал: «Они – ваши одеянья, а вы – одеянья для них!»

“Я не боюсь комнатных собачек, но боюсь двуногих волкодавов”, - ответил Мустафа, когда опали листья смеха, и снова зашептала ночь.

Якуб стоял в стороне, забытый и заброшенный на перекрёстке изломанных и издёрганных судеб и перебирал чётки. Сердце его полнилось грустью и печалью, а невидящие глаза - скорбью и слезами. И его чуткое ухо старого охотника в словах “комнатных собачек” и “двуногих волкодавов” уловило две нотки: уважения и презрения. Первое относилось, видимо, к молчащему Рексу, как понял старик, а дру-гое - к ядовитому человеку.

К счастью для юноши, никто не обратил внимания на двойственный смысл иронической метаморфозы. По сути, это было иронией человека, стоящего с верёвкой на краю виселицы.

Так бывает, когда обречённому на смерть   всемилостиво предлагают открыть консервную банку и найти там собственное счастливое сердце, чтобы вложить его в собственную раскрытую грудь. Но, увы, там оказывается куриный помёт, не более того. И палач выбивает стул из-под ног несчастной жертвы - повешенный дёргается в предсмертных конвульсиях, а банка под всеобщий хохот катится по помосту...

Впрочем, этим жалким ночным людям было не до тонкостей слуха. Не говоря уже о словесных превращениях. Сейчас они говорливо и возбуждённо толпились над поверженным Рексом. Тот навечно застыл в своём последнем броске и лежал на земле, как крылатый лев, сражённый предательской стрелой. Толпа - двадцатиголовый чертополох, что вырос на растоптанном чужим обманом и чужой подло-стью палисаднике жизни - восхищённо и почтительно цокала и щёлкала языками. Она покачивала своими задурманенными вином и наркотиками головами, медленно приходила в себя и поражалась ужасному виду убитой собаки, которая, казалось, пришла из преисподней по их многогрешные души.

Все понимали, вцепись убитая псина в своевольное горло безбородого мальчишки,  от этой невеликой птицы не осталось бы не пёрышка. Словом, здесь больше помогли бы табут, погребальные носилки, чем табиб, врач.

Случись это в другое время, до этого безумия, которому каждый стал рабом, вдев в своё ухо серьгу послушания, пришлось бы взяться за носилки печали и скорби. Под поминальную молитву муллы ещё до захода солнца в новых халатах и тюбетейках спешным ходом, меняясь поочерёдно под бренной ношей, препроводили бы в иной мир бездыханное тело почившего правоверного.

Но сейчас  никто не выразил радости. Никто не мог уверенно сказать, что было лучшим сейчас для бедного Мустафы - какое несчастье, меньшее для себя, он мог выбрать из двух зол? Быть загрызенным насмерть этим телёнком в образе собачьего дива - сыном страха и внуком кошмара? Или стать поперечной костью в зычной, лужённой и грубой глотке полевого командира?

“Эх, воробышек, воробышек, поторопился ты расплести верёвку нашего боевого братства”, - подумали ночные люди.

Только здесь запуганные и издёрганные люди забыли, что гнев и ярость нарушают веру. А это признак скудоумия, когда жестокость называют достоинством, а подлость - мужеством…