Письма отцу

… вчера я потеряла Машку. Я даже не сразу заметила, что её нет, даже когда наступил вечер и мы начали закрывать двери в подвал, я не обратила внимания  на её отсутствие – настолько привыкла к тому, что она никуда не денется. Кошка, с её природными инстинктами, с её чутьем – она просто не могла не вернуться обратно, прекрасно зная, что ночью давно уже нельзя свободно бродить по улице.  Хватилась только вечером, когда поняла, что никто не путается под ногами, не просит есть, не пищит – тоненько, с такой легкой хрипотцой, как  могла пищать только она. Кинулась искать, расспрашивать всех, но никто ничего не знал, не видел, не замечал. Никто не выпускал Машку на улицу, никто даже не обратил внимания, что её нет. Ещё бы, ведь это моя кошка. Другим нет дела до таких пустяков, когда приходится думать о своей шкуре.
О том, чтобы выйти на улицу не могло быть и речи – слишком поздно. Двери в подвал были уже закупорены намертво, до следующего утра. Утра, до которого мы все надеемся дожить.
Игорь пошел стоять первую смену. Мне почему-то гораздо спокойнее, когда на посту стоит именно он. Я не знаю почему. Но я не боюсь, что ОНИ проникнут в подвал, если нас охраняет Игорь.  Он такой уверенный, собранный, я знаю, что он не заснет, не забудется и не струсит, а когда будет нужно драться – он убьет столько этих тварей, сколько будет нужно.  И мне всегда спокойно, когда  у дверей стоит он. Только не говори, что я влюбилась – ничего подобного. Он гораздо старше меня, взрослее, даже не сколько по возрасту, сколько по опыту, ну ты понимаешь.  К тому же он все ещё надеется найти свою жену и сына, хотя сам, наверное, понимает, что это лишь пустые надежды. Прошло уже столько времени.  Игорь каждый день уходит в город, не пропускает ни дня, спит несколько часов утром и уходит. И через ночь ходит на «отстрел». Он говорит, что боится лишь одного – увидеть свою семью там – под башней, в толпе. Боится, что они  стали такими же как ТЕ. Тогда, говорит он, не будет никакого смысла жить.
Я тоже надеюсь, папа, что ты жив и мы встретимся. Тогда я отдам тебе все мои письма, чтобы ты знал, как я скучаю по тебе. Завтра я напишу тебе снова. Будет еще одно письмо, которое ляжет на полку, рядом со всеми остальными, потому, что я не знаю где ты и как передать их тебе.
А еще я буду надеяться, что Машка все-таки вернется завтра и что с ней ничего не случилось.
Ладно, сейчас выключат генератор и писать будет уже нельзя. Свет будет лишь на башне, на прожекторах, поэтому до утра мы будем в полной темноте. 
До завтра, папочка. Я люблю тебя.

                *          *          *

Добрый день, папа!
Сегодня снова ездили в Город. Он мертв, по-настоящему мертв, как человек, только большой и каменный, у которого вместо рук, ног, головы и всяких органов – дома, магазины, заводы, гаражи и снова дома, дома…  Город разорен, как будто была война, но не как в тех старых советских фильмах про войну, где все в развалинах, а как в американских, где все дома целые, а людей нет. Только на улицах и в домах все разбросано, все завалено хламом, какими-то бумагами, мусором и еще не пойми чем. И ветер. Каждый день ветер, который носит весь этот хлам по улицам, разбрасывает его ещё больше. Зато все деревья стоят зеленые. Я вот думаю, что им наверное, даже лучше, что людей больше нет. Люди все равно особо за деревьями не ухаживали, а сейчас хотя бы, не вредят им. Трубы не дымят, машины не ездят – ну, кроме нашей. Вот деревья и радуются. Такая их маленькая месть. Странные мысли, правда?
Наша группа ездила за продуктами. Большой магазин на Ленина, ты помнишь, с голубыми стенами между огромных стекол. Стекол, правда, уже нет, все разбиты и внутри такой же разгром. Витрины перевернуты, все разбито, разбросано. Сергей Алексеевич говорит, что ОНИ искали еду, поскольку на подсознательном уровне помнили, что брали её именно здесь, но питаться нашей едой ОНИ уже не могут. Сергею Алексеевичу можно верить, ты его помнишь - он был учителем в нашей школе, он много знает. Первые ночи провел в люке теплотрассы и выжил. Потом встретился с нами.
Он говорит, что в домах еще хуже. Но в квартиры мы не ходим, там опасно.  И в магазинах мы ходим только там, где светло – в зале и комнатах с большими окнами. На склады и в подвалы не суемся, если только наши солдаты (это все мужчины, которые с нами, мы так их называем) их не зачистят. Но большие подвалы за один день зачистить не получается, а на следующий день приходится начинать все сначала –  ОНИ могут снова забраться туда, в темноту, чтобы переждать день. К тому же, в магазинах очень трудно дышать из-за испортившихся продуктов. Ну, в зале еще ничего, а на складах, говорят, просто ужас как воняет.
Набрали кучу консервов, макарон, воды конечно. Сколько поместилось в фургон. Увезли домой. Или в Убежище, так будет правильнее назвать. Завтра поедем снова.
Сергей Алексеевич говорит, что нужно искать новое помещение, побольше, понадежнее. Чтобы можно было делать запасы, больше запасов, ведь никто не знает, когда все это закончится.  А скоро наступит осень, потом зима и мы в нашем подвале просто замерзнем. Поэтому надо что-то придумать и я очень надеюсь, что ты вернешься ко мне, ну, то есть, к нам и поможешь.
А Машка так и не пришла сегодня. Наверное, ОНИ все-таки поймали её. Мне даже захотелось плакать от этого. Но Игорь сказал, что поймать кошку весьма сложно, даже таким, как ОНИ, поэтому рано отчаиваться. Он улыбался мне, а глаза у него были грустные-грустные. Я понимаю, о чем он думал, когда говорил мне эти слова. И мне даже стало стыдно, что я так расстраиваюсь из-за кошки, когда у Игоря пропала вся семья. И у Сергея Алексеевича в Городе осталась мама. И у всех. Даже ты, папа. Я ведь даже не знаю, жив ли ты, хоть и пишу тебе эти письма. Мне остается только верить.
Я все равно буду верить, папа. Верить и ждать, что мы найдем тебя. Что ты так же, как и мы сумел выжить и просто не можешь дать о себе знать. Наверное, ты просто не знаешь как это сделать. Мы расклеиваем листовки, вдруг кто-нибудь из выживших отзовется, но уже давно никто не дает о себе знать. И радио всегда молчит. Как будто совсем никого, кроме нас не осталось.  Только ОНИ.
Не хочу даже думать об этом…

                *              *                *

Здравствуй, папа.
Прости, я долго не писала. Последние недели стали просто ужасными. Нам становится все труднее пережить каждую ночь. Никто не может заснуть, потому что ОНИ всю ночь пытаются прорваться в подвал. Эти звуки… Вой, крики, скрежет, мне кажется, я долго не выдержу. ИХ все больше, даже ночные «отстрелы» пришлось прекратить – не помогает. Позавчера ОНИ сумели прорваться в башню. Все, кто был там – погибли. У солдат кончились патроны и они не смогли продержаться до утра. Теперь они стали такими же чудовищами, как их убийцы.
Мне очень страшно, папа. Ты не представляешь как мне страшно. Когда утром мы выходим наружу – я вижу, как ОНИ пытались проникнуть к нам. Листы железа как будто изорваны  ими, такие царапины, вмятины. Однажды они не выдержат натиска и тогда…
ОНИ осмелели, настолько, что некоторые твари стали появляться стали появляться на улицах даже днем. Нашим солдатам уже нечем отстреливаться. Теперь мы сражаемся с НИМИ вручную – топорами, ножами, факелами, всем, что может убить этих монстров.  Не самое сильное оружие, папа, уж можешь мне поверить, но выбора у нас мало.
Игорь погиб… Я плакала весь день. Прости, не могу больше писать.
Люблю тебя.

                *                *                *

Это моё последнее письмо. Больше я не стану писать. Эти письма останутся лежать здесь, в этом подвале, даже если мы сумеем уйти отсюда – я больше не напишу. Больше некому, папа.
Я видела тебя. Сегодня днем. В Городе.
С НИМИ.
Ты стал одним из НИХ.
Ты умер.
Прости.
И Машка не пришла…