Две банки из-под пива

            

  Мужик выскочил из-за угла дома. Он спешил и был явно не намерен задерживаться, но все-же это не помешало ему чуть приостановиться около двух брошенных посередь улицы банок из-под пива. Он сбавил обороты ровно настолько, чтобы суметь обеими руками подхватить с земли ценную жесть, вытряхнуть из нее недопитые кем-то остатки пива, смять одним хлопком друг о дружку обе банки,  запихнуть свою находку в оттопыренные карманы своей куртки и – исчезнуть в проеме домов. Исчезнуть с моего поля зрения также внезапно, как и оказался перед взором секунду назад: вынырнул из Небытия и канул в Лету.
  Мокрая улица вновь опустела. Очередная полоса мелкого сентябрьского дождя вперемежку с ранним для этого времени года снегом вольготно пробежалась вдоль линии домов. Ей вдогонку ринулась разноцветная листва, сорванная с деревьев порывом ледяного ветра. Дождь с удвоенной силой забарабанил по асфальту, застучал по окнам домов, точно оповещая всех и каждого о грядущих нешуточных переменах.
  И – точно: как бы странно это ни прозвучало б, но тот мужик, что подобрал пустые банки, сам не ведая того, заставил меня позабыть о стенаниях по поводу непогоды. Треклятый сентябрь со своими капризами и прочими выкрутасами погоды отринул прочь, а в памяти ожила совсем другая картина и – заняла собой  всю существующую реальность.
  Картина эта, как и случайный эпизод, привлекший на миг мое внимание, к моей жизни ровным счетом не имела никакого отношения, но, тем не менее, оказалась хранимой памятью. Скорее всего, как некая деталь декорации, на фоне которой разворачивалось мое детство.
  Я даже не успела сообразить, что же такого, собственно говоря, произошло, как вспомнила себя семилетней девченкой, которая уже отмахнула от булки хлеба увесистый ломоть, смочила его под краном водой, чтоб обвалять его посмачней в сахаре и – вырваться на улицу. Ей богу, я даже вкус сладкого хлеба почувствовала. Огромный кусище уже грозится рассыпаться в руках на части: избыток воды да тяжесть мокрого сахара сделали свое дело; поэтому сей  незатейливой бутерброд и поедается в мгновение ока, а на улицу выбегаешь  уже с пустыми руками и набитым ртом.
   И – сразу же в водоворот событий:
   - Я на новенького!
   На новенького в этом увлекательнейшем огромном мире, где тебе до всего есть дело, а он, мир этот, с величайшим удовольствием раскрывает тебе все свои тайны. Мир восхитительный, но порой непонятный, странный.
  И одной из таких странностей стала для нас одна женщина, собирающая по улицам пустые винно - водочные бутылки. Нечто отпугивающее и одновременно завораживающее нас, было во всем ее облике. Как нам тогда казалось, это была неимоверно древняя старуха. Одета она была всегда, вне зависимости от погоды, в черное длиннополое пальто с некогда шикарным лисьим воротником, который со временем стал походить на шкуру задрипанного дворового Барбоса, тоскливо доживающего свой унылый век. Неподъемные две авоськи, полные до краев зелеными стеклянными бутылками, были ее неотъемлемой частью, и всякий раз мерно позвякивали, возвещая нас о появлении старухи.
  А появлялась она, надо сказать, всегда в одно и то же время, хоть часы по ней сверяй, и всегда с полными авоськами. Где проживает – никто не знал. Говаривали, что собранную тару она не сдает – цыган на лошади с телегой сам к ней приезжает, правда, платит не по двенадцать, а по десять копеек за штуку, но оно того стоит… Чего уж только про нее не болтали! Стоило ей денек-другой не попасться нам  на глаза – как тут же проходил слушок, что она умерла. Что нашли ее, якобы, в ужасной нищете, на голом матрасе, набитом  деньгами. «И куда только копила? А жила ведь впроголодь!»
  Многие ее считали полоумной.
  Мы же, дети, откровенно ее побаивались: ведь, что ни говори, а после разговоров о ее смерти, она объявлялась вновь, как ни в чем ни бывало, плыла, точно приведение, своим привычным маршрутом, пополняя очередным трофеем и без того полные авоськи. Она никогда ни с кем не разговаривала. Она ни разу даже не пообещала надрать нам уши, когда ей вслед мы, глупые, кричали обидную дразнилку. Просто шла мимо, никого и ничего вокруг себя не замечая. Не замечая кроме пустых бутылок, конечно же.
  Ходила она всегда одним и тем же маршрутом – ей были ведомы все тайные закутки в зарослях сирени, что кустились почти у каждого дома. Казалось: ей доподлинно известен был и час, когда компания подростков постарше, ускользнув от бдительного ока общественности, возымеет удовольствие распить бутылочку-другую крепленого винца. Она наперед знала: где и когда мужичок посолидней «раздавит» своего «мерзавчика» перед партией в домино, и оказывалась там тогда, когда и надо было - шла, точно гончая по свежему следу, безразличная ко всему остальному - даже к  нашим дразнилкам.   
  Это обескураживало. Мы замолкали, и до нашего слуха вновь долетало мерное бряцанье пустых бутылок, но нам уже казалось, что это вовсе и не звук пустой тары, а звук ее старушечьих костей. Мы враз забывали про свои притязания и с визгом бросались врассыпную. Уж такая она была: страшно худющая  даже в пальто!  И длинная. Казалось, она существовала вечно.
   Некоторые ради спортивного интереса подсчитывали вырученные ею от сдачи бутылок деньги. Каждый раз результат превосходил ожидания, а, после оглашения итоговой за пятилетку суммы, всем уже легко верилось и в то, что перед смертью эта старуха не только матрац деньгами набила, но и всем своим детям по машине купила. По «Волге».
  Разговоры эти будоражили воображение: начинались споры, пересуды, но все, как один, осуждали «бесстыжих детей, что на материнском позоре теперь ездят». Потом, правда, мнения разделялись, но итог вновь поражал своим единодушием:» да не пей наши мужики – не видать этим деточкам машин, как собственных ушей. А, если разобраться по-хорошему, то они нам по гроб обязаны: считай, с каждой семьи, хоть по бутылочке да в эти «Волги»  да вложено!»
  Словом - всякое говорили.
  А мы, голопузая мелкотня, разинув рты, да оттопырев уши, слушали все и впитывали, как губка.
  Впрочем, чего греха таить, мы и сами были не прочь поживиться «дармовыми»  копейками. Старались, как могли: кто выпросит у подвыпившего отца( дабы мать после работы лишний раз батяню не ругала), кто втихоря умыкнет из стеклянной батареи, «копящейся на черный день перед получкой», но, чтоб по улицам бутылки собирать, как та старуха, этого – ни-ни. Словом - счастливый владелец правдой иль не правдой добытой дома  пустой бутылки - опрометью мчался в пункт приема стеклотары за вожделенными двенадцатью копейками. На леденцы. Другой раз деньги тратились на «кинушку, которую уже пересмотрело полдвора». Став обладателем наличных денег, ты собирал народ и - всей гурьбой заваливались в кинотеатр. Один фильм смотрели по два, три, а то и все четыре разу к ряду – но это уже за компанию.
  Конечно же, это не было единственной радостью в жизни, но карманными деньгами нас не баловали – не принято было – и поэтому шальные  бутылочные двенадцать копеек удовольствия в жизни существенно прибавляли. И удовольствие, скажу вам, не малое.
  Но, когда из кустов выныривала эта противная старуха, все невольно замирали: непрекрыто откровенные, полные стеклотары, авоськи, как магнит, притягивали взгляд и одновременно заставляли отводить глаза в сторону. Становилось почему-то унизительно стыдно: за  нее, за себя, да и, вообще, в конце то концов - ну, просто неприлично было иметь каждый день СТОЛЬКО денег!
   А хотелось.
   Стать на нее похожей - было страшно.
   Вот и возникало всякий раз определенное  чувство неловкости, когда ты со своей бутылочкой подстраивался в хвост очереди: почему-то не хотелось особо афишировать источник скорого богатства, но, впрочем, неловкость тут-же и улетучивалась, как только на протянутой к приемщику ладошке появлялись заветные две монетки. Да и само «богатство» в карманах  не залеживалось…
  Вид же старухиных авосек вызывал ТАКУЮ волну жгучего стыда!.. Мама дорогая!.. Стыд вгрызался в самое нутро, разъедал и выплескивался наружу пунцовой краской: лицо да уши полыхали так, что кумачовые флаги, поставь их рядом, просто бледнели. За эти краткие минуты вечности ты буквально изводил себя клятвами: да больше никогда, ни за что на свете, как бы сильно не хотелось, ни при каких обстоятельствах – НИКОГДА – ты не будешь   больше сдавать бутылки! 
  После страшных клятв ты уже готов был лезть из шкуры вон, но чтобы сказанное тобой в твоей же жизни состоялось. А через несколько дней в кинотеатре начинался показ нового фильма, еще интереснее прежнего и – все возвращалось на круги своя.  Иногда тебе крупно везло: в ненавистной постыдной очереди ты встречал своего собрата по несчастью, видел, как тот тщетно пытается провалиться сквозь землю, лишь бы ты его там не заметил. И, гордый собой за состраданье к ближнему, ты действительно делал все, чтобы  «не заметить» товарища. И шел мимо. Шел с полной уверенностью в том, что и к тебе будут также великодушны. Вслед за этим возрождалась и надежда – она приходила как оправдательный приговор узнику собственных клятв. Блаженная радость амнистии разливалась по всей душе от понимания того, что жизнь, хоть и скверная, но благородная все-таки штука!
   
 Как давно это было…
 Что действительно случилось в жизни той женщины, которая изо дня в день молчаливо шествовала со своими авоськами сквозь все пересуды и невзгоды, полная презрения к происходящему вокруг нее? Сколько на самом деле ей было тогда лет, и куда она потом подевалась?
  Сейчас уже, пожалуй, наврятле кто ответить сможет…
 А, впрочем, подевалась ли? Вот ведь - вынырнула из памяти, как из тех кустов, прошлась своей путем-дорожкой и – моих пятидесяти лет, как и не бывало…