Герои забытой эпохи Глава пятая

V. Перегритон


– Странник усталый обретет ли там долгожданный приют? – спрашивал Глам, может быть, себя, стоя на вершины последнего утеса Каменных Холмов и словно бы возвышаясь над всей страной, лежащей перед ним – Бродами. Спрашивал, может, бескрайний лес Финаркон, расстилающийся у подножья гор, – путешественник созерцал его из­под ладони. Может, Хазэля: могучий баран дожидался хозяина на фоне снежно сияющих отрогов, утопавших в сером блеске народившегося солнца. А может, приветливую струйку дыма, вздымавшуюся из самого сердца угрюмого древесного океана.


Лишь хрустально чистый мелководный ручей, струящийся в сумрачном ложе из гладких каменьев, отделял Глама от Финаркона – леса загадочного, походящего на туманное облако, пронизанное лучами серебристого света, – когда спустился он к подножию утеса. И лишь смиренное журчание задумчивого потока срывало тишину, поглотившую пустынный мир с его сонными древами, гордыми скалами и воздухом, спертым, как перед грозой. За долгие­долгие годы странствий, словно повадки дикого зверя, Глам постиг повадки естества (в этом он превзошел даже искусных следопытов Запада), и ныне ему было ведомо о надвигавшейся буре.

Едва Хазэль ступил в серебристые воды ручья – холодные, как снег в горах, откуда и начинали те воды свое великое путешествие к далекому морю, – как померк дневной свет. Хмурое небо расшило заревом блуждающих всполохов, раскололо яростным громом! Сверкнула ветвистая молния, на миг затмив все белым пламенем! Нежный перезвон дождевых капель, свирепея, запел о свинцово­серое лоно ручья.

Перекрывая рокот грозовых небес, Глам что­то крикнул своему скакуну, и тот рванулся вперед, канув в лесной мгле.


Сулил бы, сулил лесной полог исход от грозовых вод, не царствуй осень, простершая над остывающим миром золотой плащ из ливней бездыханной листвы. Глам натянул капюшон, ибо угрюмое пристанище его походило на дом с прохудившейся крышей. Свысока взирали на одинокого путника сумрачные деревья, долговязыми тенями высившиеся по сторонам. Зловещие всполохи бросали тоскливый свет, открывая взору Хазэля ухватистые корни, змеившиеся на пути.

Сперва Глам принял далекий, но надвигающийся звук за отголоски неуемного грома, а плывшее меж деревьев мягкое свечение – за блеск молний, но вскоре пелена сомнений отдернулась, и путешественнику представилась иная картина. По Старому Тракту  стремительно, как ветер, мчалась карета, покачиваясь вместе с тусклой лампой, что сквозь дождевые струи освещала путь. Словно тучи, спешащие затмить сияние солнца иль луны, округ кареты метались огромные, казалось, косматые тени!

– Беда на мои седины. Никогда прежде столько их вместе не видали мои глаза... – кровь отхлынула от сурового лица гнома, смятеньем вспыхнул взгляд, – коль они меня не подводят – это фенродримы! – Глам всматривался в хищные тени, озаренные отсветами зловещих молний.



Даже убеленные сединой свободолюбивые бродяги, чьим очам довелось зреть самые дальние рубежи мира, могли бы поведать о фенродримах, или оборотнях (как прозывали их испокон веков везде, где только звучало наречье Запада) не больше, чем какой­нибудь ворчливый затворник. «Их всегда было немного, – под мглистым сводом далекого трактира прохрипит в ответ загорелый на неведомых стезях странник. – Полнолунье – их мать, с ней они возрождаются и с ней отходят в забвенье. Острейшим на свете клинком, откованным хоть в горных недрах Севера, хоть под сенью зачарованных лесов Запада, не сразить сие исчадье ночного мрака. Лишь серебра страшатся они. Откуда взялись, спрашиваешь? Мало кто поделится знанием, когда возникли сие полночные демоны. Иные уверяют, что оные всегда жили средь людей и зверей, однако не верится мне в это. Вот и мудрые говорят о временах, древних и темных, когда великий ужас восстал на Востоке, восстал, жаждущий изменить этот мир, восстал, дабы низвергнуть изначальный порядок. Мудрые говорят, узрев в разумных тварях умение творить и узрев свирепую мощь древних хищников, таящихся в лесной тьме, решил сей грозный чародей сроднить изведанные силы. Говорят, тогда проклятие, печать тьмы, обрушилось на всех разумных тварей, не поспевших бежать далеко на Запад; говорят, тогда стали проклятые под светом дня трудиться во славу войска ненавистного господина, а лишь отгорал последний луч заходящего солнца – сами вставали в ряды темного войска. Как возвещает молва, в те далекие годы всякая ночь имела над оборотнями, псами бездны, ту же власть, что и полнолунье». Задумчивый странник поведает многое, однако не помянет случая, чтобы фенродримы охотились стаей.



– Да, мой друг, не мы их добыча, – тихонько произнес Глам, прихлопнув увесисто по могучей шее Хазэля, словно проверяя, насколько крепок чудный баран. – Но пройдем ли мы мимо?

Облако света плыло меж деревьев, подобное далекому светлячку, и тусклые лучи его касались мерцающих, задумчивых очей гнома, и, казалось, слова блуждают в глубокомысленном взоре: из раза в раз встаем мы перед выбором, и решенье предопределяет грядущее, но что преподнесет нам оно, день ли ночь? Дабы ответить на сей вопрос, не нужно быть прорицателем, стоит лишь знать: благородным ли было твое решение? Судьба ответит тебе улыбчивым светом, коли – да. Иначе же – темные тучи не сойдутся над тобою, нет, однако целям и мечтам твоим суждено будет рассыпаться, словно пригоршне сухих листьев. Заглянувший в глаза старому гному увидел бы: эти слова исходят не из памяти, они исходят от сердца. Знавшим его было ведомо – он мог ослушаться даже короля Ангелинора, кому присягнул на верность, но не голоса сердца.

– Нет, только не мы! – Глам воздел Фулгор.

– Мой верный Хазэль, – обратился он к скакуну. – Дружище, там впереди исчадья ночного мрака. Смертоносные когти и клыки! Я чувствую твою дрожь. Когда­то я тоже боялся, – на мгновение далекая юность встала перед глазами гнома, и его руки окрепли, но вспышка молнии вернула мысли к действительности. – Десять лет – это долгий срок. Его хватило, чтобы многие... Да что там! Чтобы мы забыли свет Ангилиона в наших сердцах. Но он не забыл нас! Мы не погибнем. Тангар ай­инэмо!!! – и Хазэль, воспламененный боевым духом, сорвался вперед, словно выпущенная стрела.

Темными столпами в холодном сером мареве мелькали, проносились мимо древесные стволы. Мокрые ветви яростно хлестали по лицу всадника, но он не спрятал взора и видел, как чудовищная тень обрушилась на резвого коня, несущегося впереди кареты, рассыпая копытами яркие искры, и слышал исполненное ужаса предсмертное ржание животного. Видел, как опрокинулась карета, и слышал истошный грохот, потонувший в зловещей музыке грозовых небес. Слышал вой, холодной дрожью разнесшийся по лесу, однако не душераздирающая тоска пронизала его до корней, нет, – кровожадное торжество. Видел, как в свете, льющемся от уцелевшей лампы, вырос силуэт могучего воителя – за плечами его реял огромный плащ, высокий шлем сверкал на челе. Слышал раскатистый звон, долетающий до пламенных туч всякий раз, когда круглый щит хранил мужа от смертоносных когтей. Видел меч, блистающий в сумраке, – холодная сталь разила чудовищ, оглашая звериной агонией голосистую лесную ширь. Но они вставали, словно бессмертные.

Впавшему в воинский пыл Гламу казалось, будто он недвижно восседает на изваянии скачущего унгулокорна, а Старый Тракт и его зловещие тени надвигаются со скоростью урагана.



Подобный тарану, Хазэль вылетел на тракт – и, словно труху, смел чудовищного волка!

– Скорее, незнакомец! – Глам протянул руку.

Глаза воителя горели в тени лицевых пластин шлема, словно напоенные огнем. На мгновение его взгляд, полный удивления, застыл на гноме­всаднике, внезапно появившемся среди бушующей схватки. Но кроме удивления в глазах воителя невидимым светом лучилась отвага, жаром раздутого костра тлела ярость и – что изумило Глама – словно тихая озерная гладь блистала неколебимая уверенность, что он не сгинет в гибельном сражении.

– Нет! – был зычный ответ незнакомца, и, выплескивая из себя отнюдь не гнев, а надежду, он воскликнул. – Ианна!!!

Отвечая на зов, кроны придорожных деревьев вспыхнули, будто на ветвях распустилась пламенная листва! В ужасе перед гибельным колдовством темная стая дрогнула – и обратилась в бегство.

Глам с трудом удержал Хазэля от той же попытки – огненный вихрь наводил на унгулокорна дикий страх.

Едва стих в глуби леса жалостливый визг, как, словно из тумана, возникла легкая серая фигура, укутанная в дорожный плащ. Таинственный незнакомец бессильно рухнул бы наземь, но отважный воитель подхватил его на могучие руки.

Лишь опаленные деревья, черные и окутанные дымом, попираемым к земле хлесткими дождевыми струями, угрюмым памятником схватки возвышались над путешественниками, сведенными лихой судьбой.

Глам знал, все вопросы подождут, и промолвил:

– Идем. Мне ведомо прибежище от дождя.

***

Хижина – верно, та самая, что маячила приветливой струйкой дыма, – словно покинутая лесная крепость, безмолвная, озаренная мрачными блеском молний, возвышалась на вершине неприступного кургана, казалось, с трех сторон подмытого древними водами.

– Покой какого нелюдимого хозяина потревожат нежданные гости? – поинтересовался воитель, сидя верхом на смирном Хазэле и поддерживая перед собой квелого спутника.

– Скоро узнаем, – сухо отозвался Глам, шагая впереди.

Но в ответ на гулкие удары по массивной двери угрюмая обитель, словно склеп, хранила молчание. Фулгор сокрушил крепкий дверной замок, устоявший перед могучим плечом и кованым сапогом гнома. Шагнули в прохладный сумрак. Хазэль, тем временем, нашел сухое пристанище под навесом, с краю хижины.

Обнаружив старую масляную лампу, Глам зажег ее и осветил загадочное жилище – суровым уютом одинокого отшельника дышало убранство. Наконец, квелого спутника уложили на единственную кровать (размеры ее возвещали, что отнюдь не гном коротает на ней ночи).

– Я – знахарь... – сместив незнакомца в шлеме, Глам, строгий и вдумчивый, склонился над хворым и откинул ему капюшон. Это оказалась дева!

Беззащитная и прекрасная, она выглядела совсем юной, но даже блеск тускло­золотых локонов был не в силах затмить невидимого света мудрости, чем дышал ее чарующий снежно­белый лик. Ресницы, черный бархат, скрывали таинственные очи, губы, алые лепестки роз, были чуть приоткрыты – дева спала.

Серые, как туманы далекого Эвалона, глаза воителя то с надеждой устремляли взор на задумчивого знахаря, то с грустью опускали его на овеянную дремой деву. Лишь сейчас, когда незнакомец снял шлем, Глам разглядел его лик – обрамленный мерцающими власами, темным серебром струившимися по укутанным мокрым плащом плечам, он был прекрасен и чудно сочетал печать глубокой мудрости с мужеством цветущего воина.

В дивных чертах красавицы Глам углядел сходство с ее доблестным спутником. Различие же их, на взгляд нашего пилигрима, было в том, что ее мудрость – это нежность, а женственность – ее красота. Его же мудростью была сила, красой – мужество. Также глаз знахаря видел: деву не сразила хворь и не одолел колдовской сон, нет, время и вода исцелили бы ее, однако, может быть, наш врачеватель желал скорее внять ее музыкальному голосу, ибо, отстегнув с пояса одну из фляг и вынув пробку, приложил ее к бледным устам прекрасной путешественницы. Прозрачное, как горный ключ, зелье стекало по уголкам расцветающих губ.

Вскоре сонно приподнялись девичьи веки, явив серебристые очи, лучившиеся подобно звездам. Увлажненные зельем разжались уста, было увитые дремотными трещинками, и в хмурых стенах хижины послышался сладкозвучный голос:

– Кто вы?..

– Мое имя – Глам.



– Глам? – громоподобно донеслось от дверей. Молниеносно, готовые ринуться в бой, наши мужи схватились за оружия. Под сводами дверного проема высвеченная вспышками грозовых небес недвижно высилась зловещая тень. Огромного роста, широкоплечий, незнакомец был укутан в потертый зеленый плащ, в руках держал арбалет, с пояса его свисал длинный кинжал, у ног, ощерив ужасные клыки, выжидал громадный серый пес. Словно угольки, в тени капюшона, откуда топорщилась рыжая с проседью борода, горели проницательные очи. – На темных крыльях судьбы живая легенда заглянула ко мне на огонек?..

– Кто ты? – выпалил Глам. – Не иначе призрак, раз поступь твоя также легка?..

– Если у хозяина в его собственном доме начнут спрашивать: кто он? – что станет с этим миром? – смиренно отозвался рыжебородый великан.

Хриплый, но теплый, доброжелательный голос и прямые, однако сердечные слова обличили намерения. Глам опустил сверкающий Фулгор, незнакомец – арбалет.

– Ксар, это друзья, – промолвил прозорливый хозяин, и пес покорно вернулся в поднебесный сумрак; сам же он совершил шаг вперед и добавил: – Гости мои, сядем за стол.



За круглым столом, озаренным мягким сиянием свечи – лучилась она тем ярче, чем гуще становился сумрак за окном, – нашим повязанным судьбой героям предстояло поведать свои истории.

Такой была воля хозяина, зачавшего мерное и долгое, точно старинный ручей, повествование:

– Звать меня Храгонхир... – молвил суровый владыка хмурой обители, и отблеск свечи плясал в пытливых очах его, поджигал внимательный взгляд, делая пронзительным и зловещим. Вдобавок свет жарко пылающего камина – рыжее пламя жадно лизало трескучее дерево – сияющей мантией лежал на его могучих плечах. На мгновенье Глам возомнил, что сей незнакомец – одно из лицемерных исчадий ночного мрака.

«Нет, – присмотревшись, решил старый гном. – Нет, уж я­то их повидал. Этот не из их брата».

– ...Последнее время от гор и до леса земля полнится опасностью. Поговаривают, от северных рубежей мира вернулись орки. Зловещий слух, идущий с запада, нашептывает: проснулось лихо в Мглистой Роще, и ужас, выбравшись из бездонных, темных пещер, поселился в Инистых Горах, – молвил суровый владыка хмурой обители, и, казалось, реющее в его очах пламя рождало навеянные повестью волшебные образы. – Тень Орды пала на восточный мир, пророча кровавую эру, однако не это тревожит старое сердце мое. Иная сила – сила, под корни прогнившая древним злом, – гибельной тучей поднимается над мирными угодьями новой земли, над размеренной жизнью умельцев юного королевства, – сказитель выпрямился, и мрак окутал его лик. Лишь очи холодно блистали в черноте, лишь вкрадчивый голос доносился из тьмы. – Страх поселился в сердцах. Подобно чуме, он разносится по ветру в словах: «Что принесет завтрашний день?»

Зловещая повесть эхом отразилась от воспоминаний гнома – в мыслях его поднялся недавний рассказ юного вождя орков.

– Одни предрекают сумерки времен, иные отмахиваются, третьи молчат, – рокотал над столом густой голос Храгонхира. – Но есть и те, кто своими глазами видит зловещие перемены – один из них сидит перед вами. Неведомый зов влечет уж век покрытых забвеньем гоблинов от Северных Гор далеко на юг. Говорю вам, гости мои, видел сам. Скрытые тенями старого леса, во мраке ночи они вершат великий поход. Неведомые чудища, оглашая чуткий лес мрачным лязгом, разделяют их тайный путь. Но это что! Кровожадные фенродримы заполоняют восточные леса, словно крысы – прохудившийся дом. Смутные времена надвигаются, гости мои, смутные. Отважные странники, что под грязными плащами скрывают сверкающие кольчуги, с мечом в руке, ведомые честью, ступают в лихие рощи и не возвращаются. Смутные времена надвигаются. Многие, когда­то влекомые неизведанностью, а ныне гонимые ею, гонимые тревогой, покидают насиженный край. Но эти темные дни не обошлись без тех, кто на запах лихих слухов от дальних стран заглядывает в наши сумрачные земли – в пример вам, гости мои.

– Что за коварное бремя похоронило могучего человека в темном сердце пустынного леса? – осведомился Глам, поглаживая бороду, измокшую под дождем и теперь дымящуюся в тепле.

– Давным­давно от северных окраин Звездных Гор, от родных земель, седых снегами и певчих суровыми ветрами, я спустился на зарево далеких костров войны. Да, спустился, да, судьба увела меня на пропитавшийся кровью Восток, – был задумчивый ответ канувшего в воспоминания рыжебородого великана.

– Финарокс – так прозвали вас на Западе, – словно лучик света во тьме, пролились звонкие бубенчики нежного девичьего гласа. – Финарокс, хранитель Финаркона.

– Да, хранитель, – отозвался Храгонхир. – У всякого леса есть свой хранитель. Вот в Серебристом Лесу водятся энты. Здесь энтов нет, но есть я. – Взгляд хозяина вспыхнул. – А теперь настало время услышать, какие тайны хранит твоя история, полуэльф.

– Я – Ианион Фанурил, а это моя сестра – Ианна, – возвысился чистый, словно звон серебряного горна, глас воителя. – Наша повесть одна на двоих. Перемены, подтачивающие древний порядок, не укрылись от дальновидного взора старого короля. Как никогда близкий к тому, чтобы переступить границу между жизнью и смертью, он созывает свой последний совет, – молвил полуэльф вполголоса, словно чей­то темный слух за крепкой дверью или под высоким окном мог подслушать его слова. – Поговаривают, Онай во все уголки мира послал за славными героями, однако зов Запада несут не гонцы, а братья и старинные друзья, напутствованные самим королем – я это знаю, ибо сам внимал его голосу, снаряжаясь в дальнюю дорогу за любимой сестрой, избравшей своим приютом загадочный Восток.

Сизый дым, лениво выплывая из трубки и расправляя крыла благоухания, туманным облаком окутывал задумчивого гнома, внимательные очи которого блистали за пеленой мглы.

– Мы держали обратный путь из Ауэанора, Гаваней Восходящего Солнца, – переливами упругих серебряных струн играл глас воителя, – когда темная судьба подхватила нас и принесла к уединенному очагу приветливого отшельника.

– Мысли Онайа, последнего из рода королей, витают за гранью человеческого понимания, – рокот омраченного печалью великана низверг недолгое затишье. – Он прожил славный век, достойный великого правителя, но, подобно всем сынам рода людского, встал на пороге сумеречного царства, куда доселе смели заглядывать лишь его блуждающие мысли. – Величавый, но смиренный думами, отшельник сам походил на седеющего правителя, возвышаясь над широким столом. – Трудно представить боль, терзающую его бесстрашное сердце – он отдал свои дни процветанию державы, повелеваемой испокон времен сияющими доброй памятью отцами и дедами. Но нет ему места рядом с великими предками, нет, его воля не ступала на тропу теней, но, проклятый судьбою, он уходит, обрекая на проклятие мир людей, – король уходит, оставляя престол пустующим. Нет, королевство людей не сгорит в пылу распрей, не расколется, новый придет государь, чьи деяния воспоют в балладах. Но какими будут эти баллады? Люди Запада привыкли следовать за потомками Аотельхара – того, кто на заре дней вел их войска в битву, чья кровь, по приданию, была освящена Ангилионом. Сможет ли новый правитель – меньшей крови – удержать судно мира и процветания на плаву в море темных дней, сможет ли он?..

– Сможет, – отрезал старый гном. – Я повидал немало людей. Благородным, честным и справедливым среди них может быть каждый. Выбор всегда остается в их руках.

Взгляд хозяина, словно бы напоенный светом, опустился на седоволосого гостя:

– Глам, живая легенда, тебе выпала честь завершить вечер застольных рассказов.

В нагретом воздухе хижины зависло выжидающее молчанье.

– Тот же зов, что заставил Фанурила пуститься на край света за сестрой, подвигнул меня покинуть насиженное жилище и вновь взглянуть в лицо опасностям долгого путешествия, – такими словами Глам начал свою повесть. Все это время, вслушиваясь в рассказы, он размышлял: открыть им все или нет. И, примирившись с мыслью, что если не удастся ему оповестить Запад о страшной угрозе, медленно и неотвратимо надвигавшейся от далеких, холодных берегов Вершины Мира, так удастся другим, он ни о чем не умолчал.

Едва смолкло последнее слово гнома, как вновь воцарилась тишина, на сей раз зловещая, рушимая лишь потрескиванием жарящего камина.

Храгонхир, как хозяин обители, а значит, первый во всем, нарушил молчание:

– Страшнее вестей не внимали уши даже отцов наших и дедов, – меркло пламя свечи, окутывая лики мрачной тенью, но глаза великана, впитывая угасающий свет, пламенели, словно звезды безлунной ночью. – Да, из тьмы времен восстал ужас, жаждущий изменить порядок мироздания. Да, у нас, друзья мои, – у Глама, у Фанурила, у Ианны, у меня – нет оружия противостоять ему, но мы в силах оповестить тех, у кого оно есть – таково наше предназначение. Оно было бы нашим, всеобщим, если бы судьба не выбрала тебя, Глам, приоткрыв завесу тайны через уста молодого вождя орков.

Встретились два тяжелых непреклонных взгляда – Глама и Храгонхира.

– Конечно, тебе известно все это, ты все понимаешь, друг мой, иначе ни слова не поведал бы нам, – продолжал хозяин обители. – Мудрость несчетных зим укоренилась в тебе, но, поверь, друг мой, мне превратности судьбы знакомы как никому другому на этой необъятной земле. И вот о чем я спешу предупредить тебя: исход твоей миссии, подсказывает мне старое сердце мое, коренится не в днях. Неважно, стремительным иль долгим станет твой путь на Запад, нет. Коренится исход в решенье твоем, когда вновь грянет час выбора! Запомни вот еще что, пусть это станет твоей путеводной звездой: случайностей нет! И твоя встреча с загадочными путешественниками тому доказательство – у вас единая цель. Судьба ниспослала тебе соратников и хранителей.

– Мне не нужны хранители, – отчеканил Глам. – У меня уже есть один, и проверенный. – Добавил он, бросив яркий взгляд на Фулгор, мерцающий подле сложенной в уголке поклажи.

– Велика твоя цель, Глам, – возгласил Фанурил, расправив могучие плечи. – У нас одна дорога. Мой меч с тобой, доколе судьба не разлучит нас!



Ненадолго задержался наш путешественник и его новые спутники в приветной обители старого отшельника. Трижды холодный серп восходящей луны, поджигая ледяным блеском вымытый дождем мир, заглядывал в окно хижины и заставал путников греющимися подле жаркого камина.

В очередной раз сменяя ночного часового, рассвет забрезжил на сумрачном востоке, протягивая серебристые лучи сквозь темные кроны Финаркона и прижимаясь к мутным оконцам одинокого жилища. Но не увидал утренний свет путешественников ни за столом, ни спящими на кровати иль полу. Они стояли в тени на пороге угрюмой хижины, изготовившись к долгой дороге, и сердечно прощались с гостеприимным нелюдимцем.

– Что­то меняется в этом мире, это чувствую я, чувствуете вы, чувствуют звери и птицы, и деревья, чувствует каждый лепесток. Но переменяется вовсе не мир, нет, – не воздух, не вода, не лес, – молвил старый Храгонхир после всех пожеланий. – Эти перемены зародились в сердцах и головах, эти перемены в мыслях и чувствах. Мир тоже меняется, всегда, непрестанно, но слишком медленно, чтобы мы могли это уловить. Но пока остаются те, в чьих головах царит порядок, сердце мое спокойно, – отшельник заглянул в глаза каждому, прежде чем произнести заключительные, задумчивые слова. – Оно подсказывает мне: это наша не последняя встреча.



Дышавшая забвением лесная стежка уводила омраченных печалью разлуки путников долой от приветной хижины, на пороге которой одиноко высилась фигура хмурого хозяина, провожавшего взглядом своих недавних гостей.

Отчалившие путешественники по пояс утопали в траве, давно не приминаемой сапогами пилигримов, и казалось, что они плывут по волнам серо­золотой реки. Трава, потаившая древнюю тропку, походила на всходы тусклого золота. Крохотными корешками, сокрытыми в тверди промерзшей земли, неутомимо цепляясь за жизнь, трава долгое время упорно противостояла мертвенной желтизне, поедавшей остатки сил, долгое время чахла под морозным дыханием ночи, засыпала на исходе покидавшей ее жизни, но боролась до конца, до последней капли сил. Она не сдалась, нет, но противник оказался чрезвычайно силен, чрезвычайно хладными оказались ветра грядущей зимы, сорвавшие с травы последний вздох жизни.

Стежка, затерянная в безмолвном лесу, свернула на Старый Тракт – и Храгонхир, угрюмый, но добросердечный отшельник, и его суровая, но приветная обитель остались лишь в теплых воспоминаниях.

Укатанная несчетными подошвами сапог, несчетными скрипучими колесами телег и крепкими копытами неутомимых лошадей земля тракта памятью недавнего дождя хранила лужи, мерцающие на утреннем солнце. Мутная водица отражала в себе ясное небо и черные нагие кроны – деревья тянулись вдоль тракта по обе стороны. Лужи возвращали покинутым ветвям то, что совсем недавно служило им убором, и украшали небо золотыми звездочками – листья неторопливо скользили по прохладной мутной глади или смиренно замирали на ней, сорванные с родных мест ветром перемен.

– Наш путь обрывается у врат Ангилиона, как и твой. Но на истоке своего пути мы дали обет: он призывает меня и брата посетить Перегритон, – возвестила Ианна. – Разделишь ли ты наш путь, Глам?

– Твои ноги устали, хватит с тебя непролазных троп, тебе нужно передохнуть, – промолвил старый гном неожиданно для спутников, как будто и не слышал вопроса. Затем взял Хазэля за ремешок – после расставания с щедрым отшельником могучий унгулокорн смахивал на вьюченную поклажей лошадь какого­нибудь странствующего торговца – и помог деве сесть верхом.

В глазах Ианны читалось недоумение.

Глам стоял в молчании, нахмурив брови, словно бы подбирая нужные слова для ответа, затем промолвил:

– Мудрость отцов возвещает: нет на свете случайных встреч иль предложений – это развилки нашей судьбы, и даже мудрейший не даст ответа, на какой стезе путника поджидает свет удачи. Но путеводная звезда вложена в нашу грудь – мужество и терпение! Время не на нашей стороне. Пламенеющая на сердце тревога подталкивает меня вперед, на Запад, но я внемлю доносящемуся из вечности лет совету старейших – и в приветную обитель усталых пилигримов вы отправитесь не одни.

Птице достало бы трех дней, всаднику – семь, а сколько же их понадобится пешему, чтобы одолеть путь от южных кущ Сумеречного Леса до Перегритона, горделиво возвышающегося в самом сердце страны бродув, лишь предстояло познать нашим неутомимым пилигримам.

Зловещая тень опустошения лежала на землях юго­восточного удела Бродов. Селяне ушли – мрачные перемены, словно смертоносный мор, изгнали их с родной земли, возделываемой еще отцами. Руинами исчезнувшей жизни вырастали над серой землей пустынные дома – они были покинуты. Эхом былой жизни, ныне преданной забвению, осиротелыми простирались плодородные поля – покинутыми были и они. Селяне ушли – брошенные хозяевами дома быстро старятся, а поля превращаются в заросшие сорняком дебри. Селяне ушли – их страшит скрывающееся за пеленой грядущее, ушли, и на крыльях перемен летучие мыши наводнили дома. Ушли, и заброшенные нивы наполнились хищными зверьми, доселе изредка забиравшимися от укромных лесков в эти когда­то смертельно опасные для них, а ныне пустынные края.

Без скорби, щемящей сердце, нельзя было взирать на заброшенный палладиум земного труда, ставший оплотом отчаяния и печали, где под покровом ночи завывают призраки.

В тусклых лучах предзимнего солнца путники взметали пыль с безлюдных дорог, а лихие ночи, пробирающие до костей не столько холодом, сколько грусто­зловещей песнью волков, коротали у остывших очагов под кровлями, заросшими паутиной, и каждый новый день был подобен прожитому. Лишь дважды судьба разбавила тревогой их долгий путь.

Вот как это случилось впервые...

Был день, серый день, когда ничто не предвещает беды. Солнце стояло в зените, мягко припекая спины утомленных путников. Они ступали по тенистой стежке, что прорезала заброшенное поле, безмятежное и целомудренное, как и иные поля, оставшиеся позади. Спелые нивы, колышась на легком, доносившем с севера благостную прохладу ветерке, казались золотыми озерами, подернутыми рябью.

Среди приволья цветущих полей земледельцы часто возводят на крепких шестах плотно набитые соломой одежды, дабы не вздумали голодные птицы, что угодья пустуют, когда усталые мужчины с вечерней зарей отправляются к домам, к столу, к семьям. Вот и сейчас из глухого поля, возвышаясь над золотыми волнами ласкаемых ветром всходов, недвижно взирала на путников темная фигура.

Тревога ужалила сердце старого гнома, отравив его мысли смятением. Он ощущал на себе чей­то пристальный, злобный взгляд, скользящий с головы до ног. Сердце подсказывало ему: «За вами слежка».

Не укрылось от Глама, что снедает Фанурила то же сомнение – зоркий полуэльф не отводил от черного призрака хмурого взгляда. Но Фанурил не издал возгласа, когда узрел – он мог поклясться – неживое творение мозолистых рук повернуло голову, оттененную широкополой шляпой. Не издал возгласа, ибо исповедовал терпение, назидавшее, что торопиться слепо значит стоять на месте, а не совершать новый шаг, что всему надлежит, подобно реке, течь свободно и бесповоротно, что иногда стоит поторопить судьбу, но мудрость, увенчанная многими зимами, возглашала: не сейчас. Лишь десница полуэльфа мерно легла на эфес дремлющего в ножнах меча.

Гномам, вестимо, не сравниться в зоркости с эльфийским родом, однако воспитанное бесконечными странствиями чутье было дальновиднее его глаз. Голос, исходящий от сердца, редко обманывает. Глам сам обманывал себя, отмахнувшись от него, никогда прежде не изменявшего, и вняв медовым словам томления, уверявшим: долгая дорога может измотать и смутить мысли и чувства всякого.

Вскоре зловещее изваяние осталось за спиной. Глам выдохнул. Фулгор в его руках вновь из орудия смерти сделался посохом странника. Но сердце Фанурила не покидала тревога – пламенеющая, она заставила его оглянуться, но вовсе не она заставила его с ужасом воскликнуть:

– Бегите!..

Сумеречная фигура мчалась вослед!

Голос брата взывал стремглав сорваться вперед, словно выпущенная стрела, но Ианна осталась недвижна. Она замерла, повернулась, обратив извергающий гневливые молнии взор на подступающее чудовище, и воскликнула:

– Замри или сгинь, исчадье ужаса! – и гласом ее был гром с небес.

Но угрозы не остановили воплощение ночного кошмара.

Ианна воздела посох – и небо содрогнулось от гулкого рокота. Солнечный свет померк, словно воцарилась ночь, но в сгустившемся мраке лучилась величием и мудростью фигура волшебницы. Ее мысли и руки были заняты искусством, которым жила вся она, – и в этот миг она казалась всем прекрасной королевой тайных истин!

Тьму пронзила яркая вспышка. Обрушившееся с небес пламя не сдержало чудовище, но сорвало одеяние, обличив его истинный вид. Под лохмотьями стража пустующих нив оказалась вовсе не солома. Железо! Подернутое вуалью сизого тумана, чудовище казалось закованным в несокрушимый доспех. Багряным пламенем полыхали не ведающие пощады очи! Он не бежал, он шагал, но каждый шаг был равен десяти человеческим. Чудилось, помериться с ним силой могут лишь пещерные тролли да окутанные тайной энты. Казалось, железный демон был вооружен четой гибельных клинков, но нет, это были его руки, – руки, что не способны созидать, способны лишь разрушать.

Мгновение отделяло волшебницу от верной гибели, ибо уже занеслось громадное, жаждущее крови лезвие! Старому гному было не сравниться силой с порождением железа и ужаса, но древняя магия его племени была с ним. Руна, венчающая Фулгор, вспыхнула, словно звезды на ночном небосводе. Заговоренный молот засиял светом забытых дней. Подобный Аводану, достославному королю и праотцу подгорного племени, разъяренный Глам с боевым кличем на устах вступил в схватку! Черное лезвие не отведало крови – навстречу ему, словно ураган, устремился Фулгор! Послышался звон, рассыпались яркие искры, и бессильно повисла искореженная железная рука. Но разящей дланью возмездия обрушилась на старого гнома невредимая гибельная десница! Однако удар не достиг цели. Фанурил простер над Гламом свой щит. Казалось Фанурилу, утес обрушился на его плечи – черный меч был исполнен чудовищной силы, но воитель устоял.

И тогда воскликнул Глам:

– Хазэль!!!

Отвечая на отчаянный зов, сверкающий могучими рогами унгулокорн, словно таран в руках светлой судьбы, стремительно обрушился на врага! С яркой, словно сверкнула молния, вспышкой раскололся рог, но и чудовище, не устояв перед ударом громадной мощи, обрушилось наземь.

Не опуская оружий, мужи ступили на вмятую грудь сверженного чудовища, в чьих очах, словно задутая свеча, погасло кровавое пламя. Послышался глухой стон. Фанурил протянул руку и, словно створку окна, отворил не иначе как дверцу в груди железного демона.

Изумление засветилось в глазах воителя, но Глам хранил невозмутимое спокойствие, словно предвидел такой исход. Устало опершись на молот, в густые усы промолвил он:

– Эхо Великой Войны доносят до нас ветра от Северных Гор. Гномы Арканиона издавна применяли могущественные знания, постигнутые ими со стен загадочной пещеры в недрах Залама, во имя защиты своей страны. Гоблины же Северных Гор, в давние времена похитившие сии знания, – во имя порабощения. Но всех их избранная стезя машин тянет в зияющую бездну, где во мраке сверкает железная корона зла.

Душой смертоносной машины оказался старый отвратительный гоблин, захлебывающийся кровью.



Говорят, гоблины – это извращенные древней тенью гномы, извращенные и снаружи, и внутри. Испокон времен их домом были Северные Горы, грозно нависавшие над густыми северными лесами земли Бродов, да Северный Кряж, отходящий к западу от северного изголовья Инистых Гор. Говорят, высочайшая на Востоке, вечно окутанная черным туманом Сумеречная Гора, вздымающаяся на пересечении Северных Гор с востока, Инистых – с юга, и Северного Кряжа с запада, хранила в своих темных недрах стольный град зловещего царства гоблинов. Во мраке пещерных лабиринтов, глубоко уходящих к корням земли, гоблины, те из них, в ком не угасло пламя мысли, корпели над ужасными творениями, чьей плотью было железо, чьей кровью – черное масло. Говорят, черные сердца гоблинов, пропитанные гневом, не покидала надежда предать западный мир чадящим руинам, ибо ненависть к красоте и порядку укоренилась в них так же глубоко, как и в сердцах их родичей орков.

Мирные пилигримы редко встречали гоблинов на дорогах безбрежного света, а коль судьба все же пересекала их стези – уединенная земля впитывала пролившуюся кровь.



Тень волшебницы затмила гоблина.

– Что ты здесь делаешь? – словно грозная царица, вопросила она на наречье Северных Гор.

Захлебываясь кровью, издыхающий гоблин принялся отвечать, но слова его не были темны, как ночь, лишь для Ианны.

– Он говорит, что отстал от остальных, ибо его творение пришло в негодность, но бросить его не повернулось сердце. Он остался, дабы починить создание собственных рук, надеясь нагнать соплеменников после, – промолвила Ианна, переводя взгляд то на гнома, то на брата.

– Почему вы движетесь на юг? – последовал новый вопрос.

– Война... – был ответ гоблина на западном наречье, и дыхание покинуло его.

Ликующая ухмылка застыла на омраченном смертью лице, и свет надежды тлел в затухших очах.



Вот что во второй раз преподнесла нашим пилигримам судьба...

Однажды утром – когда на другом конце приволья Бродов Аинур всматривался в седые и хмурые Инистые Горы и дымчатые кущи Мглистой Рощи у их подножья – словно по волшебству, рассвет сменился темной мглой, и, не считаясь с чутьем старого гнома, яростно захлестал свирепый дождь, сеявшийся, сеявшийся из недр грозных небес, покуда странническая стезя наших героев не подступилась к стенам Перегритона.



***

Стены его были высокими и отвесными, словно подмытый морем утес, и прекрасными: казалось, они высечены не из камня, а из света и тумана, – таким предстал стольный град Азианора очарованным глазам пилигримов. Город, издали походящий на зеленый холм, густо заросший белыми цветами, возвышался над широкой темноводной рекой. Снежно сияющий мост, нависая над водами, шумно бурлящими у опор сотни огромных арочных пролетов, стрелой тянулся к взирающим на запад громадным вратам, окованным ярким серебром. Сейчас могучие створы городских врат были приветливо раскрыты, ибо на Перегритон распространялся обычай западных твердынь держать врата открытыми до захода дневного светила. Над серокаменными стенами величественного града, хранившими покой и порядок над восточным миром, памятником всесокрушающей мощи Лиги Запада горделиво возвышался одинокий и лучезарный шпиль Азиатрона.



Одолели мост. Привартные стражники, одетые в серые плащи, вооруженные копьями, остались безмолвны, ибо в город, возведенный путешественниками и для путешественников, не пускали разве что чудовищ да тех, кто им сродни; что до Хазэля, то стойла при местных тавернах видали зверя много диковиннее, чем унгулокорн. Миновали прохладный тенистый коридор и оказались за стенами, в Перегритоне.

С изумлением и восторгом созерцали наши путники представшее взору изваяние Пилара , сияющее, как снег на свету. Лик светлейшего хранителя красоты и порядка скрывал капюшон. Струясь вдоль горделивого стана, с могучих плеч ниспадал длинный плащ. Латные рукавицы покоились на эфесе огромного меча. Непреклонный перед горем и страданием, достославный витязь седых времен, недвижный, но, казалось, лишь задумчивый, он устремил свой взор далеко на запад, воспламеняя сердца пилигримов древней доблестью и вдохновляя их мысли мудростью.

За спиной величественного изваяния холодной пустыней простиралась городская площадь. Словно озеро – мелкими и широкими реками, расходилась она многочисленными каменными дорогами, пролегающими в глубине города средь улиц и улочек. Казалось нашим путникам, будто лихие ветра обрушили на твердыню смертоносный мор. Перегритон пустел. В городе виднелось жителей вдвое меньше, чем он мог вместить. По обеим сторонам избранной волшебницей дороги возвышались прекрасные здания, возведенные из крепкого камня. Но на улицах редко попадались прохожие, и даже любопытные детишки не выглядывали из окон, нависавших над садами и деревьями, убаюканными осенью. Не было слышно ни серебристого смеха, ни зазывающих криков торговцев. Дворы, где когда­то солнечными днями занимались веселые разговоры, были пусты. Зловещая тишина и запустенье витали над великим городом.

Глам заглядывал в глаза хмурым прохожим и видел – их сердцами без времени завладела зима, они были холодны от тревоги, как стены и дороги этого остывшего города, опустевшего перед призрачным лицом страха. Глам прислушивался к глухим словам сумрачных бродяг, чьи суровые лица были загорелыми и обветренными, плащи – потертыми, сапоги – с въевшейся грязью, и вот что он слышал: «Орки вернулись в Азианор. На брегах Севера и Востока в тумане видали громадные корабли под черными парусами. Близится новая война...» В одном Глам не сомневался: орки вернулись; но впереди них шел необоримый ужас.

И он вполголоса промолвил:

– Время не благоволит никому, – глаза его блистали, словно два пламеня, пронзающие годы и столетия, – но как морские волны разлетаются брызгами о прибрежные утесы, разбивается его могущество о законы жизни, что некогда сняли с родных мест армии рук и сердец, изголодавшихся по свободной земле, неудержимых, как лесной пожар, и пустили на Восток, загадочный и необузданный. Законы жизни... погоняющие вспять на Запад те же руки и сердца, ныне алчущие защиты. Испокон веков было так, что тяготеет сердце к тому, чего не достает, как изнуренный дорогой путник тянется к воде и теплу, – и пребудет так до скончания времен.

– Жители города и королевства бегут, припоминая жуткие сказания отцов про орков, жестоких и кровожадных врагов красоты и порядка, – молвил Фанурил с рукой на эфесе клинка и скорбью в очах. – Но не ведомо никому, что за древний ужас скрывается за пеленой лихих слухов.



Нагнетавшие безмолвие серокаменные громады строений, казалось, обступали все теснее. Дальше путники шли, плененные самоличными думами, и мысли гнома, подобно прихотливому ручью, то прыгающему по камушкам водопадом, то струящемуся среди плачущих ив, отвернули от полупустынного города и устремились к недавнему путешествию через бесчисленные броды. Словно воочию Гламу вспомнился студеный вечер у костра, когда предстояло им перейти еще множество рек.

– Кого же призвал вас обет навестить в том славном городе? – вопросил он тогда.

– Возможно, это имя знакомо тебе – Торн, – был ответ.

И Глам бросил яркий взгляд на звезды, россыпью голубых брильянтов горевшие на дне ночного неба, и едва слышно промолвил:

– Воистину счастливая судьба связала наши стези.



Закат, обагряя раскаленным светом лики прохожих или поддергивая кровавой дымкой вершины домов и древесные кроны, или озаряя багрянцем далекие холмы, возвращал старого знахаря к мыслям, что судьбой, владычицей времен, всему в этом мире предопределен свой закат. Завершилось томительное путешествие до Перегритона – встреченный под тенью грядущего лиха безрадостный город, однако, внушал покой и укрытие от лежащего за стенами зловещего приволья брошенных земель. Завершилось тоскливое странствие по городу, как еще один день, утопающий в новых сумерках. Отсвет вечерней зари огнем предвкушения играл в глазах молчаливого гнома, когда пустующие каменные улицы, залитые алым блеском заходящего солнца, подвели путников к старому, сумрачному дому, с оконцами, словно огромные горящие глазищи, мягко лучившимися в вечерней синей мгле.

«Кузня Торна» – гласила вывеска над крепкой надежной дверью.