Предрождественское

Серое здание венского комиссариата, укутанное белыми сугробами, готовилось ко сну. Окна гасли одно за другим, заменяя уютную атмосферу на черную безжизненную пустоту покинутого кабинета. Пушистые перья серебристых снежинок прилипали к стеклу, стремительно тая от внутреннего тепла помещения.
Штокингер сидел за своим столом, освещенный желтоватым светом лампы. По одному его виду было понятно, как он вымотался. Но серьезность в лице перебарывала это чувство. Рихард уже давно закончил со всеми своими делами, и собирался домой. Но он никак не мог выкинуть из головы мысль о том, что Штокингер покинет их, уехав в далекий Зальцбург. Некому будет будить его по утрам, не на кого будет кричать, если встал не с той ноги, Рексу будет не на кого нападать… Да и – разве дело только в этом? Рихард вздохнул. Он не знал, в чем дело. С одной стороны ему было обидно, что коллега так легко отказался от их дружбы. Рихард чувствовал, как слово «предатель» готово сорваться с его губ, пусть даже не во всеуслышание. Но с другой стороны, он не мог его отпустить, он готов был вцепиться, пристегнуть его к батарее, и во чтобы то ни стало не отпускать… Он сам не понимал, почему так сильно привязан к этому недотепе. И одновременно понимал, что дружбой здесь и не пахнет, что до дружбы здесь далеко, что это противоположное дружбе чувство. Он не раз замечал в поведении своего коллеги нервные и неуверенные нотки. Особенно, когда после нападения Рекса, на него нападал Рихард. У него это получалось не так шумно, но и Штокингер реагировал на это не так невозмутимо.
- Рихард, вы со своей собакой, меня в могилу сведете, - говорил он всякий раз, когда оказывался в цепких объятиях голубых глаз. И каждый раз он опускал взгляд куда-то в пол, одновременно пытаясь высвободиться из нежных дружеских рук…
В последнее время он перестал так делать. Но самое смешное, что и Рекс начал понимать проблему ситуации. Штокингер стал более ласков к псу, и пес в ответ перестал таскать его вещи. Рихарду не раз хотелось остаться дома, не поехать на работу, сделать вид, что заболел, но он был почти уверен, что Штокингер сам припрется к нему, узнать, чем он болен, или просто проведать. Рихард больше не приглашал Штокингера в гости, боясь что однажды сломается, отключит здравый смысл, и поцелует его. Да, черт побери, от себя он не мог скрывать, что давно влюблен в своего соработника.
«Наверное», думал Рихард, «это бы и не открылось, если бы не перевод его в Зальцбург». Не было бы этой тоски, и чувства, что у тебя крадут самое дорогое, и ты не можешь с этим ничего поделать.
- Уже уходишь? – спросил его Штокингер, когда Рихард встал из-за стола и выключил свет.
- Да…- кивнул Рихард, и посмотрел на Рекса, которому, по всей видимости, тоже не хотелось никуда идти.
- А как же бумаги?...
- Завтра. Все завтра, Штоки…
Он надел свое пальто, стараясь не думать о дурманящем запахе темно-зеленого шарфа, висящего со светлым плащом на вешалке. Он закрыл дверцу шкафчика, и позвал Рекса.
- Пошли, Рекс!
- До завтра! – услышал он голос, в котором не раз хотел раствориться.
Они вышли на улицу. Рекс тут же помчался рыться в сугробе, как охотничья, почувствовавшая кролика.
«Наверное, кошка», решил Рихард.
На стоянке остались только две машины. Его стояла поодаль. Он подошел к зеленому, засыпанному снегом Ауди. «Ее целый час придется откапывать», - мелькнуло в мозгу полицейского. Он усмехнулся, представляя Штокингера, тщетно пытающегося не промокнуть, в суровой схватке с замерзающим непробивным льдом… Его пальцы коснулись поблескивающего в свете фонарей снега. И вовсе не холодно, даже наоборот – как-то тепло. Указательный палец вывел корявое «люблю» на капоте машины.
- Я люблю тебя, Штоки... – прошептал Рихард облачком пара.