Selection

Selection   © Борисов А.А.
Я вижу месяц бездыханный
И небо мертвенней холста,
Твой мир, болезненный и странный,
Я принимаю:пустота.
Осип Мандельштам
               
1
   Подул ветер, сорвав с ветки березы охапку снега, которая словно невидимый удар свыше, остановила неспешный проминат  Шмакова. Он отряхнулся и даже снял шапку, потрепал ее рукой как щенка, похлопал о колено и избитую надел на голову. Рядом стояло еще несколько прохожих, застигнутых той же бедой. Ветки тяжело свисали вниз под снежным гнетом; вчерашний снегопад белой ношей снизошел на флору, и не каждое дерево смогло его выдержать. Буквально в нескольких метрах от Шмакова лежала обломанная ветвь тополя, напоминающая оторванную руку гоплана, который между тем стоял рядом в безмолвии от шока и не шевелился. ” Вот так и она, - подумал Шмаков, свалилась, как снег на голову, да и теперь не отвязаться никак”. Если быть откровенным, то прогулка Шмакова была вовсе не прогулкой, так как каждая прогулка в первоначальном своем значении есть некое движение, цель которого пополнение организма свежим воздухом и, возможно, информацией. Студент Алексей типа прямо сказать не брутального не искал ни того, ни другого. Его появление в атмосфере снующих туда сюда людей, снега и различных уличных шумов объяснялась тем, что он решил избавиться от намерения встретиться, изнурительной тяги и связанной с этой тягой мыслей и желаний. Алексей наивно полагал, что однообразное движение куда-либо может привести к состоянию роботоподобного безмыслия, хотя в глубине души чувствовал – попытки его бесполезны. Окончательное осознание того, что он просто обманывает себя, и пришло к нему с падением охапки. Она была подобно точке в длинном витиеватом предложении остросюжетного романа, относящегося к описанию каких-то бессмысленных деталей – как то, к примеру, вид абсолютно заурядного киоска с не менее заурядной лампой, горящей в ночи, или же макияж случайно проходящей дамы в возрасте в каком-то эпизоде мимо главного героя. Автор, следуя словам Достоевского, о том, что гений – это умение вычеркивать, поверит классику и уберет лишнее, как сделал это Шмаков, стряхнувший с себя снег.
    Дорога до ее дома была неблизкой и всегда казалась Алексею чем-то вроде полосы препятствий. Только вот препятствия эти были скорее не этой дороге, а в самом Алексее. Он пытался подавить себя и всегда надеялся, что на одном из препятствий споткнется и ушибленный, но зато прозревший вернется домой. Однако этого не случалось: тяжелая привязанность, связь, которая разрушительно действовала на Шмакова, находила силы перепрыгивать через барьеры, которые возводило перед ней сознание, и даже не думала уменьшаться. Он часто вспоминал, как они познакомились, как началась эта болезнь. Вот и сейчас, огибая лужи и медленно идущих прохожих, Шмаков воссоздавал в памяти их первую встречу, смутно припоминая, будто это было очень давно, хотя прошло-то всего полтора года. Кажется, была поздняя осень или ранняя весна…

2
  Помнится стоял какой-то дикий (повсюду шум, грохот стекла, мат), ветреный вечер. Он пришел туда, сам не зная зачем это сделал. Нет, естественно, этому была причина – его пригласили. Но Шмаков шел через силу. Главным аргументом явки была мысль, что человек – существо общественное, а значит, нельзя сторонница общества, пусть даже оно не такое, каким хотелось бы его видеть. Мероприятие формально называлось днем рождения, конечно, многое из того, что там  происходило ко дню рождения никак нельзя отнести. Хотя не будем забегать вперед… Сначала следует, пожалуй, рассказать о том, кто пригласил Алексея. Личность этого человека имеет большое значение, поскольку если бы не он, то Шмаков не попал бы туда и с ним бы не случилось всего того, что случилось. Итак, его звали Андрей Кривосмехов, двадцати лет от роду. После пяти минут общения с ним становилось ясно, что личность эта незаурядная: было в нем что-то нестандартное – так прямо и не скажешь что, но, безусловно, безусловно, что-то было! Возможно, эта способность расположить к себе, завести разговор, впрочем, нет – на это многие способны. Кривосмехов умел сочетать в себе несочетаемые  вещи, как, например, философия и безудержная любовь  к абсолютно пошлым, безнравственным фильмам, довольно высокий интеллект и общение с недалекими “полулюдьми” (имеется в виду также нравственный уровень)  главным образом успешными и состоятельными(имеются в виду мажоры), деление всех окружающих  на личностей первого и второго сорта с соответственным к ним отношением ( к первому – поклонение, ко второму – отвращение). Этот человек, кажется, вообще не видел своей жизни без бесконечных попоек, ночных клубов и (простит меня читатель за медицинские термины) коитиумов с обязательной пролактацией. И эта странная манера сначала нюхать, а потом есть… Однако (лучше, конечно, благодаря этому) он всегда находился в центре внимания. Такой сангвиник-парадокс просто не мог не быть магнитом в мутных компаниях и на туманных вечеринках. Его знали практически все, кого знал Шмаков, а знал Шмаков лишь небольшую частицу айсберга, с которой ознакомил его друг. Его квартира напоминала офис – так часто там звонил телефон – с той лишь только разницей, что к нему звонили с целью все больше увеселительной. И чем-то он сильно напоминал сороку, поскольку всегда летел туда, где блестит, и очень интересовался сплетнями, все больше пикантного характера. Так что можно сказать: сорока эта влюбленно-мечтательная, что тоже на фоне всего сказанного выглядит парадоксально. Увы,  он был единственным другом Шмакова, более того другом с детства. Алексей видел все его недостатки, но все равно общался с ним на протяжении всей своей сознательной жизни – привязался. Кривосмехов, конечно, был человеком злой души и баловнем судьбы с огромными амбициями и несколько несдержанным характером, но вел он себя с Алексеем вполне пристойно, чем к себе и располагал. К тому же остальное окружение было, на взгляд Алексея, еще хуже…
    По пути к квартире Х некоего У, у которого был в этот день рождения, Шмаков догадывался, собственно, зачем его туда пригласили. Вспоминался веселый голос Кривосмехова в телефонной трубке, который после робкого заявления, что он не пойдет, недовольно заметил: “ Знаешь, а я ведь не каждый день тебе звоню с такими предложениями. Конечно, дело твое: можешь сидеть дома и пялиться в учебник, но я же предлагаю тебе более преемлимую перспективу …” В ответ Леша что-то промямлил.   “Ну, вот, а ты не хотел. И вот что: возьми с собой деньжат…” Далее объяснил как дойти до квартиры, сообщив название улицы, номер дома, подъезда, этажность, снабдил  описаниями почему-то самой двери, но так и не сказал ее номера; Шмаков же качал головой, хотя в комнате, кроме него никого не было.
  Повернем стрелки часов. Еще несколько минут ходьбы, случайные мрачноватые прохожие. Подъезд. Ступеньки казались бесконечными. Наш герой двигался по ним тяжело и все время думал, как бы сбежать. Иногда мысли об этом так охватывали его, что приглашенный на чьи-то туманные именины даже разворачивался и спускался на один лестничный пролет вниз – быстро, легко с ветром на душе, но потом Шмаков вспоминал, что таким образом нехорошо поступит со своим единственным другом. А если он его из-за этой выходки потеряет?  Что тогда? Бедняга не вынесет одиночества, и тяжелая невидимая рука долга разворачивала Алексея, а пинок страха заставлял его быстрее ветра взлететь вверх – на один лестничный пролет выше. Вскоре это мучение кончилось: в глазах появилась та самая дверь, которую описывал Кривосмехов. Дверь была обита деревом и выглядела довольно богато; из ее щелей светил яркий электрический свет, а рядом кто-то на стене выцарапал монетой английское слово “Hell” . Шмаков прочитал надпись и перевел взгляд на номер квартиры, вторая цифра которой болталась на верхней клепке. “Ад. Квартира тринадцать. Чертовщина какая-то… Глупость. К чему весь этот фарс –  номера не говорить, - подумал с усмешкой Шмаков, но на душе его заскребли кошки. Сейчас все начнется, нужно не обращать внимание и перетерпеть. Но за что мне все это?!”, - резко буркнул Шмаков и побежал вниз по ступенькам, в его глазах даже появились слезы, он быстро утер их рукавом и выбежал на мороз. Сделал несколько больших глотков свежего воздуха, но буквальон через несколько минут вновь стоял у двери номер тринадцать. “Перед смертью не надышишься, - думал Шмаков, - а, может, все-таки в этот раз все будет иначе.” Из-за двери донесся резкий смех, перерастающий в гогот, а после кто-то быстро возбужденно заговорил. Он  не мог разобрать слов, но в конце диалога услышал очень отчетливо свое имя и фамилию, которые справоцировали припадок смеха – ржавый нож подавленности, полоснувший его по сердцу. Вдруг невидимая рука долга вновь овладела рукой бедняги несмотря на  все сопротивления последней , Шмаков все-таки позвонил. Раздался звук, который обычно сопровождает спуск воды в клозет унитаза. “ Пришел”, - сказала кто-то и мерзко захихикал. Дверь с легким скрипом открылась. На пороге стоял неизвестный, вероятно, именинник и нагло улыбался. Тут же словно чертик из табакерки  из-за спины незнакомца появился Кривосмехов и зачастил словами: “ Проходи, Алешка, заходи, а мы-то уже тебя прямо заждались. Это именинник, - указал Андрей на улыбающегося пальцем, - его зовут Иван.” Иван тем временем презрительно молчал и продолжал улыбаться. “ Вань, поздоровайся с Алешкой”, - сказал Кривосмехов, и именинник протянул руку. Шмаков сделал робкое движение для пожатия, но тут улыбающийся начал неуклонно падать на него. “ Началось, - подумал Шмаков и только в этот момент заметил, что Иван был беспробудно пьян и, пожалуй, даже не только пьян, судя по неслезающей улыбке и расширенным оголделым зрачкам. Алексей испугался и отскочил в сторону. Именник грузно, хватаясь за стены и дверь, повалился на пороге. Все то время пока Ваня стоял Кривосмехов просто держал его сзади за шкирку и управлял, как марионеткой – он же держал ватную его руку. “ Шутка, - сказал Андрей и криво улыбнулся, - это не именинник, а ты проходи, проходи…” Шмаков с опаской переступил через тело и очнулся в аквариуме квартиры. Повсюду стоял сладковатый запах, навевающий недвусмысленную догадку о природе его происхождения. Алексею стало не по себе, да, он был на многих вечеринках, но там преимущественно пили – и больше ничего. Возникло резкое желание уйти, нет, даже убежать, но Андрей, бывший практически трезвым (он много пил, но плохо пьянел) вовремя понял намерение своего приятеля и схватил его за руку. “ Уже уходить собрался, - бросил он, - зря – вечеринка в самом разгаре.” Кривосмехов, крепко ухватив Алексея за руку, прикрыл дверь и повернул ключ в замке, после чего положил его в карман. Теперь Иван напоминал огромный половик перед дверью:
- Знаешь, я только что вспомнил, что сегодня…
- Ничего не может быть важнее хорошего отдыха и тем более неприлично вот так вот уходить, даже не поздравив именинника, - оборвал Шмакова Кривосмехов.
Студент физмата почувствовал себя мышкой, попавшей в мышеловку, которая только что захлопнулась. Ничего не оставалось делать, как смириться с мыслью: здесь придется провести вечер. Любой другой на его месте, возможно, схватил бы Кривосмехова за локотки, закричал:  “Куда ты меня притащил – притон какой-то, вынул бы из кармана ключ и, хлопнув дверью ушел, осыпая квартиру проклятьями. Да, это мог быть любой другой, но не Шмаков. Все, кто был знаком с ним, прекрасно знали, что он просто не способен на подобные поступки, и верхом его негодования может быть лишь тихое возмущение с покраснением лица:
- Хорошо, я поздравлю именинника…
- И проведешь этот вечер с нами. Проходи, не стесняйся, - вновь оборвал его Кривосмехов.
Только сейчас, немного придя в себя после сцены с Иваном, Шмаков заметил, что его друг странно одет: на нем была черная, похожая чем-то на гимнастерку рубашка, а ногти прятались в складках шаровар. Ничего не объясняя, Кривосмехов взял с небольшого комода возле зеркала папаху, снял с крючка бурку и нацепил все это на себя. В таком виде он походил на пастуха-горца-
не хватало только посоха. Резким движением он распахнул двери в зал и, словно движущийся манекен, проехал туда, танцуя лицгинку. Шмаков сглотнул. Сначала он не решился войти в этот  зал – оттуда доносился ненормальный смех и какая-то пианинная музыка, а застопорился на пороге и начал осматриваться. Обстановка была такой же как и наряд Кривосмехова – более чем странная. Создавалось впечатление, что находишься в охотничьем домике – так много повсюду было развешено каких-то шкур и чучел животных. Чуть выше светильника, на косяке висела башка вепря. Его бешеные глаза словно впились в Шмакова, пробрали до самых костей, буравили душу неизлитой ненавистью и безумием. Вепрь был как живой, и Алексей невольно отвернулся от него.  “ Господи, куда я попал!”, - с ужасом подумал гостек и как-то нелепо нервно почесал в затылке и поправил в тонкой оправе интеллигентные очки. Стиль кантри в принципе сам по себе довольно спокойный и нетерпящий кричащих тонов и футуристических деталей казался Шмакову убранством сатанинской церкви, и постоянно чудилось, что вот-вот сзади его схватят адепты мирового зла и потащат в преисподнию. И действительно кто-то его схватили и, что-то непристойное крикнув, впихнул в зал! Боль, негодование, желание провалиться и закричать, а после тишина. Присутствующие  молчали, и только Кривосмехов кому-то что-то по-змеиному нашептывал. Шмаков решил прикинуться партизаном и, чтобы ни произошло, молчать. Так прошло где-то минуты полторы: Алексей молчал, а все остальные глазели на него:
- А ты говорил, что он покруче Петросяна будет, - нарушил чей-то грубоватый голос тишину.
Кривосмехов скорчил гримасу недовольства и обратился к Алексею:
- Леха, ты что как рыба воды в рот набрал – поздравляй именинника. Шмаков молчал.
- Спой, цветик, не стыдись! – брякнул кто-то и бессмысленно заржал. Его хохот волной покатился по всем присутствующим и “отсутствующим”. Но Алексей не сдавался.
- Да, ну и черт с ними, пока, - вновь прозвучал грубый голос, и все завертелось по-прежнему. Кто-то налил в стакан кривой воды и залпом выпил, кто-то закурил и выпустил два аккуратных кольца, последнее из которых прошло в первое. Пьяный в ноль паренек в кителе белогвардейца, надетым на голое тело, прислонившись к стене, запел тихо и с хрипотцой: “ Боже, царя храни…” Никогда в своей благопристойной жизни Алексей не видовал такого садома. Ошеломленный происходящим бедняга присел на пол рядом с кожаным диваном и уставился в паркетный пол. Такое поведение вновь рассмешило зал, но после того, как последние всплески смеха стихли, на Алексея перестали обращать внимание, а все больше поглядывали на Кривосмехова, который не оправдал их доверия. Нельзя не отметить тот факт, что не только пьяный паренек, но и все представители сильного пола, кроме Кривосмехова, изображали из себя представителей белого движения и были естественно, одеты соответственно. Повсюду мелькали генеральские, майорские и прочие мундиры, увенчанные царскими крестами и кисточками на погонах. Кстати, зал был довольно большой и весь уставленный прямо-таки музейным антиквариатом, старой мебелью и этими псевдогвардейцами. Говоривший грубым голосом изображал Колчака и заправлял спектаклем, сидя в кресле-кочалке, и укрытый клетчатым пледом. В центре стоял зеленого сукна стол, за которым, выкидывая сальности, майоры и генералы резво козыряли червями. Все вокруг и все были противны Шмакову до головокружения, но он понимал, что белый плен лучше перетерпеть, не высказывая своего отношения к происходящему. Иногда белогвардейцы вставали со своих мест и подобно пелевинским комарам, которые уже напились крови, виляя, летели проветриться на лоджию, но вылетали оттуда еще более одурманенные, чем были до полета. И повсюду слышался комариный гул, состоящий из едкого смеха, мата и маргинальных выражений. Предметы современного мира напрочь отсутствовали, поэтому вместо музыкального центра в конце зала у окна стоял рояль, за которым некто во фраке неустанно играл “Лунную санату”. Один белогвардеец вдруг привстал к нему и начал допытываться, с трудом произнося слова:
- Вот скажи мне пиани… анист, что есть рояль?
И некто во фраке отвечал, как показалось Шмакову, уже в сотый раз одну и ту же фразу, которая ему до смерти остачартела:
-Рояль – это умный и добрый комнатный зверь с волокнистым, деревянным мехом, золотыми жилами и всегда воспаленной костью. Его нужно беречь от простуды, кормить легкими, как спаржа сонатами…
-Ты прав, поэт, - треснув по роялю говорил белогвардеец, - машина зверь! После уходил, а музыкант продолжал играть. Его голос показался Шмакову очень знакомым, но вспомнить кто это именно, как ни напрягал студент память, не мог. Помог ему в этом, как ни странно, сам Колчак: они бешено раскачался в кресле, звонко хлопнув в ладоши, и шум медленно, но верно начал стихать. Один из карточных игроков с повязкой на левом глазу вскочил из стола и бойко заговорил:
-Тихо, солдаты, атаман Колчак будет говорить! В одно мгновение все замолкли, и даже пианист перестал играть:
- Такая тема – врубайся страна, - молвил ряженый атаман и закончил. – Люди хотят поэзии на…
По помещению понесся хохот, все начали поглядывать на пианиста, а тот нервно передернул плечами. Через мгновение он уже балансировал на шатком круге рояльного стула. Колчак вновь хлопнул в ладоши и важно заявил:” Говори…”. И поэт-пианист, пытаясь как можно ярче и громче выкрикивать строчки, продекламировал следующее:
Когда потоп, чума или торнадо –
Народ в беде, но это ерунда…
Кастрол и кокаин – вот все чего нам надо,
А там, где грязь – нам не попасть туда.
   Стихотворение встретили бойкими аплодисментами, а количество решивших выйти на лоджию резко увеличилось. Некоторые  заговорили о несокрушимой силе русского символизма. Кажется, кто-то даже упомянул Брюсова и Блока лесными словами и нещадно ругал Маяковского и Демьяна Бедного. Слушая долетающие до него реплики, Алексей невольно улыбнулся – случившееся несколько минут назад казалось ему настолько абсурдным, что он даже начал сомневаться в реальности происходящего. Нелепым казалось и то, что поэтом был его знакомый Истомин, учившийся с ним в одном университете – только на филфаке. Какое-то время Шмаков тихо хохотал, а после его посетила испугавшая до косточек мысль: “ А ведь Истомин здесь вроде шута, как тамада на свадьбе, и делает-то ведь все это он, безусловно, не по своей воле”. Мысль пробуравила душу, и почувствовалась жалость к Истомину, который был просто несовместим со всей этой мерзостью. Шмаков закрыл глаза, и его захлестнул поток рассуждений и чувств. Отчего-то  пустой черпак души зачерпнул темную воду одиночества, с которым, как он считал, должен встретится лицом к лицу каждый русский интеллигент в своей непростой и полной перепетий жизни… И что так есть, так было и так будет.
   Однако сплин Шмакова продолжался недолго. Очень скоро к нему подошли: это был Кривосмехов, укутавшийся в бурку, хотя в помещении было не только не холодно, но даже адски жарко:
- Чего загрустил? Чего не весел, чего голову повесил, - скороговоркой сказал он и натянул на лице наглую улыбку.
  Алексей захотел вскочить и ударить этого выродка, но его память не содержала в себе информации ни ободной драке, поэтому “совладав” с собой, Алексей просто промолчал.
- Э, ты это брось партизанить! У нас здесь таких пытают. И еще, если ты не заметил: здесь маскарад – белогвардейский вечер, поэтому выбирай, - Кривосмехов хихкнул,  - кем будешь: Элли из страны “Oz” или Алисой в зазеркалье.
- Точно зазеркалье! – вырвалось из Алексея.
- О чудо, он заговорил! - насмешливо проконстатировал Кривосмехов и удалился.
Время после визита друга потекло с какой-то фантастической быстротой, будто невидимый волшебник решил побыстрее прекратить страдания Алексея и ускорил его. Ефрейторы, майоры, лейтенанты – все, включая Колчака, который бешено качался в маятнике кресле, кажется, словно попали на старую киноплёнку, которую прокручивал мудрый кинооператор понимающий, что не каждому зрителю эти случайные кадры могут быть приметны, и что в зале могут быть дети… После этой гонки времени,  Шмакова вдруг вытолкнули с лоджии. В его глазах всё перекатывалось и становилось то немного больше, то немного меньше, а то и вовсе принимало выпуклую форму. Это касательно предметов и людей – звуки же сопровождались акустикой или  гулким эхом. Пройдя несколько метров по залу, Шмаков понял, что ему что-то вкололи, тут же напомнила о себе легкая боль в локтевом сгибе. Несомненно, нужно было что-то делать, ругаться, сопротивляться, пойти к Кривосмехову и забрать у него ключ, но Алексею этого не хотелось. Необычайная легкость окутала сознание, и даже гадкие белогвардейцы теперь казались милыми курсантами, решившими немного побалагурить, потому-то захотелось смеяться и главное всё-таки, узнать: у кого день рожденье.
Эйфория достигла своего пика, когда на Шмакова напялили какое-то мальвинское платье и надели на голову парик. В этом наряде он словно балерина  пробежал по залу и закружился в юбке. Вокруг было уйма звуков – кажется, ему аплодировали и подбадривали, - эти милые курсанты. "Но у кого же день рожденье?", - думала Алиса. Желание немедленно это выяснить быстро достигло эпогея, и Шмаков спросил:
- Курсанты, милые, а кто именинник?
Раскаты смеха громовыми раскатами прозвучали в голове. И перед глазами возникло множество паспортов, раскрытых на третьей странице. Кажется, дата рождения в них была одинаковой. Шмаков проскользил по ним глазами и чуть не поскользнулся – закружилась голова. Остановившись, Алиса всё-таки решила развеять сомнения.
- Так, я правильно, понял, что у всех? В ответ раздалось гулкое «да», сопровождаемое тем же милым хихиканьем. Позже зрачок засёк искажаемую рябью фигуру Кривосмехова, надвигающегося на Алису, а дальше Алиса полетела вниз в некую яму, хватаясь за ветки. И едким липким страхом в сознании пришла догадка, что яма эта  не закачивается мягкой периной с говорящим кроликом, а все-таки ведёт в никуда…
3
Он  проснулся на кухне среди множества пьяных тел от резкого позыва к рвоте. На глаза налез парик и ничего не было видно, кроме гадко пахнувших волос, и грязного пола. Резкое движение руки – и парик ударился о батарею. С трудом удалось вылезти из грязного платья и запустить  его туда же. Вон! Немедленно вон отсюда! Однако без очков всё вокруг расплывалось, благо теперь это было, правда, от близорукости, а не следствие воздействия наркотиков. Пришлось шарить по полу в поисках необходимого акссеуара: рука, ножка от стула, чья-то нога в носке, вилка – вот: пальцы вновь почувствовали знакомую форму. В мгновение очки оказались на носу, но нормальное зрение так и не вернулось. Они были разбиты. Одно из стекл в них отсутствовало, второе же исполосовали дорожки трещин. Надев их, он стал похож на булгаковского Фагота, также бессмысленно и жутко они болтались, но снимать очки не хотелось, несмотря на то, что они были разбиты, в них, вернее даже через них душа наполнялась хоть какой-то уверенностью.
С той же скоростью, с какой быстро вставляют и вынимают слайды Алексей очутился в коридоре – в  кармане куртки должны были быть запасные очки. Из зала доносились всё те же крики и хохот, к которым примешался надвигающийся голос Кривосмехов. Резко распахнулась дверь, и горец в бурке добавил к уже имеющемуся в коридоре зловонью резкий запах алкоголя. А Шмаков уже водил руками по курткам, стараясь отыскать свою, и не  обратил на него внимание.
- Уже уходишь? – фамильярно бросил Кривосмехов.
Гнев растёкся по нервам раскалённым железом, но вида Алексей не подал, а только лишь_ сдержано, можно сказать учтиво, спросил:
- Что вы мне вкололи?
- Морфий, - ответил Андрей и растянулся в улыбке. – Как понравилось?
Алексей продолжал шарить, и фортуна ему неожиданно улыбнулась: в одном из карманов он нащупал запаску, и очень быстро квартира приобрела знакомую чёткость черт, и даже вепрь снова смотрел также гневно и устрашающе. И по каким-то метафизическим  законам_ злость его влилась в алексеевскую сущность, смешавшись с собственной.  От возникшего на мгновение оцепенения Шмаков застыл, словно статуя  красноармейца со штыком наперевес,  смотревшего в напряжённую даль, и загорелся  вечный огонь надежды: всё-таки Андрей был другом.
- Послушай мне плохо. Я еле на ногах стою, - взмолился Шмаков.
- Так присядь, - ответил Кривосмехов, и мотнув буркой, вновь скрылся в дымке зала. И не было фразы ужасней по своему безразличию и тщедушию. И эти короткие слова ледяной водой остудили все порывы и смелые мысли, на их место пришла меланхолия и вялость, окружающий мир казался чудовищным, ядовитым пространством, в котором можно находится только в мягком, комфортном скафандре морфия. С трудом, справившись с собой, Алексей проследовал за Кривосмеховым. Двигаться было как-то уж слишком тяжко и при первой же возможности тело  обрушалось на кожаное туловище дивана. По сознанию пробежала мысль, нет, даже тень от мысли о том, что до этого на нём барахтались какие-то две нимфетки, и витал простой вопрос: собственно, куда они исчезли.
     Среди присутствующих и отсутствующих в зале – теперь в основном отсутствующих  - глаз не смог их отыскать. Но тень мысли пробежала, и Шмаков забыл об этом и закрыл глаза. Так прошло несколько минут покоя, а после чей-то голос шашкой раздражающего вопроса нарушил сравнительную тишину:
-  Извольте представиться, штабс-капитан Овечкин, огоньку не будет, - спросил паренёк, который пел гимн.
- Нет, - вяло ответил Шмаков.
- Нет, огня, как это нет огня? - затарахтел паренёк, - сейчас будет – выкрикнул он и выбежал из зала.
_____ Алексею вдруг захотелось пройтись, да и теперь это было вполне безопасно. Он окинул взором помещения, чтобы выбрать цель короткой экспедиции, и вот, вот тут-то, дорогой читатель, он увидел её… Эти волнистые черные волосы, изгиб талии, породистый профиль изящность кисти… Она подходила к лоджии, и Алексей с ужасом подумал, что эта прелесть из любительниц парить в облаках! Но она остановилась, остановилась у рояли и села на кресло у окна. «И медленно пройдя меж полными всегда без спутников – одна, дыша духами и туманами, она садиться у окна, - процентировала Блока нараспев_ Истомин. Она улыбнулась и кокетливо пробежалась взглядом по пианисту. Непонятное волнение охватило Шмакова где-то внутри, в районе живота. Он заёрзал на диване, такое с ним было впервые. Захотелось подойти и познакомиться, непременно познакомится. Пусть здесь, в этом содоме! Но встреча должна состояться. Чёрт! Какой-то белогвардеец вульгарно подсел к ней и с пьяным прищуром заявил, что истина в вине. Шмаков не мог на это смотреть и закрыл глаза. Но там, за веками, стояла она, невероятно привлекательная и чудная, хотя многие могли бы о ней сказать, что всё-таки она, как говорят французы  laide mais charmante . «Я не думал, что всё произойдёт так, тут, - думал Алексей, - почему судьба уготовила мне эту встречу здесь, и как она попала сюда?, - пролетел интересный вопрос, на который Шмаков мог дать однозначный и бесповоротный ответ, что также как и он. В ноздри втёк успокаивающий запах духов, а после кто-то мягко сел на диван рядом. Он боялся открыть глаза! Он оцепенел! Он потерял дар речи! Однако взглянуть, взглянуть вновь так хотелось, что черти страсти ловко и быстро подняло Шмакову веки, как Вию, Алексей повернул голову, и её влажный блеск зрачков застыл в памяти, и впитался в неё словно божественные масла. Но как заговорить, когда рот заклеен!
- Я думала: вы спите, - прозвучал бархатный голос.
«Господи, может быть, я действительно сплю», - подумал студент и ответил так непонятно, что даже впервые приехавший в Россию иностранец, знающий по-русски только «водка», «тусовка», «балалайка», «медведь» определённо точно сказать бы, что молодой человек явно бредит.
- Жаль - и вы тоже…
- Нет! Я трезв! – заявил Шмаков и зачем-то встал.
   Тут из-за стены, ведущей в смежную комнату, раздались животные крики  боли и наслаждения. И Шмаков с ужасом понял, куда исчезли нимфетки, и посочувствовал их доли. Вновь опустился на диван, ошарашенный фактом, и тем быстрым мгновенным процессом, который произошёл: дверь в смежную комнату открылась и из неё вышел, вульгарно поправляя штаны, один белогвардеец и тут же зашёл другой. И где-то там, в глубине смежной комнаты, вновь послышались тошнотворные звуки…! В это мгновение Шмаков резко обернулся и предложил ей уйти:
- Ничего не выйдет: дверь заперта, - ответила с тоской Анна.
  Да, её звали Анна, именем, напоминающий многослойный бутерброд, с начинкой из двух «н»,и Шмаков сразу о нём догадался, а она без слов узнала его имя. Что это? Телепатия? Мистика?
Нет! Так бывает, когда две разделённые половинки уже самим началом жизни ходят по свету и ищут друг друга и, конечно же, бывает, что так никогда и не находят, но когда это случается, то глупо думать, что одна половинка, не может знать имя другой. Другой, совершенно Алексей вышел на кухню и, пробираясь сквозь пьяные тела, добрался до окна. Стоп! Это же жизнь! Обессилено он оперся о подоконник и посмотрел на стертое ночью пространство. И вдруг к  самому подъезду подъехали машины, внизу засверкали тревожные мигалки и резко растворились дверцы, и Шмаков даже услышал топот сапог.” Внизу дверь с кодовым замком. Ещё есть время!”, – быстро подумал Алексей, и  побежал обратно! Кривосмехов всё также сидел рядом с Колчаком и о чём-то болтал. Алексей быстро внёс оживление в их затухающий диалог, и трое бурно разговорились:
- Флэг, накрылся п.…, - выкрикнул Колчак, выслушав возбуждённого Шмакова.
Но Кривосмехов всё воспринял более серьёзно. Алексей крикнул Истомина, а Анна как будто обо всём догадывалась сама и прошла за своей половинкой. В коридоре, не проронив ни слова, трое наспех оделись, Кривосмехов предпочёл не тратить на это времени и, не снимая бурки, ринулся к двери. Нисколько не думая о Иване, он встал на него и начал ковыряться с замком.
«Чёрт, что-то никак, - нервно забормотал Андрей. У всех перехватило дыхание, но тут дверь открылась. Из коридора повеяло прохладой и железными звуками снизу, пробирающими до костей. Четвёрка вылетела на лестничную клетку, глотая холодный воздух, как пары канабиса_. И, видимо, так же этот воздух одурманивал, поскольку Истомин вдруг ненормально засмеялся и побежал вниз. «Стой!», - прокричал ему Шмаков, но он не слушал. «Бывает», - выкинул Кривосмехов, и по его лицу проскользила улыбка. Наступило замешательство: в принципе такая же судьба ждала и их, пусть они и не потеряли рассудка. Ничего не объясняя, Андрей вдруг побежал вверх, его бег совпал с моментом, когда схватили Истомина, певшего, сильно выкрикивая концовки:
Владимирский централ –
Ветер северный,
Этапом из Твери –
Зла немеренно.
Все бросили взгляд вниз, но после заспешили за Кривосмеховым, который, сверкая глазами и мотая буркой, теперь напоминал Чапаева.
     Откуда-то он даже достал шашку, в которой мгновенно отразилось английское слово «Hell» и лица его попутчиков. Анна с расторопностью пулеметчицы, подобрав полы длинного шелкового платья, давила ступеньки каблуками на тонкой шпильке. Алексей с удивлением посмотрел на происходящее и остановился. «Петька, что стоишь, а не то хош к белым, а?», - заговорил Кривосмехов каким-то совершенно другим несвойственным ему голосом, которыми говорят обычно в старых фильмах про колхозы и совхозы, где сильное добро побеждало слабое. Шмаков вдруг почувствовал, что он в гимнастёрке, а голову укутала возвышенность чёрной с красной наискось лентой папаха. «За мной, Петруха – не пропадём!», - добавил Чапаев и Шмаков, почувствовав себя Петькой, побежал. Со скоростью разогнавшейся во всю дребезжащей тачанки компания мелькала в окнах подъезда, движимая волей всезнающего Чапаева, которому сейчас доверяла не только Анна, но и Петька, как огромный большой великий русский народ, с которым можно было делать всё что угодно , не задумываясь о последствиях. Где-то на дне покинутых этажей послышался резкий шум и пьяные возгласы. «В квартиру ворвались…», - подумал Алексей, но его мысли прервал Чапаев.
- Правильно рассуждаешь, Петруха, квартира-то тю-тю. Эх, сколько я раз говорил убирать или отключать телефон и отбирать сотовые у всех входящих. Кто-то просто позвонил – вот мы и бежим сломя голову.
- А, может быть, это соседи, - ответил удивлённый Петька.
- Соседи… - Чапаев закатился легким смехом – сильный в данной ситуации он себе позволить не мог, но именно такой начинался во всём преобразившегося его и все же часто полным кататонии лице. Просмеявшись, он заметил, что они у цели, указав на железный люк, какие бывают в каждом первом подъезде дома, ведущим на чердак и крышу. Зазвенела связка ключей, и Чапаев взметнувшись по лестнице, припал к замку. По быстроте и слаженности движений можно было сказать, что он уже не в первый раз открывает эту железную застёжку с языкообразной скобой.
Из отверстия повеяло холодным ветром, а в вышине замерцали дыры звезд.
- За мной, друзья! – воскликнул Чапаев и деловито поправил на глазах выросшие усы.
Анна, которая теперь больше походила на солдатку (куда-то исчезло шелковое платье, и появилась военная форма), словно кошка уцепилась за лестницу и, быстро перебирая руками и ногами, устремила своё прекрасное тело вверх. А Петька, бедный Петька, остановился в замешательстве. Он ничего не мог понять, а главное не знал кто он теперь: герой анекдотов или же всё-таки очкарик, Алешка.
-  Петруха, не робей! – голосом Вельзевула откуда сверху посоветовал Чапаев.
Однако Петька был в отчаянии. Что-то ему подсказывало, что до добра это не доведёт. «Галлюцинации», - промелькнула мысль, от которой Петька перепугался не на шутку. Рука устремилась к папахе и нащупала овчину:
- Пётр, что ж вы не самом деле встали, - раздался голос Анны. Такой манящий, ласковый и тёплый, что Пётр, конечно же, растаял и как зомби вцепился в лестницу. Снизу послышались быстрые шаги, и пальцы инстинктивно нащупали тульский наган в кобуре. Коридорное эхо. Топот сапог. Крик…  Оперативник ОМОН(а) выбежал очень неожиданно, однако реакция  Петьки не дала ему ничего сказать или сделать. Резкое движение. Звук выстрела, и ,сложившись калачиком, омоновец, выронил калашников. Петька сдул дым с дула и был собой чрезвычайно доволен:
- Хватит баловаться, - вновь раздался демонический голос Чапаева, - Наверх! Это приказ! Под трибунал пойдешь!
- Слушаюсь, Василий Иванович, - неожиданно для самого себя ответил Петька и взметнулся по лестнице.
Люк тут же закрыли. Множество рук толкнули камень. Со скрежетом он опустился на люк и сразу слегка застучал под ударами снизу:
- Пронесло, - сказал Чапаев и стёр пот со лба.
- Что происходит? – нервно спросил Петька.
- Василий Иванович, он опять потерял память, - расстроено проговаривала Анна.
Лицо Чапаева исказилось в гримасе злобы:
- Больше кокаин Петьке не давать!, - заорал красный командир.
Анка рассмеялась и насмешливо посмотрела на Петьку. Чапаев выбрался на крышу, которая  больше походила на холм, со странными бетонно-железными внутренностями. Когда Петька увидел то, что он вовсе не на крыше, а перед глазами стоят бесконечные просторы степей, его вопрос повторился. На этот раз Чапаев, улыбаясь и посмеиваясь, решил объясниться:
- Мы-то вообще-то, Петька, на задании были. И должны, понимаешь, разведать тактику и стратегию _ведения отступления белых в Крым. Целый год у них тёрлись. Ты командиром роты стал. Я у Колчака в заместителях. Анка же была любовницей Колчака.
- Я за Родину и ноги готова раздвинуть! - гордо заявила Анка.
- И все шло хорошо, - продолжил Чапаев, - но тут махновцы появились - в самый неожиданный момент. И мы из деревни деру дали -  вскачь пошли.
- Вскачь? - переспросил Петька.
- Ну да, ночь скакали. Ты на скаку ещё махновца так хорошо подстрелил. Не помнишь?
- Вроде что-то припоминаю, - ответил Петька, у которого всё смешалось в голове.
- Ну так, значит, оторвались мы от зелени поганой, - закончил Чапаев и ловко вставил в рот папироску.
- А где  скакун тогда мой? – спросил запутавшийся Петька и услышал где-то рядом ржание.
- Да вот же он! – указал Чапаев на рысака.
Петька обернулся и увидел крупный ненормальный глаз загнанного скакуна. В этот момент он почувствовал, что куда-то соскальзывает: пространство вокруг него стало невыносимым, воздух тяжёлым и пустым, а лица Анки и Чапаева окинул_свет от костра, и кто-то невидимый выдернул из-под него землю, как ковёр. Петька вскрикнул и упал.
4
- Лёша, вставай, вставай же, - сквозь слёзы лепетала Анна и держала его за рубашку.
- Да, брось ты его! – быстро сказал ходящий из стороны в сторону Кривосмехов.
Анна не отреагировала на его слова и разрыдалась ещё больше и, плача, припала к лешиной груди.
- Он дышит хоть? – безразлично спросил Андрей.
- Господи, как ты можешь быть таким. Он же твой друг! – разразилась Анна и, обернувшись, пронзила его взглядом, переполненным горстью женского бешенства.
Однако горец в бурке становился невозмутимым. Уже несколько минут прошло с того момента, как Алексей упал в обморок. Омоновцы рвались как псы за кошкой на дереве, осыпая матерно-маргинальными выражениями тех, кто закрыл им доступ на крышу.
Каждая секунда была дорога! А Алексей понимаете ли в обмороке. Естественно, это жутко не нравилось Андрею, который считал, что спасение утопающих всегда дело самих утопающих и уж никак не его:
- Я ухожу! – заявил он.
Последовал резкий шлепок по щеке.
- Встань и иди же, - закричала Анна будто Кашпировский _____
   Тьма. И где-то там, в сердцевине её, Алексей увидел точку света. Она стала расширяться, рассеивая завесу тёмного небытия , и вскоре почувствовалось тепло распространяющееся по всему телу. Он ещё не видел, но уже попытался сделать вздох, ещё один – не получилось. Ещё раз – и почувствовал, что часть кислорода вместе с нервной струйкой страха всё-таки прошла в лёгкие. Стало необыкновенно радостно и тепло на душе, и Шмаков задышал, захватывая жадным ртом свежий ночной воздух. В глазах прояснилось, и тьма рассеялась окончательно, уступив место прекрасным чертам лица Анны:
- Очнулся, мать его, наконец-то, - буркнул Кривосмехов.
Будто распуганные вздохами Алексей с бетонного бордюра крыши стайкой разлетелись голуби. Студент привстал, пытаясь справиться с жутким головокружением, но тут же непослушная голова тяжёлым камнем, словно пущенным в воронку, направилась обратно:
- Куда? – сказала Анна, вытирая одной рукой слёзы, а другой подхватывая алексеевскую голову.
Кривосмехов сплюнул и, окинув сцену высокомерным взглядом, коротко  швырнул в них приказ на английском:
- Fallow me ! – рявкнул горец и быстро пошёл к противоположному концу крыши. За его спиной сверкали жёстокие звезды, готовые проткнуть остриём любого, кто не приемлет мир, на который они кидают свой мрачный свет, а ветер с завыванием гнал какой-то целфановый пакет по крыше, будто символ того, что происходит с теми, кто отказывается ему сопротивляться, бренности бытия:
- Нужно идти. Сможешь? – голосом медсестры спросила Анна.
- Постараюсь, - ответил слабо Шмаков и попытался встать – на этот раз удачно. Силуэт__                Кривосмехов уже скрывался за большой спутниковой антенной, и нужно было идти. Совершив неимоверное усилие, Алексей поднялся. В голове звенели сотни раздражающих колокольчиков, тело казалось чужим и плохо поддавалось командам из мозга, но нужно было идти, нет, даже бежать: послышался звук скрежетающего по металлу камню, который пробежал по нервам и активизировал руку страха. Она подтолкнула Шмакова, и бедолага зашагал, оступаясь и спотыкаясь. Анна сразу же пришла ему на помощь, вытирая слёзы, на этот раз – радости!
Догнать Кривосмехова оказалось большой проблемой, поскольку он, несмотря на свой наряд, двигался как кот, умело огибая уличные антенны_и конурообразные спуски на чердак. Но вот расстояние сократилось до возможности докричаться, и Анна, выдыхая, протянула:
- Андрей, подождите, Андрей!
Кривосмехов остановился и с недовольным видом обернулся.
- А! Всё-таки встали и пошли, сказал он, как не в чем не бывало. – Вот помню на «груше» был – там, знаете, таких случаев навалом. Бывает, перепьешь и в голове вертолет! – и псевдогорец _дружелюбно улыбнулся.
Анну чуть не стошнило, но виду она не подала, а Шмаков был настолько плох, что вообще не понял о чём пошла речь, абсолютно неприемлемая и кощунственная, как упоминание о том, что пить на поминках в кульминационный момент похорон.
- Так вот, - продолжил Андрей, - расскажу вам историю. Только идите побыстрее, пока они мотоцикл не нашли.
- Да, мы сейчас, - ответила Аня и просто начала волочь за собой дезориентированного Шмакова, а девушкой она была хрупкой, что об Алексее вряд ли можно было сказать. Хотя выглядел он худощавым и тощим, роста был гипертрофированно большого, а как известно рост… Вообще, вы поняли.
- Так вот помню зашёл я в какой-то лагерь, пьяный вдрыбаган, - пьяно заявил рассказчик, - и увидел флаг. И вот незадача: флаг _наш, но повешен неправильно , вверх ногами, что ли (смеётся). И тут из-под стола выползает мужик, как дальше выяснилось переводчик, и говорит мне, что с флагом всё в порядке – просто это французский флаг. Ну, я-то английский знаю, и французы тоже, я им рассказывал о фестивале – в общем гидом стал…
- Да, Андрей… (через отдышку)
- Подожди, – перебил Кривосмехов. – Ещё один случай был. Тоже на Грушинском. Знаете, там _кришнаиты и всякие такие там адепты разных сект приезжают – ходят с ароматизированными палочками. Это с другом с одним дело было… Он парень отвязанный, ну, и мы ясное дело пьяные были - самогона_ везде море. И тут телевизионщики наехали – у кришнаитов  интервью брать. Тут, значит, дружок мой, когда снимать стали, выхватил у одного кришнаита _ посох, и внимание телевизионщиков мгновенно переместилось на него. И что началось!(смеется) Он стал прыгать с этим посохом как шаман, у него на верёвке кружка болталась, так он в неё спирта налил и говорит этим дурням: “Заметьте, это чистый спирт!”
- Послушай… - со страхом в голосе начала Анна.
- А боишься? –  ехидно срезал Андрей и завершил, - значит уважаешь. После облил презрением тащащую Анну и продолжил:
- Ещё негры там были, - снова перейдя на беспечный тон, продолжил свою эпопею ведущей.
- А, может… (Анна резко накренилась  под алексеевской тяжестью и, решив приберечь силы, закончила фразу, не начав).
Кривосмехов улыбнулся в темноту и завертел прежнее:
- Они пеплом обмажутся – жуть! Фильм ужасов просто. А ещё я там наколку хотел сделать в форме дракона – временную. На фестивале был лагерь художников и я, значит, утром решил туда податься – может, кто трезвый-то будет. Прихожу – тишина. Захожу в комнату, где эта художница наколки делает, а она с утра уже в полной отключке с высунутым языком спит. Прикинь. Художница – и уже с утра! И всё там изрисовано…
- Андрей! - истошна закричала Анна.
- Что? – с лёгкостью спросил рассказчик.
- Может, хватит. Куда мы идём-то вообще?
- Что значит хватит? – весело отозвался Андрей, - Грушинский фестиваль место интересное. Можно пообщаться с новыми интересными людьми - со всей страны приезжают. А какие они частушки матерные под гитару…
- … (Анна хотела сказать что-то настолько резкое, но решила все же промолчать, Кривосмехов почувствовал это и приостановил свой монолог).
- И в общем клич мой там был всегда один – выживает сильнейший. Есть такое выражение – казнить нельзя, помиловать. И каждый, каждый в нём ставит запятую сам – и в жизни также, - резко швырнул Кривосмехов и приблизился к бордюру, рядом с которым лежала свернутая интересной конструкции верёвочная лестница. Необычность её состояла в том, что помимо одного ряда реек, этот змей спасения имел второй точно такой же ряд, соединенный с первым металлическими пластинами. Точнее сказать каждая рейка плотно крепилась в теле платины, напоминающей очки, из которых смотрели лишённые зрачков головы всё тех же реек. (Слишком многословен). А герои оказались умнее: ловко они высвобождали верёвочного змея и перекидывали через бордюры, и даже Кривосмехов в это время стал крайне лаконичным и только изредка предупреждал, что всё нужно делать как можно тише:
- Тише, я говорю – буркнул Кривосмехов, когда моток веревки коснулся земли, аккуратно прильнув между грядками окон.
Внизу зашелестели кусты, и сознание тройки спасающихся на время смешалось с этим шелестом. Довольно быстро он прекратился, а на крыше можно было услышать вздохи облегчения.
-  Слушай, - вдруг нервно спросила Анна, - а ведь нас должны…
- Второй выход на крышу заложен кирпичами, и не спрашивай почему. Я буду спускаться первым, потом ты, а этот, - и Кривосмехов презрительно посмотрел на Шмакова, - коснётся лестницы только тогда, когда мы будем на земле. Упадет ещё – шуму поднимет. Всем всё ясно? Конечно, есть ещё лестница, - начал продолжать он, ставя ногу на рейку, хотя Анна уже ничего не спрашивала, - но дело ясное: они там, и караулят нас. Не впервой, не впервой, - завершил таинственно бурконос.
Услышав слово не впервой, Шмаков пришёл в себя, будто это был некий код алексеевского существования, и теперь его движения были точны, а разум сравнительно чист. Он чувствовал, что это всего лишь ремиссия, и что вскоре передозировка вновь заявит о себе, пройдясь жутким тремором по телу, но это будет потом, а не сейчас:
- В сторону! – бросил Шмаков. Впервые в жизни он позволил себе быть таким грубым к своему другу. Я буду первым! Кривосмехов перекинулся через бордюр с лицом, полным недоумевающем удивлении:
- А, может быть, пропустим даму? – фамильярно спросил Андрей.
- Мальчики, хватит! – вмешалась Анна, побелевшая от страха, но ничуть от этого не потерявшая в шарме и красоте. – Андрей будет первым. Ее безмолвно послушались, и бурконос перекинулся через бордюр вновь. Спускался он медленно, не торопясь и оглядывая тротуарную дорожку внизу. Вдали горел фонарь, ветер завывал и гнул ветки деревьев, словно ненасытный садист – насильник. И вид спускающего Кривосмехова, который, несмотря на верчеголовье,_ выглядел  вальяжно, доводил картину происходящего до кого-то дикого абсурда, невозможной реальности, киношной игры –  черт  знает чего!
- Быстрее! – вышла из себя Анна.
- Слушаюсь, - донеслось снизу, и Кривосмехов уступил ступеньки для спуска следующего. Им негласным голосованием был выбран Шмаков. Анна придерживая его, поправляла очки и, не выдержав в конце, обожгла поцелуем губы.
- Ну, давайте ещё прямо на крыше, как собачки… - донеслось  снизу.
- Заткнись! – вновь крикнула Анна.
Он замолчал и полез быстренько вниз. Там в кустах его ждал замаскированный брезентом мотоцикл “Урал” с люлькой. Тихо подобно  старому вору, знающему свое дело, Андрей проследовал к нему и ловко сбросил более ненужный_брезент. К этому времени Алексей, чудом оставшийся жить, пытался устоять на шатком асфальте, а Анна с лицом, переполненным бесконечной радости, наблюдала за слаженными движениями Андрея… Сели. Анна сзади, а Алексею, естественно, досталась люлька. Мотоцикл взвыл будто бешеный зверь, заполнив двор механическим воплем, и с грохотом машина буйным медведем вылезла из кустов и наследила в песочнице. Сзади послышался крик, и кто-то из омоновцев дал очередь, а Кривосмехов с наслаждением по газам. Судьба оказалась благосклонной, и пули лишь задели люльку да напугали Алексея, и вскоре кошмар окончился: дворы, дворы, плохая дорога с ухабами и ямами, вой ветра, резкие повороты, изумленные взгляды одиноких прохожих и, наконец-то, взору открылось длинное, широкое, ровное шоссе, на котором водитель решил стать – правильно – гонщиком.
- Потише, - сказала Анна, придя окончательно в себя, но Кривосмехов не слышал. В этот момент он чувствовал себя участником мотокросса. Жизнь игра! Жизнь развлечение! Для чего же еще жить?! А Алексей клевал носом и чувствовалось, что сейчас его желудок даст всем почувствовать свой внутренний запах. И мотоцикл одинокой лавиной рвался навстречу наступающему утру, освещая путь фарой:
- Куда мы едем? – сквозь шум крикнула Анна, отодвигая от себя развивающуюся бурку.
- Как куда? Все только начинается! – весело отозвался Кривосмехов.
  От этих слов Анну покоробило. Она посмотрела на Шмакова и попросила остановить. Обхватив ручку тормоза и ослабив газ, он соизволил послушаться. Впрочем, если бы сам того не хотел, то никогда не сделал бы. Но положение на его взгляд было безнадежным – девушка влюблена в безнадежного неудачника, и все попытки безнадежны. Со свистом и длинными, горизонтальными полосами протектора позади “Урал” остановился и свернул к обочине. С трудом Анна вытащила Шмакова из люльки, и он сразу же побежал к дереву:
- Живите долго и счастливо, умереть вам в один день, мои Sid and Nancy , - крякнул Кривосмехов и умчался в неизвестном направлении, которое известно, чем заканчивается, если его вовремя не сменить.
    Какое-то время они ждали на морозе и при злом ветре. А после влезли в мягко-теплый салон маршрутного такси. Ехали молча – только один раз Анна поинтересовалась адресом Алексея, который тот, дрожа, назвал, перепутав и поправившись с названием. Наступил момент блаженного комфорта и защищенности. Водитель молчал, а после предложил включить радио. Они согласились. По салону понеслась попсовая песня с джазовым проигрышем в начале. Захотелось спать, и Анна прильнула на плече дремавшего Алексея. И как ты думаешь, читатель, что же будет дальше? Ты прав – он достоин этого! Водитель маршрутного такси притормозил, и его лицо исказил ужас. Зрачки, бешено расширяясь, ухватили следующую картину: мотоцикл “Урал”, врезавшись сразу в несколько деревьев, о чем свидетельствовали рваные по краям вмятины, с разгону боком ударился о гараж. Каким-то образом водитель “Урала” не вылетел из седла, и его будто прессом припечатало к гаражу мотоциклом, при чем большая часть тела словно утонула в нем – далее описывать, я думаю, не стоит… Алексей налег руками на стекло маршрутки с выражением жуткой боли и сострадания, чем сильно удивил Анну, которая только раз окинула презрительно картину из романов Стивена Кинга, и устало закрыла глаза:
- Аня, он умер! – воскликнул слезно Алексей.
Она молчала.
- Аня, он был моим лучшим другом!
На ее лице появилось раздражение.
- Почему ты молчишь? Он ценил меня, и у него были ценности в отличие от других!
- Ценности? – возмущенное слово вылетело из небольшого рта, закусившего чуть не до крови верхнюю губку. Шмаков нехорошо посмотрел на нее, она в свою очередь ответила ему тем же.
- Он вытащил нас оттуда!
- Конкретно тебя по крыше я тащила! И если бы его ценности… Ведь все просто как велосипед. Ценности – это движение педалей вниз, а действия – движение вверх, как в жесткой фантастике Робинсона. Какие ценности – такие и действия…
- Чушь! – перебил Алексей, погруженный в горе.
Он почувствовал головокружение и вновь тошноту. В глазах стояли останки Андрея. Аня заметила изменения в лице возлюбленного и попросила водителя ехать дальше. Шины завизжали, и маршрутка продолжила двигаться своим обычным маршрутом(простите за каламбур). Аня достала из сумочки черный, перламутровый муштук и вставила в него дамскую сигарету, спохватилась и открыла немного верхнее стекло. Водитель также приоткрыл боковое стекло и быстро закурил. Аня выпустила тонкую струйку тяжелого дыма, водитель целый выхлоп – и чем-то эта сцена напоминала индейский ритуал курения трубки мира, а дорога домой – радостный путь возвращения с войны…