Часть вторая, глава пятая

Мусульманин, который умрёт, очистившись от спеси, вероломства и долгов, отправится в рай.

Священный хадис.



Долго длилось молчание. Секунды, словно   струи вечно сущего фонтана, поднимались к бесстрастным глазам ночного неба, целовали их и возвращались на землю уже звёздным шелестом, собирались в невидимые ручьи, стекались в вековечную реку бытия и снова поднимались к небу.

“Ты избавил меня от зла, и теперь пусть Аллах, Бог Мудрый и Справедливый, избавит тебя от тягот жизни и поможет в твоих делах, почтенный Рубоби Дилкушод.  Пусть великая рука пошлёт счастливую звезду правоверного, чтобы она озарила твою дорогу праведным светом благочестия и благоразумия во мраке человеческих душ, открыла людям глаза, освободила сердца от зависти, обиды и мести, помогла отыскать истину на дне колодца и нашла твоего сына, указав на него своим лучом. Иди, мудрый старик, светлой дороги тебе и щедрых и открытых людей, как твоё щедрое и открытое сердце!”- тут Мустафа снова бросил под ноги автомат, тот глухо ударился о камни, и юноша подошёл к раздетому старику, обнял старые, но ещё крепкие плечи.

“О старик, - вновь заговорил оступившийся, но не опустившийся до состояния зверя-убийцы Мустафа, - то, что прежде было словом, ныне стало словом мудрости, и слово это  отец!”

И только старик услышал это слово, как загорелось его сердце огнём любви, как воспарил под звёзды его дух созидания, как прослезились его глаза, которые видели дальше и больше, чем у самого зоркого человека. Старик весь преобразился, просветлел, приосанился и воскликнул после, почувствовав в себе великую силу благодатной таджикской земли  и счастливых народов, проживающих на ней, но сегодня, по чужому навету и злому умыслу, отданных крику отчаяния, слезам боли и зубам смерти: “Ко мне с этим! Отныне ты - мой сын, благословенный мной и Небом!”

«… благословил Аллах самое прекрасное из творений», - ответил на это Мустафа-воробышек.

«Вернись к своему Господину!» - воскликнул счастливый Якуб.

И, воскликнув так, мудрый старик, продолжал говорить, ощупывая и осязая своего ново обретённого сына:

“Достаточно со злодея и того, что он сделал, с жадного – его скупости, а с пустого – его глупости, а с тебя, мой сын, Мустафа, - достаточно твоей доброты. Ты дважды подарил мне жизнь, а я обрёл второго сына, и отныне стал самым счастливым отцом, слава Аллаху, Вседержителю мира людей и вселенной. Благодарю тебя, сынок, и слёзно прошу о том, что, когда кончится война, возвращайся домой, ибо мы давно заждались тебя – приготовили плов признательности, напекли лепёшки радушия, расстелили достархан гостеприимства, а ты не приходишь, заблудившись в дебрях человеческих душ. Где ты так долго ходил? Но не остыл в пиалах чай нашего благоразумия, и не высохла халва нашего благочестия, поскольку твой дом участия и любви ждёт тебя. Я люблю тебя, мой сын, и не могу иначе, поскольку от любви нет лекарств!”

Так говорил Якуб Рубоби Дилкушод, перефразировав в заключении известный стих Хафиза: «…боль любви не исцелишь лекарствами лекаря».

 Тут выступили слёзы на глазах юноши и старика – счастливые слёзы счастливого отцовства и счастливой юности. И на миг Звёзды погасли, Река, Ветер и Время остановились, увидев нечаянную влагу из недр стариковой души и раскаяние не попранной совести молодого человека.  И в который раз природа, от земли до неба, почтительно стихла, и в этой воцарившейся тишине навстречу друг другу, а  после – в одном направлении шли, жили и бились два больших сердца, воплотившие все мыслимые и немыслимые пространства, пределы планетарного и все-ленского мироздания. Это были сердце Якуба, по прозвищу Дилкушод, и сердце Мустафы, по прозвищу Воробышек.

“Только прошу, - снова заговорил старик, обнимая и целуя своего нового сына, потерянного и обретённого, силясь увидеть его слабыми глазами, но не видел, и потому полностью доверился своим рукам и губам. Он благодарно целовал лицо и руки юноши, - и торопился излить из кувшина отцовства сладостную амброзию благоговейной любви, которая со временем настоялась и окрепла, как хорошее вино, говоря: - Прошу тебя, сынок: никому не давай знать о своём прошлом – достаточно и того, что знает Бог и знаю я. – старик говорил и ласкал своего сына: - Это время случилось тенью и осталось тайной, а ты вручи  Аллаху свою судьбу и живи, как подскажет твоё возрождённое сердце сильного мужчины, и сила твоя будет в том, чтобы впредь не быть рабом дурных помыслов и поступков”.

“А пока, - продолжал старик, - пусть молчит твоё сердце, молчаливее из молчаливых и молчаливейшее из молчащих. Пока оно ещё не окрепло, как желторотый птенец, не стало в силу, ты береги своё сокровище, ибо каждый может обидеть этого ребёнка. Но придёт день – не торопи его, ибо у яблока сознания и граната сокровенности свои сроки созревания, и станет твоё сердце крепким и сильным, богатым и желанным. Насколько ты богат своей любовью к людям, настолько ты – Человек! И запомни, мой многострадальный и возмужавший сын, чем больше ты отдаёшь людям, тем больше знаний и умений открывается тебе, а это великий и бесценный дар, ибо в каждой твоей мысли, в каждом твоём слове, в каждом твоём поступке откроется Аллах  Справедливый и Милосердный. И всякое зло станет бессильным пред тобой, а всякое добро притянется тобой!”

Старик здесь замолчал. Не стоит больше говорить. Слова, как золото и лекарство, имеют вес, цену и меру.

Тут юноша открыл свой походный мешок, достал из него лепёшку и разделил её на части, оставив себе одну часть, и передав другую старику; достал кусок сахара и отдал старику: - “Это последнее, что у меня осталось…”

Старик горячо обнял его за столь щедрый дар, и Мустафа заговорил.



“Отец, будь я Наместником, пославшего нас в этот мир скорби и печали, то наградил бы тебя почётной одеждой созидательного духа и вселенской любви. Пусть я, обманутый воин в халате бандита, но в моей груди бьётся чистое сердце, и оно умеет слушать и видеть. Мне ничего не остаётся, как с миром отпустить тебя – иди, отец, в мир людей и неси мир своей доброты и свет любви своей в усталые и мрачные души людей – они ждут тебя. Нет у меня больше права, задерживать тебя – ступай, отец с миром, как капля человечества в его океан. Я же останусь здесь – должен вернуться к своим людям и рассказать им правду, и мы станем молить Аллаха, чтобы он дал силу твоим немощным ногам и слепым глазам, а твоему сердцу – нескончаемую любовь к людям, не разделяя на то, какие они. Не их вина в том, а воля Аллаха, который каждому человеку предоставляет право выбора – служить ангелу доброты или ангелу зла”.   

Сказал это Мустафа, выросший пред лицом Аллаха, Всеобъемлющего и Всевидящего, из скромного воробышка до могучего орла, вздохнул полной грудью чистый воздух, свободный от греха и насилия, и продолжил:

“И, отец, выслушай меня на прощание. Если всякому дыханию в урочный час суждено стать последним, то всякому человеку долженствует быть источником радости.  Тогда весь мир согреется сердечным теплом просветлённого разума, и воцарится в людях великодушие и милосердие, согласие и добрососедство. Сосед не ударит собаку соседа, а тот не убьёт соседа за лишнюю лепёшку, поскольку люди забудут зависть и вражду - детей шайтана – как нура, смесь извести и мышьяка, разъедает волосы на теле, так зависть и жадность разъедают на сердце правоверного истинную любовь”.

 “Я знаю, они откроют свои сердца и примут детей солнца – любовь и уважение, но без чинов, должностей и званий, по зову совести, а не по звону монеты, - говорил вдохновенный Мустафа, будто он спал и проснулся, будто он был слеп и прозрел, будто он был глух и услышал: - Эту истину я понял сегодня ночью, когда ты стоял босой и раздетый, а в тебя бросали камни, и они беспомощно падали к твоим ногам. Благодарю тебя, почтенный Якуб Рубоби Дилкушод, за этот час прозрения, и готов целовать твои следы на этой грешной земле – если прозрел один, то есть надежда и вера, что следом прозреют другие…”

Юноша от обуявшей его радости по-детски  уткнулся в старую, но ещё крепкую грудь.  Дыхание прервалось, и слёзы благодарности и признательности брызнули из глаз, и юноша благоговейно опустился на колени, и ткнулся лицом в грязные, сбитые в кровь стариковские ноги, и стал целовать их, читая молитвы и распевая хвалу. После упал на землю и стал целовать камни, на которых стоял бобо Якуб, по прозвищу Дилкушод.

“Не надо, сынок, не надо… - растроганно заговорил старик, обративши к небу незрячий взор, задрожал голос старика, а в его глазах задрожали отражённые звёзды. – Сохрани моё сердце для своих внуков, сохрани себя для моей любви… Но прости, Мустафа, мне пора идти – мой любимый мальчик, Азиз, заждался встречи в Душанбе”.

И старик продолжил:

“Ради любви к людям я повязался поясом сострадания и соучастия и спешу к ним, поскольку они – мой достархан, мой очаг, мой дом. Только им и Великому оку я обязан тем, что имею, имел и буду иметь. Пусть воздух надо мной сменился, и путешествие поистрепало одежду моих лет, и пошёл трещинами камень моего здоровья, но в мыслях своих, но в словах своих, но в поступках своих я остался прежним – своё сердце отдаю на служение людям.  Пусть я прожил столько, сколько прожил, как определил Аллах, Властный над каждой вещью и каждой вещи Создавший причину и следствие, но я всегда знал и знаю поныне, что на этой земле есть лишь единственное и почётное звание пред Богом и людьми – это звание Человека. И тот будет счастлив вдвойне, кто ещё при жизни своей обретёт это звание, благодаря собственному благочестию и благородным деяниям, устранив порок и вред в сердце своём”.

Теперь пришла очередь замолчать старику, и он, продолжая слепым взором обозревать затихшее небо, очарованное человеческим прощением и любовью, гладил и ласкал повинную и раскаявшуюся голову Мустафы, который сейчас стоял на коленях у ног старика, и беззвучно плакал.

“Что может быть выше и больше любви, если любовь это и есть сам Аллах, Бог Высокий и Великий! – снова заговорил Якуб: – Аллах нас порождает и взращивает, помогает нам и воспитывает, заботится и отвечает за нас, и да продлится его имя и слава на земле, омен!”

“О, мавлана, мой господин, я готов стать твоим мюридом, учеником!” – воскликнул Мустафа и припал лицом свои к босым ногам старика, пытаясь их согреть своим дыханием. 

Текло в небытие уходящее и никогда не стареющее Время, текла в неведомую даль невидимая в ночи Река, текли в неизвестные просторы струи холодного зимнего Ветра, текли на землю Звёзды неслышными лучами, текли слова Якуба от края в край земного мира и возвращались на круги свои. Всё приходит и уходит, возвращается и начинается заново, но остаётся прежним лишь одна суть, и эта суть вне времени и пространства – она всегда и везде, и эта суть – солнечный свет, рождённый от любви, или любовь, рождённая от солнечного света.

Мустафа лежал у стариковских ног и ел землю за грехи свои и преступления, давился и плакал, уязвлённый собственным безволием и внушённой  жестокостью. Он плакал, увлажняя ноги почтенной старости жаркими слезами сыновней любви. Раскаявшийся сын хотел согреть своим теплом озябшие ноги мудрого отца.

«Ты мой властелин», - говорил Мустафа сквозь непрестанные слёзы, будто река Джейхун, Амударья, освободилась ото льда замёрших чувств и переполняла теперь идущее к свету сердце Мустафы.

«Для меня быть твоим рабом лучше, чем быть властелином», - отвечал Якуб Рубоби Дилкушод словами Хафиза.

Вот старик наклонился, осторожно отнял рыдающего юношу от ног своих и поставил на ноги. О Аллах, Отец Великий и Милосердный, сколько слёз и страданий может вместить обыкновенное человеческое сердце, сколько боли и несчастья, что Вселенная давно бы разорвалось в лоскутки, от безысходности и отчаяния, не в силах перенести обрушившиеся испытания и не способное остаться собой?

“Ты заглавный лист моей судьбы!” - торжественно объявил старик, крепко и гордо обнимая юношеские плечи.

«В этом мире лишь дом твой убежище мне
Я склонюсь до земли лишь у двери твоей». 

Благодарно ответил юноша, прочитав стих Хафиза, стараясь снова с сыновним почтением припасть к ногам старика.

Прежде старик снял со своих плеч подарок Диловара (и его жестокая душа не была лишена капли милосердия), постелил на камни и уложил на полотнище нового сына, который исходил слезами нечаянной радости и непреходящей тревоги. Только не мог юноша рассказать об этом старику, не смея задерживать на долгой дороге к сыну, во имя истинной любви правоверного, во славу дружбы настоящих мужчин.

«Для дружбы мужчин все пути хороши –
Вращенье небес не задержишь, спеши!»

Мустафа прочитал в сторону пришедший на память очередной стих Хафиза – да продлятся корни его на земле!

 Только одинокая фигура Якуба уже спускалась вниз, по склону, навстречу раскинувшемуся впереди бескрайнему полю человеческих судеб, чтобы усталые и продрогшие колосья людских душ приласкать и успокоить своей тёплой и широкой ладонью великого труженика и радетеля легендарной и славной таджикской земли.

Тут старик остановился – в сердце его закралась неведомая тревога. Он повернулся и бросил в ночь, которая чёрным невесомым дымом застлала небо и землю: “До свидания, сынок, - береги себя, заклинаю Аллахом, и приходи домой, ибо твой дом и твоя семья ждут тебя!’

А тем временем за его спиной уже забрезжил рассвет – рассвет надежды. Старик надеялся встретиться со старшим сыном, Азизом.

А Мустафа, человек, заблудившийся в своих помыслах, но увидевший нынче свет старого сердца, ответил голосом своего состояния: “Иди, старик, шейх, мудрый старец  моей судьбы, и да хранит Аллах фиал, полную чашу твоей мудрости и эдем, райский сад  твоего сердца, а ты прости мне собаку!..”

“Рекс простит, - подумал про себя старик и прокричал: - Он уже простил, Мустафа-хурсанд, мой мальчик, а ты живи с миром!”

Крикнул мудрый старик и смахнул слезу – это звёздная пыльца попала ему в глаза, а сердце кольнуло иголкой тревоги, и повернулся Якуб спиной к разлуке и сделал шаг, другой, третий…

И в ту же минуту, словно подтверждая его тревогу, вдруг к звёздам поднялся собачий голос, и старик вздрогнул, поскольку это был голос убитого Рекса. Именно голос, а не тоскливый вой к покойнику, но и не радостный лай к живому. Но голос невыносимой боли, когда один брат плачет по утраченному другому. Равный звал равного.

И споткнулся старик, и остановился.
 “Мустафа! - закричал он и побежал назад, на голос. - Мустафа!” - кричал бобо Якуб, задыхаясь на бегу, и корил себя, что не подумал взять с собой мальчишку, не предложил разделить трудную дорогу.

Старик, не чуя ног, бежал по памяти сердца, ведомый отцовской болью. Он бежал, стараясь обогнать падающие звезды, падающие секунды, падающие мысли и кричал: ”Мустафааа!!!”

«Помирись с тем, кто обидел тебя», - гово- рится в священном хадисе, - Помилуй совершив-шего злодеяние. На всякое зло отвечай добром!»

И старик Якуб помирился с тем, кто подневольно обидел его, помиловал того, кто совершил злодеяния, на чужое зло ответил своим добром и в лице прощённого обрёл третьего сына. Но ныне, так открылось старику: с Мустафой случится беда.  Якуб заспешил, заторопился, чтобы своей грудью принять смертельный удар, предназначенный Воробышку.

“Муста!..” – только и успел крикнуть старик, как застучала автоматная очередь: тах! тах! тра-та-тах!!!

Частые удары железных молотов Смерти разбили чугунный живот Ночи, и Ночь обмякла, обсела, как царский шатёр, лишившийся опоры, и чёрная густая кровь Азраила потекла по камням, разъедая землю и сбивая с ног. Старик упал на землю и стал лихорадочно шарить перед собой дрожащими руками. Руки дрожали, сопереживали и сострадали, как слепые глаза Якуба, полные слёз. Они совершенно ослепили его и утопили последнюю надежду на выздоровление. Старик ослеп. Здесь. Сейчас. О Аллах, Вседержитель мира!..

С гор подул холодный порывистый ветер. На небе среди звёзд закачались лодки туч, тучи расправили паруса и поплыли прочь от страшного места. Ветер на нае, флейте, Река на халькалях, ножных браслетах, а Звёзды на на барбатах, на струнных инструментах, вроде лютни заиграли печальные мелодии по утраченной человеческой душе, а все семь иклимов, поясов солнечного и подлунного мира, оделись в индиго – в траур старого сердца.

“Так будет с каждым, кто отступится от моей веры! - прозвучал голос Диловара, бандита и убийцы, раздались удаляющиеся шаги, шорох щебня и крик, похожий на вой шакала: - Будь ты проклят, старииик!..” - и всё стихло.

Снова, как тысячи, как миллионы лет назад, полыхнуло животворящим огнём в древней восточной кузне, где древний кузнец без устали бьёт тяжёлым молотом по наковальне, высекая искры будущих дней. Бобо Якубу стало невыносимо больно. Так больно было в тот день, когда он увидел по телевизору перекошенное от ужаса и боли лицо Азиза, увидел испуганные глаза любимого сына, которые беззвучно кричали на всю планету, на всю вселенную: “Отец, помогите мне – как больно!”

В те дни рядом был Рекс. Были люди, сельчане, которые собрали старика в дорогу. А сейчас только он один. Ни Рекса… Ни Мустафы… Ни Ази…

“Нет, нет и нееет!!!” - испугался старик последней мысли своей и прогнал её вон из головы.


И последняя изгнанная мысль упала на сердце, и сердце от боли раздулось, как земной шар. И сердце сжалось от боли и стало крохотным, как атом. Старик готов был вырвать его с корнями и со всеми орбитами, как сорняк, чтобы оно зарослями боли не заглушало нежные ростки радости. Он готов был зажевать его живьём, как трепыхающегося красного птенца, но затем, чтобы не чувствовать, как в его душе рушится вселенная гармонии и порядка, созданная рукой всемогущего Аллаха, как обломки её падают на стариковские плечи.

Старик дрожащими от боли и гнева руками безостановочно шарил по земле, по камням и ничего не находил. Всё также дул холодный порывистый ветер. Всё также уплывали лодки туч с траурными парусами. И лишь на востоке тонким волосом рдела кайма алой зари приходящего дня. Только небо светило белизной старикова сердца. Светлое сердце не знает чёрных тонов. 

Златокудрая дева небес осторожно вышла из восточных ворот, обнажилась, тихо погрузилась в прохладные воды и медленно поплыла к западному борту помутившегося хауза небес.

Но там, где лежал на земле безутешный старик, Ночь всё ещё цепко держалась за камни, как человек, неосторожно сорвавшийся в пропасть, но успевший зацепиться пальцами за последний предел своей жизни у порога открывшейся смерти. Милосердная Ночь не хотела, чтобы старик так скоро нашёл обезображенное тело Мустафы. Впрочем, из-за своей слепоты не увидел бы плод ужаса человеческой жестокости и безрассудности.

Только Ночь, как и всякая женщина, сопереживая и сострадая, поседела от общей боли и горя, посыпая свою древнюю голову пеплом сожжённых сердец.

В бороде у Времени появилось ещё несколько серебристых волосков, и целый пучок несчастий стрелами разлетелся по всем частям света – где-то обрушился тайфун, где-то сошла сель, а где-то уснул и не проснулся человек. Всё едино в сущем многообразии и многообразно в единстве жизни, всё взаимосвязано – имеет свою причину, следствие и ответственность. Если заплакал новорождённый ребёнок, то где-то умер человек; если умер человек, то во вселенной погасла Звезда, и у Времени появился новый седой волос, а на руках Всевышнего забилось новое человеческое сердце…