Часть вторая, глава четвёртая

Полезное дело то, которое хоть и малое, но постоянное.

Священный хадис.



Вот они остановились лицом к лицу, и старик осторожно опустил на землю свою ношу. Между мужчинами, старостью и юностью воцарилось долгое и тягостное молчание. Сколько они стояли без слов – час? два? – никто не знал. Ни люди, ни ветер, ни горы, ни звёзды. Это знал и видел только Аллах, Бог Великий и Всемогущий.

Старый человек слепыми глазами смотрел в открытую ночь, сожалея только о своём сыне, который нуждался в помощи среди выстрелов и слёз в Душанбе. Молодой человек смотрел под босые ноги  старика и проклинал тот час, когда дал уговорить себя сменить ручку кетменя на приклад автомата.

“Скверный и порочный, скупой и завистливый – олицетворение самой беды и продолжение греха, ваш хозяин…” - это первым заговорил бобо Якуб.

Он вместил в своё маленькое человеческое старое сердце весь земной мир, дневной и ночной, солнце и звёзды, горы и долины. Но осталось ещё место – место для боли, и он хотел выговориться. Кто знает, сколько часов или мгновений осталось ему, и потому дорога каждая капля секунды, скорбно падающая в песок небытия из воспалённых от горя глаз Времени. Дорог каждый человек, с которым столкнул тебя роковой случай. Даже если он – твой палач.

Мустафу старик не винил и не пытался. Он простил его. 

Давно простил, когда тот ещё только прицелился в Рекса, чтобы сделать свой роковой выстрел. Можно ли винить ребёнка, если родители не научили его доброте? Если он сирота? Другое дело, если ребёнок сам не хочет быть добрым и ненавидит, презирает тех, кто отличается великодушием и милосердием. Но и его надо понять, простить и обучить.

Никто не знает, какими дорогами ходит Предопределение. Никто не видит, как бесстрастной рукой оно гасит светильники человеческих душ. На всё воля Аллаха, на всём лежит печать таинства замыслов и воли владыки Каабы. Человек, прах от праха, не может перечить своему небесному господину. И всё случится так, как предрекло само небо!

“Говорится, что ничьё тело не свободно от зависти. Сказано, что несправедливость таится в сердце – сила её проявляет, а слабость скрывает. Потому, сын мой, хочу сказать тебе своё последнее слово, - начал Якуб Рубоби Дилкушод, обращаясь к Мустафе, и продолжил: - Прошу, послушай моё слово и не гони его, как чужого барана, что забрался в твой огород. Я не хочу быть сыном прелюбодеяния, слугой трусости и рабом страха и не могу молчать. Хочу сказать, только ис-тинная вера проявляет духовную силу правоверного и вкладывает в уста человека рассудок неба. О сын порока, потерянный и горестный; о сын благочестия, обретённый и счастливый, выслушай слово и не гони прочь!”.

Мустафа подошёл к старику и, как ридо, кусок ткани, служащий верхней одеждой мужчин, вроде плаща, накинул на зябкие стариковские плечи грязное полотнище, брошенное Диловаром:

“Я слушаю тебя, старик, назначенный мне судьбой и постигший сокровенные имена вещей. Я слушаю тебя, мудрец, избранный самим небом, ибо сказано: «Деяния мудрого не лишены мудрости»”, - заговорил Мустафа.

Он обрадовался стариковскому голосу, как журчанию ручья любви в знойной пустыни безрассудства. Речь пожилого человека была чистой и свободной,  питала и остужала воспалённый молодой ум, освобождая его от наносной грязи. 

И юноша, припав к живому источнику человеческой мудрости, невольно обрадовался той надежде, которая внезапно открылась ему. Он испугался этой надежды и заговорил, растерянный и оглушённый, обращаясь к слепому лицу старика, а тот стоял, как вкопанный, и слушал голос чужой исповеди:

“Без единого выстрела, удара и крика ты покорил моё уставшее и разбитое сердце, и оно обрадовалось тебе и излечилось. Как птицелов в силки, поймал мой самонадеянный разум, и он воспарил духом, что голова закружилась от счастья, быть пойманным и вознесённым, и мудрость твоя, земной старик, - это мудрость, достойная Господина посланников, пророка Мухаммеда. Мне следует оказывать тебе уважение и милость, выбирать своим наставником и старшим другом на вечные времена, а не держать тебя на прицеле…”

Тут голос юноши дрогнул, надломился, как ветка молодого орешника, отягощённая плодами собственной греховности, и прошелестел: “Прости меня, отец, прости. Я раб лампы чужой жестокости и не знаю, как быть мне сейчас”.

На глазах Мустафы появились слёзы, но их слепой старик не видел. Зато он слышал, как звенят они в пробудившейся душе молодого человека, и старику стало радостно на сердце. Старику стало радостно, а юноше – больно от нечаянных слёз, растопивших лёд неправедной злобы. Мустафе стало одиноко, холодно и страшно, как малому ребёнку, которого родители забыли в большом тёмном пустынном доме. Надежда, испугавшая его, растаяла, как туман мечты под горячими лучами действительности, и остался только страх. И страх поднялся к звёздам, разлился от края в край, и уже не было места ни на земле, ни на небе, куда можно было придти юноше и открыть свою душу, и только одна Симург может достичь пределов божественной сути, неведомой для человеческого разумения.

Но остались только двери, которые всегда открыты и неотступно следуют за нами – они позади нас и перед нами, снизу и сверху, справа и слева. Двери сторожат каждый день, каждый час, каждое мгновение прожитой человеческой жизни – впускают наши мысли, слова и поступки, и не выпускают, и никто не знает, что там происходит за этими дверями. Известно только одно, что эти двери это двери Смерти.  Она была, есть и будет. Всегда.

«Смерть настигнет вас, где бы вы ни находились…» - говорится в Священном Коране.

То ли звезда вдруг скатилась на холодную землю, то ли слеза упала в высокое небо. Дзинь!

“Возьми мой автомат, - снова заговорил Мустафа, убирая невидимые стариком слёзы отчаяния, спрятал свой страх в сундуке мужества, приготовился к ответу и повторил свою просьбу: - Возьми автомат и расстреляй за слёзы матерей тех сынов, которых убила вот эта рука… - и Мустафа показал свою руку, и снова то ли звезда, то ли слеза: дзинь! – и юноша продолжил: - Горе мне за чужие страдания. Горе мне за рабское послушание и холодную гордость. Горе мне, горе и горе!”

Ветер тишины лёгкими крылами своими объял безлунную землю, и стало слышно, как на другом краю планеты шумит океан, грохочет Ниагарский водопад, и где-то на просторах Канзаса смеётся ребёнок, обнимающий солнце. И все они сострадали Мустафе.

“Я не достоин того, чтобы ходить по земле, на которой ты стоишь босыми ногами поруганной старости. Не достоин того, чтобы утром встречать радостное солнце, под которым ты живёшь с босым сердцем ангела. Не достоин  того, чтобы, дышать тем воздухом, которым дышит твоя босая душа ребёнка. Я трижды не достоин этой жизни, и пусть семь раз будет проклято моё семя за скверные дела мои. Здесь и сейчас я свидетельствую во имя Аллаха, Бога Великого и Могучего, и Мухаммеда, мудрого и благочестивого, - Пророка пророков и нашего Господина, что нет на свете такого второго человека, как ты, старик, Якуб Рубоби Дилкушод!”

Мустафа сделал несколько шагов в сторону босого и раздетого старика, но остановился и заговорил с новой горячностью:

“Возьми автомат, старик! Возьми автомат, отец! Прошу тебя и заклинаю всеми святынями ислама – заклинаю Каабой и Мединой: возьми автомат! Вот я наставил дуло на своё пустое никчемное сердце, а ты спусти курок… Вот он! Спусти его – не бойся. Мне не будет больно, а только радостно и счастливо станет на душе. Помоги мне стать счастливым по смерти за мои преступления в этой жизни – я раскаиваюсь в своих грехах и призываю Судью Единственного и Справедливого совершить свой праведный суд. А ты спусти курок. Старик, здесь не надо быть зрячим, чтобы разбить худой глиняный горшок, осквернивший чужие дома и ду-ши. Это предписано самим небом,  как лекарство от простуды, и небо назначило тебя моим лекарем – оно на твоей стороне, я знаю…”

Мустафа слабо улыбнулся и продолжил:

“Когда-то я был новым прекрасным кувшином, куда Предопределение наливало свою любовь и мудрость.  Но тот кувшин разбила чужая злая рука, из черепков слепила то, что ныне стоит пред тобой. Да можно обмануть людей. Можно попытаться обмануть свою судьбу. Но Того, Кто над нами источает любовь и великодушие, обмануть нельзя. Да и не стоит Его обманывать, поскольку Он, Аллах, - это единственное светлое и доброе, что осталось на  земле человеческих скотов…”

Тут Мустафа поник головой, выронил автомат из рук – раздался лязг металла о камни.  Юноша упал на колени и сквозь слёзы и боль, душившие его, закричал, разрывая на себе одежды, вырывая на себе волосы и посыпая свою голову прахом земли:

“Мне больно и страшно от собственного зла и я не могу жить! Я не хочу жить! Ты слышишь, мудрый старик?! Старик-судьба, знай, я боюсь жизни, боюсь самого себя – каждый день, каждый час, каждое колебание цветка своей проклятой жизни. Помоги мне, отец, помоги, ради чистой слезы Аллаха, которая омоет мою загубленную душу и напоит светом любви. Избавь меня для радушия и согласия, и мир спасётся! Нажми на курок и спаси мою душу, если тело погибло в своей грязи. Старик, устало оно страдать, устал я страдать – видеть кровь и слёзы, слышать выстрелы и крики!”

Он упал лицом на камни и закричал, как раненный молодой волк: “Аааа, вууа!”

Ночь спряталась за тучу,  и Неизвестность легла на плечи людей. Зубами вездесущего мрака она стала грызть ноги лежащего Мустафы  и когтями страха рвать безутешную спину человека. И человек взмолился:

“Убей как ничто и никого, ибо нет меня, не было и не будет! Клянусь чашей Джамшеда (царя «золотого века» древнего Ирана) и его распиленными половинками, что я – пыль, я – сон, я – тень, я – пустота. А ты, как Хасан и Хусейн, сыновья благочестивого Мухаммеда, никогда не бывший халифом, всё же достоин того, чтобы именоваться «повелителем правоверных»! ”

Вновь наступила тишина. Было слышно, как звёздные клинки пронзают атмосферу планеты и с тихим звоном разбиваются у ног старика и юноши. Призрачные тени гор  лизали следы человеческих ног и были признательны старику, и соучаствовали юноше. Старик-время в плотно сжатом кулаке держал последние капли отведённых минут и таял сам, чтоб жили эти двое. Старик  и юноша. Прошлое и настоящее.

“Спасибо!” - прозвучало слово, упало на землю, но не разбилось на брызги звуков и не замёрзло на холодном Ветру, который сам продрог от жестокости Диловара. Ветер сейчас обнимал Мустафу и согревался душевным теплом юноши, который разорвал темницу нечестивого сговора и позора. Ветер летел к старику и обнимал его, и припадал к ногам его, и снова возвращался к юноше, как доверчивый щенок, которому полюбились старый и молодой. А сказанное слово, тем време-нем, дало всходы, и они разрослись у ног людей оазисом доброты и любви, и души людские согрелись и возлюбили Аллаха, Бога Великого и Милосердного.

“Спасибо!” - снова прозвучало слово, оно объяло юношу и нежно возложило его, как росинку, на бутон пробудившейся жизни – Слово возродило жизнь, Слово даровало жизнь, Слово сотворило жизнь!

“Спасибо!” - в третий раз прозвучало слово благодарности, и раздетый старик, как ярко горевшая одинокая свеча на свирепом ветру чужого безрассудства, подошёл к юноше, наклонился над ним, помог подняться и поставил на неверные ноги молодости.

 Мустафа молчаливо упал на грудь старика, обхватил руками старческую грудь и безутешно заплакал. Он плакал, как юный отрок, который, до сей поры, держал в своих руках хрустальный шар безответственного детства, но шар, по сроку зрелости, выпал из рук и разбился. Пришла пора отвечать за свои мысли, слова и поступки. Это было радостно и страшно, одновременно. Пришла пора взросления, и Мустафа, как фарвардин, как весну, принял её в своё сердце, и был счастлив. Он ожил! Он живёт! Он может быть человечным! Он есть человек! Он достойная тварь Аллаха!

Тут увлажнились стариковские глаза, и шершавая ладонь старика легла на непокрытую голову юноши.

“Спасибо, спасибо!” – в четвёртый и пятый раз повторил старик слово благодарности, и в душе и на лице он возрадовался за паренька – ново обретённого сына. Один ждал его в Душанбе, у подножия горя и слёз. А другой стоял здесь, у подножия любви и уважения.

Старик гордился им, тянулся к нему, как солнце тянется к подсолнуху, и хотел быть рядом в его беде, оградить и уберечь от всех возможных злоключений и несчастий этого пёстрого пса, как назвал великий поэт великой земли великого народа великой эпохи земной человеческий мир. Старик уже любил этого глупыша и несмышлёныша, затемнённого, но не лишённого света паренька – любил, как любят дитя, от крови своей и плоти своей.

Только слова признательности боялись сорваться с  нерешительного языка, хотя мысль и дело старика опередили слово. И потому старик заговорил иной речью и другими сказаниями. Только глаза его горели, как звёзды, только сердце его было горячим, как ядро планеты, только вокруг стояла настороженная тишина, какая была в те дни, когда великий отец во имя любви и признания к Богу думал возложить на жертвенный огонь своего единственного возлюбленного сына. Все силы природы, земного космоса и вселенной затаили своё извечное непрестанное дыхание, прервали своё неустанное движение частиц, материй и пространств, явлений и событий, смены дат и человеческих лиц и судеб, стали одним общим ухом и глазом. Они обратились единственным слухом и взором, прислушались и всмотрелись.

Голубая песчинка Земли, держащая на ладони этих двух человеческих муравьёв, ныне стала мерилом мирового бытия. Сама планета вкрадчиво дрожала на длинных и густых ресницах вечности, переходящей в самоё себя, из одного физического состояния в другое, почему не имеет ни конца, ни границ, а только начало, и имя ему – Бог! Если во всём необъятном мире космического миропорядка, гармонии и совершенства останется живой хотя бы одна единственная частица, то ему не суждено завершиться ни в кубических световых годах, ни в кубических земных сантиметрах.

И вот старик, обычный и простой смертный, но живущий по законам и обычаям мудрого и великого Создателя и Труженика, учителя и Наставника, Господина и Брата, Отца и Сына, Человека и Духа, Пророка и Преемника, - обычный старик заговорил обычными словами:

“Забери свой автомат, поскольку нет в нём надобности. Плохой он советчик и дурной помощник в делах земной глины. Спрячь его, и он тебе ещё пригодится, а ты постоишь за себя и  других обманутых, как мухи втянутых в паутину  братоубийственной бойни, когда один мусульманин лишает жизни другого”.

Сказал старик эти слова и  стал, как мать и отец, ласкать Мустафу, повторяя с родительской заботой и любовью: “Мальчик мой, мальчик мой!”

Дилкушод вытирал слёзы, проступившие на лице паренька, а тот искал стариковские руки, пытаясь уловить их и поцеловать, губами возрождённой юности, обретшей свет истинной веры, по имени Любовь!

“Ты показался мне и открылся, разломил и поделился со мной лепёшкой своей печали. Теперь же я хочу поделиться с тобой хлебом мудрости, которым наделили меня небеса, - наконец, заговорил старик,  продолжая утирать юношеские слёзы: - Чем  больше на земле мудрых людей, тем ближе мы к нашему Солнцу любви и благости – Аллаху, Единственному и Великому, - и продолжал говорить старик, целуя лицо юноши. – Я хочу сказать своё слово и буду краток. Душа твоя подойдёт к носу и возрадуется, покинет тело, и тело сгорит, и заново возродится из пепла – уйдут грех и порок, и чистая душа вернётся в обновлённый мир. Новому вину требуются новые меха. Новому коню требуется новое седло. Новому поэту требуются новые слова. Новой земле требуется новое семя”.

Старик продолжал на ощупь ласкать лицо некогда потерянной и ныне найденной юности, и юность благодарно принимала эти ласки, как сухая земля благодарно принимает изъявления дождя, как бездомный щенок, побитый злыми людьми, благодарно принимает кусок лепёшки из добрых рук.

Вокруг продолжала стоять тишина. В древние годы Мировое пространство поблагодарило достойного отца за его веру и заменило любимого сына  жертвенным животным. И сейчас оно благодарило старика за его любовь и доброту и  снова простило Мустафу. 

“Спасибо! – в шестой раз поблагодарил старик оробевшего и ослабевшего юношу за подаренную жизнь. – Не торопись уходить из этого подлого и скверного мира, дорогой Мустафа, мальчик мой. Не надо быть большим храбрецом и мудрецом семи пядей во лбу, чтобы наложить на себя руки. Истинная храбрость и мудрость заключаются в том, чтобы остаться собой, противостоять внушению насилия и алчности, а чужое зло, брошенное в тебя превратить в жемчужины любви, и эту любовь отдать людям, обидевшим тебя, и простить их. Но я скажу сегодня, что здесь, у края моей могилы, ты превзошёл самого Дастана*, и теперь никакое зло не помешает тебе сделать то, о чём хочет попросить моя старость”.

И старик попросил, а на глазах его задрожал яркий свет признательности далёких звёзд, а за спиной его выросли могучие крылья, подобные крыльям Времени.

“Не будь барашком и не делай из меня Ибрагима. Во-первых, я уже стар для подобных превращений. Во-вторых, не торопись – придёт свой срок, и каждый живущий на земле станет глиной, и Гончар слепит из неё новый горшок планеты, и каждый вновь зазвенит новым кувшином и наполнится новым вином. В-третьих, если  по замыслам Великого  и Мудрого ты сотворён человеком, то будь таковым, как бы тяжело тебе не пришлось. А если на душе твоей лежит камень шайтана, то стань тем, чем отравляет он твой разум”.

Старик отошёл от Мустафы, поклонился ему, встал на колени и поцеловал землю, на которой стоял юноша, поднялся и сказал в седьмой раз:

“Спасибо! Теперь я всё сказал. Река моих слов не заросла камышом и тиной долгой и пустой речи.  Я вручаю достойному и великому нашему Создателю своё дело, а тебе – исписанный лист моей долгой, горестной и замечательной жизни. Сейчас ты свободен, сделать свой выбор, и никто – даже небо – не осудит шаги твоих помыслов и поступков”.

Поблагодарил старик и оставил юношу одного, обратившись лицом к небу и воздевши руки свои к влажным глазам бесчисленных звёзд, которые прожгли мрачное ночное покрывало: “О небо, прости его, чтобы он ни совершил со мной!”

Тут Дилкушод снова повернулся лицом к молодому парню, закрыл старческой дрогнувшей рукой незрячие глаза свои и заговорил:

“Ты спокоен и прекрасен, безлунный и ярко звёздный, как этот вечный и величавый мир дня и ночи, вздорный и глупый мир людей и событий, ищущих только выгоду и власть. Ты, Мустафа, смело делай своё дело. Прояви милосердие к старику – выстрели в сердце, не промахнись! Зачем мне жить слепому и убогому? Одно я знаю, что у смерти – лицо мужчины, а не женщины”.

Снова воцарилась тишина, в которой бесприютный дух убитого Рекса протяжно выл на звёзды, боясь, и по смерти, оставить в опасности своего хозяина, а звёзды сердитыми спичками продолжали прожигать чёрное полотно ночи, и падали в эти дыры, и приносили одним горе, а другим – счастье. Где-то в стороне шумела невидимая река. Она сердилась тому, что эти двое осмелились нарушить её ночной покой, что люди этой земли взяли в руки оружие и осквернили некогда цветущие поля и сады, богатые города и кишлаки. Дыхание седого Времени мышью шуршало в сухой траве, а двое мужчин, старый и юный, мудрый и горячий, стояли друг против друга и смотрели: один – глазами, а другой – сердцем.