***

 
                ПО  ЛЕСТНИЦЕ.

             Х

          Р

       Е

    В

В

Михаил   Ландбург

 

 

 

В

    Н

        И

             З

                ПО  ЛЕСТНИЦЕ.

 
«Раньше я не понимал, почему не получаю ответа на свой вопрос, сегодня не понимаю, как я мог думать, что можно спрашивать».

                Франц Кафка

«я знаю, и ты знаешь,

мы знали, мы не знали,

мы были там и не там,

и изредка,

когда лишь ничто стояло меж нас,

нам случалось друг друга найти»

                Пауль Целан


        «Какой-то звук вступает осторожно,

         как будто плач над временем завис,

         как будто в лужу глянувший безбожник

         увидел небо головою вниз, -

         И ничего исправить невозможно»

                Алла Айзеншарф

 

                2009 год.

     «Водитель такси нервничал: близилась полночь, а они продолжали кружить по Тель-Авиву. «Мне в Сарону, - упрямо повторял пожилой господин, снова и снова протягивая фотографию – виноградники и ряды домиков с крышами из красной черепицы. -  Мне в Сарону».   

     Наконец, водитель устало проговорил:

     - Вы что-то напутали. В этом городе такой улицы  нет.

     Пожилой господин задумался.

     - Здесь такой улицы нет,- повторил водитель. - Вам город знаком?

    -  Я в нём родился.

    - Может, давно не были?

    - Всю жизнь. Почти всю…

    Водитель обвёл взглядом седую голову господина, сказал:

    - Будет лучше, если я отвезу вас обратно в аэропорт; может, ваш друг запоздал, а теперь вас дожидается… Может, вы знаете, где он живёт?

    - В Иерусалиме.

    Водитель присвистнул.

    - Тамошние опаздывают частенько. Не по их вине…Вовсе не по их…Ну, что? Вернёмся в аэропорт?

    Пожилой господин не ответил.

    На светофоре обозначился красный свет, и тогда водитель,  протянув в открытое окно фотографию, спросил у человека из остановившегося рядом бежевого «нисана»:

    - Место знакомо?

    - Где это? -  ответили в «нисане».

    Светофор сменил цвет.

     Пожилой господин спросил:

     - Куда ведёт вон та улица?

     - К бульвару Ротшильда, -  ответил водитель.

     - Там мы уже проезжали, правда?

     - Где только мы не проезжали? - водитель взглянул на часы и вернул фотографию. - Лучше я отвезу вас обратно в аэропорт или в гостиницу. Я знаю хорошую гостиницу. Никакой Сароны тут нет.

     - Вы устали? - сказал пожилой господин.

     - Не то слово…

     - Ладно, поедемте в аэропорт. Возможно, Лотар там…

     - Лотар – это ваш друг?

     - Да, старый друг.

    Машина ускорила бег.

                *    *    *

    В небольшом кафе возле стены с расписанием прилётов и отлётов пожилой господин отыскал свободный столик и попросил стакан чая. «Как в аэропортах Мельбурна, Калькутты, Праги, Франкфурта…» - подумал он,  наблюдая за входящими в зал ожидания.

   Чай бодрил.

    - Моя внучка отошла сдавать багаж, - заговорил худой старик в чёрных очках. Он сидел в инвалидной коляске, приставленной к столику. - Мы  возвращаемся в Штаты. Вы тоже – в  Штаты?

    - Нет, я прилетел... Из Франкфурта…

    - Немец?

   Пожилой господин кивнул.

   - Моё имя Корнелиус Шварц, - оживился старик. Ему можно было дать лет девяносто, а то и больше.

   - Кнох, -  отозвался пожилой господин, -  Вилли Кнох.

   Корнелиус Шварц снял очки.

   - Кнох? - заинтересованно спросил он. - Мы  прежде не встречались?

   - Не думаю. Я из небольшого села под Марбургом.

   - Да-да, - Корнелиус Шварц вернул очки на место и задумчиво проговорил: «Вы слишком молоды…»

   Вилли Кнох рассмеялся, подумав: «Разве бывают молодыми слишком?» Он вернул взгляд на входные двери – никогда такого  огромного количества «настоящих иудеев» ему видеть не доводилось.

    Корнелиус Шварц неуклюже вытянул шею, проговорил:

    - Сегодня Германия уже не та…Это сводит с ума, не правда ли?

    Вилли Кнох не ответил. Разглядывая иудеев, он ощущал себя губкой, готовой впитать в себя все тайны мира.

    Корнелиус Шварц продолжил: «Сюда я прилетел навестить старых приятелей. Теперь они там, в Иерусалиме…Под памятником…Возле ограды…».

    Вилли Кнох подумал о своём дедушке и, подавшись всем телом вперёд, собрался спросить о каком кладбище идёт речь, но  в это время подошла молодая женщина и покатила инвалидную коляску с Корнелиусом Шварцем к  выходу «В-12».

   Вилли Кнох встряхнул головой – перед глазами качнулся океан, душный трюм парохода, церковь в Татуре, друг Лотар во всём чёрном. Минуту спустя он открыл глаза, и его охватило трепетное состояние чувства, когда вдруг осознаёшь, что вот-вот в твою жизнь проникнет нечто необыкновенное.

    Теперь…

    Тогда…

    Теперь…

    Тогда…

    «Отец!», - сорвалось с губ Вилли Кноха, и перед ним  предстал –

    взгляд отца, просивший запомнить запах тех апельсинов…

   взгляд отца на пароходе, уплывающем в Австралию…

   взгляд отца умирающего…

   Тогда…

   Теперь…

   Тогда…

   Теперь…

   На память пришли слова школьного учителя Генриха Грасса о малых страданиях, которые выводят нас из себя, и о страданиях больших, которые возвращают к себе…

   «Отец, - едва слышно проговорил Вилли Кнох, - все эти долгие годы я готовился…Видишь, я здесь, я пришёл на встречу с Сароной.  Я помнил…Я  иду…Сейчас я сделаю это…»

    Вилли Кнох поднялся с места.

    В конце коридора он увидел  дверь с табличкой «туалет».

                *    *    *

    Был второй час ночи, когда в информационное бюро аэропорта имени Бен-Гурион обратился человек одетый во всё чёрное. Девушка в окошке ответила: «Самолёт из Франкфурта приземлился пять с половиной часов назад».

    Тяжело вздохнув, человек беспомощно посмотрел по сторонам, отошёл назад.

    - Постойте, - позвала  девушка, -  если ваше имя Лотар, то о вас справлялся пожилой господин.

   - Вы заметили, как он выглядел?

   - Утомлённым жизнью – так мне показалось. Какое-то время он сидел в кафе и пил чай, а потом его увезли на «скорой помощи» в больницу «Беер-Яков».

                *      *     *

   Предстоял двухнедельный отпуск, но вдруг всё лопнуло.  Во сне меня терзают слова –

   отца: «Знаешь, ты не в своём уме», моего брата: «Знаешь, твоя задумка странная, но люди и не такое выделывают…», Феликса: «Знаешь, ты просто тю-тю»,

Альберта: «Знаешь, тебя куда-то занесло», Лии: «Знаешь, я не могу так  …»

   «Знаю!» - просыпаюсь я и, пробравшись в темноте в ванную, обливаюсь тёпло-холодно-тёплой водой.

   «Знать не хочу!» - говорю я себе, возвратившись в комнату. Влезаю в джинсы, включаю свет. Человек, поступок которого представляется мне одновременно и жутким, и завораживающим не оставляет меня в покое.

   Телефон.

   -  Алло?

   Молчание.

   -  Говорите!

   Молчание.

   Прислушиваюсь к дыханию трубки.

   Трубка не дышит.

   Так не дышит одна-единственная в мире женщина.

   За окном, бледнея, истекает ночь, небо покрывается прозрачными пятнами.

   Думаю о Лие, о нашем лопнувшем отпуске и том, как к моей затее отнесётся редактор журнала.

   На столе газета «Маарив» с заметкой о Вилли Кнохе. «Граждане Святой Земли в недоумении!», - так заметка заканчивается. Между прочим, я гражданин этой земли, и в последние дни брожу ли я по Тель-Авиву, стою ли под душем, проваливаюсь ли в сон, пытаюсь понять: «Отчего тот парень – вдруг, отчего –  так?»

   Знакомые медики выдвигают три версии: амнезия, аберрация памяти, маразм. Я не медик, а – журналист, и потому должен искать ответ в ином.

   Перечитываю газетные строки:

«Прибывшего утренним рейсом из Франкфурта-на-Майне пожилого мужчину обнаружили в туалетной комнате аэропорта Бен-Гурион за странным занятием. На вопрос уборщика, что он тут такое выделывает, турист, не откликаясь, продолжал стоять с опущенными брюками, и тогда уборщику пришлось вырвать из плотно сжатой ладони мужчины острый предмет, похожий не то на кусок стекла, не то на створку морской ракушки. Люди из отдела безопасности извлекли из дорожной сумки мужчины паспорт на имя гражданина Германии Вилли Кноха, томик библии, смену белья, бритвенный прибор, кредитную карточку, клочок бумаги с адресом иерусалимской церкви Спасителя, тетрадь в оранжевой обложке, фотографию, датированную августом 1939 года; на ней были отсняты белые домики с треугольными крышами из красной черепицы, а в боковом кармане сумки лежала небольшая фотокарточка  молодой  особы и листок со следующим текстом: «Мой псевдоним – Анести, что переводится с греческого как воскрешение. Я воскрешаю в себе забытую в детстве непосредственность, невинность и тягу к творчеству. Рисую по стеклу, фотографирую и пишу стихи, а в свободное время путешествую, размышляю и наслаждаюсь жизнью. А ещё я  сочинила:

 

                ДИАЛОГ  С  СОКРАТОМ.

    Действующие лица:

    Путник.

    Сократ.

 

    П. - Сократ, я – путник. Дорогою живу, дорогой брежу…Я без неё, как человек без рода. Она меня зовёт, я ухожу. Иду-иду… Куда и сам не знаю, тем более зачем! Скажи, Сократ, что происходит?

    С. - Что видишь ты в конце своей дороги? Что чувствуешь, когда по ней идёшь? А главное, когда всё началось?

    П. - Мне сложно вспомнить, как всё начиналось. Смотрел я на бродяг, на путников, учёных, философов… Я слушал их рассказы. Я так хотел всё ощутить, прочувствовать! Мне в этом виден бунт! Движенье! Мудрость! Красота!

    С. - Так… Верно ли я понял? Ты странствовать стремишься ради бунта?

    П. -  Да, всё верно».

 

   «Кажется, этот иностранец – ваш пациент…» - обратились к доктору люди из службы безопасности после того, как выяснилось, что мужчина пытался проделать над собой обряд обрезания.

   В Германском посольстве сообщили, что Вилли Кнох родился и проживал в Палестине до 1941 года, а в настоящее время преподаёт игру на скрипке в небольшом селе под городом Марбург.

   …Граждане Святой Земли в недоумении!»

 

   Прочитав заметку впервые, я почувствовал себя так, будто съел отраву; в то же время моё тело охватил  тёплый трепет – должно быть, порой отрава может показаться привлекательной…

    Вилли Кнох – человек-загадка…

    Вилли Кнох – человек, потерявший ощущение реальности…

    Вилли Кнох – человек, в поступке которого я увидел нечто жуткое и, в, то же время, завораживающее.

    Через несколько дней, подчинившись охватившему меня навязчивому требованию, я подсел к компьютеру, сказал себе: «Заберись в правое полушарие читательских мозгов и попытайся навязать им твои   мысли и твои догадки…»

   Работая в журнале, мне приходится подчиняться инструкциям, бесконечным запретам и ограничениям, теперь же, решив всецело отдаться моей книге, я погружаюсь в новую для себя ауру, ибо, как не крути-верти, газета – это кладовая информаций, а книга – кладезь чувств…

   Сейчас раннее утро, и, чтобы на какое-то время отвлечь себя от мыслей о странном туристе, я сквозь   оконное стекло разглядываю предрассветные подтёки неба. Разглядываю долго. Настолько долго, что на том месте, где растекаются фиолетовые подтёки, вдруг замечаю толпу людей. Судя по широко раскрытым глазам людей и по нетерпеливым движениям их ртов, догадываюсь, что это мои читатели. Эти люди обожают обращаться в редакцию нашего журнала: хвалить мои статьи или же ими возмущаться, давать мне советы или же ожидать  советов от меня.

   Однажды в редакцию пришла женщина с угрозой искалечить меня по причине того, что мой совет ей не помог. В своём письме ко мне она сообщала, что с недавних пор жизнь ей не нужна, и спрашивала совета: «А не будет ли для неё лучше, если из жизни выйти?» Я отговаривал…

   От школьника пришло письмо, в котором он признавался, что мне он доверяет больше, чем Богу, и очень просил достать для него наркотики.

   По случаю кончины своего лечащего врача, пожилая женщина просила помочь составить некролог…

   «Граждане, но здесь не редакция!» - обращаюсь я к толпе, а себе говорю: «Конечно, приятно осознавать, что правые полушария мозгов этих людей жаждут проникновения твоих слов, подпитки твоими мыслями и разъяснениями, и всё же теперь…» «Простите, - объясняю я толпе, - в этот час я занят. Видите ли, теперь у меня книга…»

   Теперь я –

   предвкушаю радость от возможности погружения моих  чувств в нечто загадочное, необычное,

   предвкушаю счастье  от мысли, что теперь никто не вправе запретить мне распоряжаться судьбами моих персонажей,

   предвкушаю возможность отдаваться лишь моему внутреннему уразумению,

   предвкушаю силу моей власти, способной моим персонажам жизнь дарить, или же, наоборот, жизни лишать.

   «Господи, - прошу я, - освободи на время от журнала, помоги проникнуть в кладовую чувств».

   Мой взгляд задерживается на листке, прикреплённом к боковой стенке компьютера: «Оставлять в живых  следует лишь тех творцов, которые создают шедевры» (Ф.Ницше).

   По телу пробегает дрожь. «А если шедевр не получится?» -  думаю я.

   В ушах беспокойный голос: «Что, если не Вилли Кнох безумен, а разума лишился я?»

   Отвожу взгляд от листка, прикреплённого к боковой стенке компьютера. Согласно совету моего друга Феликса приступаю к занятию аффирмацией, после чего, подсаживаюсь к компьютеру и ласковой ладонью провожу по клавиатуре. «Постарайся, - уговариваю я себя, - находить слова правдивые и честные, как те, которые в своё время спасали Хэмингуэйя. Если такие слова найдёшь – спасёшься; и ещё: чуточку не договаривай, припрячь кое-какие слова, краски, мысли, не скупись на многоточия, словом, позволь не только себе, но и своему читателю испытать подъём духа от участия в созидании…»

   Слова, слова…

   Я знаю: порой слова освобождают, а порой загоняют в предательски расставленный капкан, а потому прошу: «Слова, позвольте управлять вами, разрешите, собрав вас воедино, аккуратно выстроить». Но…в ответ слышу: «Ни к чему это, принимай такими, какие мы есть, а то вот сбежим…» (Бывает, что и вправду сбегают).

   Книга…

   Моя…

   Сам…

   «Господи, прости! - спохватившись, лепечу я. - Разве без Тебя смею? Одна просьба: Ты уж, пожалуйста, проследи за тем, чтобы в моей книге не торчали стёртые, газетные клише. Ведь только мы с Тобой можем знать, что если газетчику как-то сойдёт с рук использование такого блеклого, невыразительного слова как, например, «минет», то достойный писатель непременно употребит «член в рот» –  так выпуклее, и ярче; или, скажем, если газетчику для того, чтобы передать своё презрительное отношение к христианским идолам, потребуется употребить сотни слов, то писателю будет достаточно употребить всего-навсего одну строку, типа, «плевал я на тухлые яйца 12-ти апостолов» или «из перекошенных ртов 11-ти из 12-ти апостолов вырывался нехороший запах».

   Вилли Кнох…

   История с этим чужестранцем вызвала во мне смятение, и теперь от избытка напряжения мой мозг,  не находя себе покоя, кажется, находится в состоянии беспрерывной вибрации.

   Вилли Кнох…

   На что он надеялся,  идя на это безумие?

   Думаю, думаю, думаю.

   Ясно лишь то, что человек раскрывается через проявление собственных поступков и мыслей, через смычку его с другими и других с ним. Ведь, чтобы чувствовать себя отцом, необходимо рядом с собой иметь детей, а чтобы ощущать себя любимой, необходимо рядом ощущать влюблённого.

   Ясно и то, что мне понадобится мужество, чтобы вытеснить себя из себя,   попытаться ощутить себя им.

   Вилли Кнох…

    «Зачем он с собою так?» - отличный вопрос!

    Мой университетский профессор Давидзон вывел некое подобие математической формулы: «Отлично заданный вопрос – равен четверти сюжета…»

    «Зачем он с собою так?» - четверть сюжета уже готов! Теперь остаётся, подобно актёру,  перевоплотится, а ещё примерить на себе чужую кожу…Впрочем, чужую кожу можно сочинить – между прочим, Бальзак сочинил…»

    Моя книга…

    Великий драматург заметил: «Рискнуть или не рискнуть – вот в чём вопрос!»

    Знаю: чтобы уподобиться своим персонажам, мне придётся погрузиться в незнакомую, возможно, даже враждебную среду, но так надо! Жизнь, как и смерть, для каждого из нас данность неизбежная; противиться неизбежности никому не удавалось. Кому суждено в воде погибнуть, тот в огне не сгорит… 

    В который уж раз спрашиваю себя: «Что означает Via dolorosa Вилли Кноха в туалет аэропорта Бен-Гурион? Каприз ли судьбы, странная ли случайность, подобная тому случаю, когда  одинокий соловей из Сибири, к изумлению всех, залетел на территорию Израиля, или когда…»

    Закрываю глаза. Ко мне навстречу идёт моя покойная бабушка – признанная в нашей семье отменная мастерица пошутить. «Явилась меня позабавить? - радуюсь я. - Рассказывай, бабушка, как там, в раю? Ты, видимо, и там шутишь?». Остановилась  бабушка. В пяти шагах от меня остановилась и пальчиком к себе в рай зазывает. Понял я, что бабушка, как обычно, шутит, но, тем не менее, весь сжался. Вдруг, зазывно кивнув мне головой, она  сворачивает к лестнице, которая к небу тянется. Ступеньки на лестнице не обычные, а из людских тел выложенные. «Выходит, - думаю, - чтобы на небо по этой лестнице взобраться, по людским телам ступать приходится…»

    Меня охватывает оторопь.

    Открываю глаза. Думаю о работе над книгой –единственным оправданием моей вины перед Лией.

    Наш командир роты, капитан Ронен, учил: «Перед боем оцени свои возможности». Вот я и…Разве книга не поле боя, и разве её персонажи не бойцы? Если сумею внушить своим персонажам пойти туда-то, так они и пойдут именно туда-то, но беда, если они тебя вдруг ослушаются и выкинут сюрприз, подобно тому, какой преподнесла Пушкину Татьяна Ларина? Капитан Ронен умел убеждать своих бойцов... А я?

    Пытаюсь оценить свои возможности перед боем…Выясняется, что:

               могу приготовить себе и завтрак, и ужин,

               обожаю Сергея Рахманинова,

               неплохо поднимаю штангу,

               умею общаться со стариками и кошками,

               терпимо стреляю из пистолета,

               с интересом разглядываю лица людей,

               изъясняюсь на нескольких языках,

               кое-что понимаю,

               прилично составляю журнальные статьи,

               умею хранить память о предках,

               ценю тех, кто ценит меня,

               знаю, как…               

    «Этого достаточно …», - обрываю я себя.

    Мысленно предъявляю себе знаменитый приказ № 8 о всеобщей воинской мобилизации.

    Колотится сердце.

    Рябит в глазах.

    Дрожь в теле.

    Цепенеют пальцы.

    Подстёгиваю себя: «Никакой деморализации!» 

    Перед тем, как склониться над чёрными клавишами с белыми буковками, стучу по дереву – привожу пальцы в состояние боевой готовности.

    Зачинаю книгу о загадочной душе: «Водитель такси нервничал: близилась полночь, а они продолжали кружить по Тель-Авиву…»

                *    *     *

                1  9  3  9  год.

 

           П А Л Е С Т И Н А.   С А Р О Н А .

     Закончив дневную работу в виноградниках, люди немецкой колонии потянулись к спортивной площадке, на которой старшеклассники местной школы ставили пьесу учителя Генриха Грасса «Пароль забвения».

     Картонные декорации отображали площадь небольшого средневекового городка, а на надувном шаре, повисшем в небе, золотистой краской было выведено:

              Ф Р А Н Ц И Я, 1119  год .

      На городскую площадь выехал всадник с огненно-алым крестом на плаще. Вокруг него собрались любопытствующие прохожие. Всадник громко о чём-то выкрикивал.

 

     Первый прохожий, оглядываясь по сторонам, спросил: «О чём кричите?»

 

                Всадник продолжал кричать.   

 

     Второй прохожий:  Вас мучают боли?

 

                Всадник продолжал кричать.

 

   Третий прохожий: Вы безумец?

 

                Всадник  закричал ещё громче.

 

   Второй прохожий:  Если вас не мучают боли и если вы не безумец, тогда, может, объясните, зачем вам  так громко кричать?

   Всадник: (воздев руки к небу) От счастья!

       На площади наступила тишина. Из боковой улочки появились ещё три всадника. Они были одеты так же, как и первый всадник. Теперь кричали все четверо. Площадь заполнилась недоумёнными жителями городка, которые принялись умолять всадников объяснить, кто они, и что здесь происходит.

    Первый всадник: Я монах Гуго де Пейен.

    Второй всадник:  Я монах Готфрид де Сен-Омер.

    Третий всадник : Я монах Аршамбуа де Сен-Аньян.

     Четвёртый всадник:  Я монах Пайен де Мондидье.

 

                Вперёд выступил Гуго де Пейен. Над площадью воцарилась тишина.

 

      ГУГО де ПЕЙЕН: Король Болдуин II дарит нам замок на Храмовой горе города Иерусалима, и отныне, назвавшись рыцарями ордена Храма или Храмовниками, а ещё, если угодно, темплиерами, мы с благословения Папы римского отправляемся в святой город на борьбу с иноверцами. Мы защитим наших паломников, совершающих  молитвы на земле, по которой при жизни ступал посланный Богом Христос с целью спасти наши души. Мы и паломников защитим, и Гроб Христовый! Разумеется, Бог в силах самостоятельно вернуть Иерусалим от неверных, но Он решил дать возможность нам выполнить свои обязательства перед Ним, тем самым грехи свои искупив.

 

          По площади пронёсся  гул одобрения. Гуго де Пейен продолжил:

 

 Каждого молодого человека, кто признаёт величие миссии нашего священного похода, кто мужественен и храбр, кто готов вести строгую монашескую жизнь, мы призываем примкнуть к нам.

 

                Из толпы выступили восемь молодых людей.

 

     Между прочим, в поход ордена темплиеров могут отправиться и женатые мужчины.

 

                Из толпы вышли  ещё шестеро человек.

 

     Но при условии, что женатые мужчины должны будут своих жён оставить навсегда…

 

           Из толпы торопливо вышли несколько десятков мужчин и упали на колени перед Гуго де Пейеном. Тот, высоко подняв меч, благословил новобранцев. По рядам стоящих в стороне женщин прошёл вздох облегчения. В небо поднялся воздушный шар с надписью:

 

      ГЕРМАНИЯ. ЛЮДВИГСБУРГ.1868 год.

 

     Помещение редакции газеты «Зюддойче ворте». Редактор Кристоф Хофман с единомышленниками из  Templergesllschaft*

 

     КРИСТОФ ХОФМАН: Господа, все мы были свидетелями безумия, царившего в недавно закончившейся Крымской войне.

Пролилась христианская кровь и православных русских, и католиков-французов и англичан-протестантов. Разве случившееся не является ужасным кощунством и попранием учения Христова о милосердии и братстве? Разве это не измена святости, которой столетиями поклонялись наши предки? Такого Он нам простить не сможет, и поэтому, пребывая в мучительной озабоченности, мы горячо молимся за наше земное будущее. Господи, помоги нам миновать Твой гнев, а вас, христиане, я призываю к созданию Das Volk Gottes**и вернуться на Святую Землю, где мы сможем подготовиться к приходу Мессии.

 

     *Общество темплеров.(нем.)

      **Народ Бога. (нем.)

 

      ГЕОРГ ХАРДЕГГ: Мы, верные Господу евангелисты и прямые преемники иудеев, скупив участки земель в Палестине,  примемся за постройку третьего Храма. Будем скромно жить и честно трудиться во славу Его и всего христианства.  Мы не

сомневаемся в том, что создав свою общину «Templergesellschaft», спасём наши души. Да, иудеи отвергнутое племя, но оно родственно и Богочеловеку, и Его Матери, а потому, если мы верны Христу, мы не должны строго судить иудеев – наследников Божьих на Святой Земле».

 

     ПРИСУТСТВУЮЩИЕ: Да будет так!

 

       На спортивную площадку школы вышла  девушка с длинной светлой косой и попросила выйти на «сцену» автора пьесы, учителя Генриха Грасса.   Появился автор, а вместе с ним  Кристоф Хофман и Георг Хардегг.

 

 

     ГЕНРИХ ГРАСС: Дамы и господа, нас, темплеров, на Святую Землю привела вера в Милосердие, Любовь и Братство, вера в то, что лишь на этой Земле мы воистину исполним великие христианские заветы, лишь на этой Земле мы сумеем очистить наши души от вековых грехов и ошибок. Кое-кто призывает нас взять на себя новые грехи, ввергнуть себя в надвигающееся кровавое побоище. Подумайте над этим, господа, подумайте!

 

       На поле вышли мальчики из старших классов; они долго и задумчиво разглядывали присутствующих, а затем, построившись в колонну по три человека в ряд, покинули «сцену» в полном молчании и низко опущенными головами. Вслед за ними ушёл  учитель Генрих Гросс,  Кристоф Гофман и Георг Хардегг.

 

                1 9 3 9  год.

                П  А  Л  Е  С  Т  И  Н  А.

                ПРИГОРОД  ТЕЛЬ-АВИВА – САРОНА.

 

     Местный Совет темплеров (Корнелиус Шварц, Вольфганг Ридер, Томас Кранц, Генрих Ротенштейн и Курт Кнох) собрался в помещении общественного центра. Вдали, за окнами, были видны языки пламени горящих домов еврейского населения. На Совете обсуждалась ситуация, связанная с кровавым погромом арабов. Со вступительным словом выступил Корнелиус Шварц, глава администрации и специальный посланец нацистской Германии в Сароне. 

 

      КОРНЕЛИУС ШВАРЦ (пристально разглядывая каждого из присутствующих): Господа, десятки лет мы образцово трудились на Святой Земле, сохраняли терпимые отношения и с британскими властями, и с евреями и с арабскими рабочими, однако наступило время, когда…Думаю, излишне напоминать о том, что не время принадлежит людям, а люди – времени, что оно требует к себе уважения, пристального внимания и готовности к тому, чтобы нам, упаси Боже, на грядущее время не наткнуться не во время. Да, мы – темплеры, но мы ещё и  немцы, и  интересы новой Германии требуют от нас новой, более гибкой тактики поведения, умения выбрать правильную сторону, то есть, сегодня, при создавшейся ситуации, мы должны активно сотрудничать с одними, чтобы завтра, развязав себе руки, «заняться» другими…Вы меня понимаете? Взгляните на Европу. Теперь, когда в ней запахло порохом, когда от дыхания новых немцев цепенеет Франция, Бельгия, Италия многие сообразили, что борьбу в защиту евреев лучше оставить и не вызывать на себя огонь войны, которая приведёт к ещё большему горю. Надеюсь, вы  понимаете, о чём я толкую? Интересы… Да, господа, интересы!..

    ВОЛЬФГАНГ РИДЕР, редактор общинной газеты: Однако,  следует не забывать, что мы живём в Эрец-Исраэль, а не в Германии, и что наша миссия темплеров носит вовсе не политический, а, в основном, религиозно-нравственный характер. Центральная газета нашего движения «Worte» постоянно напоминает, что идеология нацизма ведёт людей не по христианскому пути, а по тропе, которая, в сущности, идолопоклонство. Будет непоправимой ошибкой и страшным грехом, если мы, находясь на Святой Земле, начнём вредить тем, чью среду сами себе выбрали…

     ТОМАС КРАНЦ, казначей: Евреи благожелательно относятся к нам за то немалое, что мы принесли с собой в эту страну, но они не могут не заметить наличия симпатии некоторых из нас к агрессивно настроенным мусульманам, так что не случайно евреи объявили массовый бойкот нашей продукции, в результате чего мы несём огромные материальные убытки. Не думаю, что мы поведём себя разумно, если прислушаемся к призыву господина Шварца.

     ГЕНРИХ РОТЕНШТЕЙН, врач: Господин Шварц, не забывайте, что мы не темплиеры, а темплеры, и пришли мы в эту землю не с мечом, а с верой в то, что Его страдания на этой земле были не напрасны, а несли в себе колоссальный смысл.

   КОРНЕЛИУС ШВАРЦ (в гневе): Вы забываете, господин казначей, а также вы, доктор! Вы забываете, что я – глава общины темплеров Сароны, и здесь я представляю идеи национал-социалистической партии Германии. (С усмешкой) И как-то странно слышать, что врач видит в страдании смысл. Разве не  долгими веками мы придерживались Божественного порядка? Разве мы мало перенесли испытаний, добиваясь своей цели? Но сегодня наступило время взглянуть на вещи трезво, а ещё лучше – многое пересмотреть заново… Помните у Шиллера:

                «Безмолвный Бог…

                Возьми свою расписку на блаженство:

                Она цела – не знал я совершенства;

                Возьми её назад»

   КУРТ КНОХ (скрипичный мастер): Пересмотреть? Отношение антисемитов к евреям безобразно и несправедливо, и внимать вашим словам, господин Шварц, о смысле Божественного порядка и перенесённых нами испытаниях  –  для меня равносильно присутствию при совершении очередного греха.

   КОРНЕЛИУС ШВАРЦ: Господин музыкант, вы тут о  небесном, а я о земном и разумном…Кстати, по-моему, рыцари-темплиеры вели себя исключительно рационально, понимая, что Гроб Господний можно защитить лишь взяв в руки прежде всего меч, а уж потом – молитвенник…

    ГЕНРИХ РОТЕНШТЕЙН: Позвольте напомнить, что мы последователи Георга Хардегга и Кристофа Хофмана, а не крестоносцев, так что не пытайтесь пушки заряжать нами.

   КОРНЕЛИУС ШВАРЦ:  В таком случае, позвольте и мне напомнить: сегодняшняя Сарона – частица Новой Германии.

   КУРТ КНОХ: Будучи подростком, я на всю жизнь запомнил слова античного мудреца: «Главное – не место, где находишься, а состояние духа, в котором пребываешь».

   КОРНЕЛИУС ШВАРЦ:  Уж больно туманно…

  ТОМАС  КРАНЦ: Желаете яснее?

   КОРНЕЛИУС  ШВАРЦ: Желаю…

   ТОМАС  КРАНЦ: Нам наплевать…

   КОРНЕЛИУС ШВАРЦ: Сквернословя мне, вы оскорбляете нашего фюрера, Адольфа Гитлера, а также и  наши чувства.

   ТОМАС  КРАНЦ: Наплевать на вашего фюрера и на ваши чувства.

   КОРНЕЛИУС ШВАРЦ: (растерянно): Ваши слова оскорбляют не только нашего фюрера и наши чувства, но и нашу Новую Германию!

   ТОМАС КРАНЦ: На вашу Новую Германию мне тем более наплевать…

   КОРНЕЛИУС ШВАРЦ: Советую вам помолчать, убедительно прошу… Заметьте, всего лишь прошу…

   ВОЛЬФГАНГ  РИДЕР: Гитлер считает, что больше не будет терпеть, как он выражается, «в новом германском обществе засилия религии», а вы, господин Шварц, смеете призывать нас к молчанию?

   ГЕНРИХ РОТЕНШТЕЙН: Господа, ясно одно: на сегодняшнем заседании вы, господин Шварц, остались в меньшинстве, а это означает, что наше лояльное отношение к своим соседям мы сохраним и в будущем.

 

                Март 1939 года.

                (Совещание Совета общины Сароны)

 

   КОРНЕЛИУС ШВАРЦ: Новая Германия требует от наших  мужчин призывного возраста возвращения на родину, и задача Совета проследить за тем, чтобы отъезд наших сыновей прошёл без излишней суеты.

   ТОМАС КРАНЦ:  Новая Германия… Вы о той Германии, у которой руки чешутся снова?

   ГЕНРИХ РОТЕНШТЕЙН: Видимо, кому-то 1914-ого года недостаточно…

   КОРНЕЛИУС ШВАРЦ:  К чему разговор о том времени?

   ГЕНРИХ РОТЕНШТЕЙН:  Чтобы…

   ТОМАС КРАНЦ:  Оставьте Генрих, здесь не место…

   КУРТ КНОХ:  Господи, что ожидает  наших сыновей?

   ГЕНРИХ РОТЕНШТЕЙН: Милый Курт, тебе-то чего беспокоиться? Твоему сыну до призывного возраста ещё расти и расти…

   КОРНЕЛИУС ШВАРЦ:  Англичане поглядывают на нас косо…

   ТОМАС КРАНЦ:  А вы бы как желали?

   КОРНЕЛИУС ШВАРЦ: Будь я молодым, я бы желал, отзываясь на зов моей родины, отплыть с Божьей помощью первым…

    КУРТ КНОХ: Думаю, что ваше желание полностью совпадает с желанием как нашим, так и британцев, а что касается вашего упоминания Бога, то позвольте вам напомнить, что два года назад Гитлер бросил в тюрьму пастора Мартина Нимёллера, который в одной из своих  проповедей заявил: «Больше мы не можем хранить молчание по велению человека, и когда Господь велит нам говорить, мы должны повиноваться Господу, а не человеку».

   КОРНЕЛИУС ШВАРЦ:  Однако, когда родина зовёт, то…

   ТОМАС КРАНЦ:  Вот и поспешите, господин Шварц. 

    КОРНЕЛИУС ШВАРЦ:  Вы меня подгоняете?

    ТОМАС КРАНЦ: Я всего лишь опасаюсь, как бы вы не растеряли свой боевой пыл.   

 

               Корнелиус Шварц, хлопнув дверью,  покинул помещение.

 

                *       *       *

 

   Меня трясёт. Запрокинув голову, обращаюсь к Нему, милосердному. Жду. Терпеливо жду. Трясёт по-прежнему. «То ли недостаточно горячо молюсь, -  догадываюсь я, - то ли Его отвлекают другие просители…» Прислушиваясь к биению своего сердца, думаю: «Любопытно, как бьётся сердце Вилли Кноха?».

   Выключаю компьютер.

   Телефон.

    - Алло?

    Молчат.      

    -  Говорите!

    Молчат.

     Прикреплённый к боковой стенке компьютера листок напоминает: «Оставлять в живых следует лишь тех творцов, которые создают шедевры».

    Странный холодок сжимает живот.   Думаю о Вилли Кнохе.

    Думаю, думаю, думаю.

 

   «Господи…

   

   На днях я встретил отца. Он покупал лотерейные билеты. Кажется, кроме лотерейных билетов, отец никогда ничего себе не покупал; он бывал очень доволен, когда в дни рождения мы с братом дарили ему такие билеты. Однажды один из билетов выиграл. То ли сумма была слишком большой, то ли слишком незначительной, но об этом выигрыше отец нам никогда не рассказывал.

   - У меня предчувствие… - помахав билетиками, отец с надеждой взглянул на небо.

   - Какое совпадение! - заметил я. - У меня  тоже предчувствие: напишу книгу.

  -  Какого чёрта?  -  скривился отец.

  Я с горечью подумал, что людям вечно приходится либо объясняться, либо объяснять. Вспомнились стихи Стивена Крейна:

     «Я встретил человека, что гнался за горизонтом –

     Так и бежал за ним вокруг света.

     Меня охватило волнение.

      Я обратился к нему:

      - Послушай, - сказал я, - это пустая затея. Тебе никогда не удастся…

     - Лжёшь! -  крикнул он и побежал дальше».

   - Какого чёрта? -  повторил отец.

   - Хочу испытать радость…-  сказал я. -  Кроме того, надеюсь, что за моей спиной слетятся ангелы…

   - Какие ангелы? -  испугался отец.

   - Страждущие помочь разобраться.

   - В чём?

   Я пожал плечами:

   - Этого пока ни я, ни ангелы до конца не знаем, разве только то, что история с темплерами – всё-таки страничка и нашей истории…

   Отец растерянно посмотрел на прохожих, потом на меня, потом проговорил:

   - Страничка, только перевёрнутая…Перевёрнутая и, вроде бы, подзабытая…Работа в журнале тебя больше не радует?

   - Сочинять книги – забавнее…Растерял друзей – в книге можешь их сочинить, растерял любовь – в книге можешь придумать себе другую; своего дома нет – «нарисуем – будем жить…» Заварив суп в кастрюле из своего черепа, можно попытаться создать свой  мир…

    Отец поморщился, будто глотнул кислого.

    - Свой мир? Ну-ну…Соперничество с Богом означает что?

    - Что?

    - Не знаешь?

    - Не знаю.

    - Тогда и объяснять бесполезно…В нашей семье  свой мир не создавали…Ничего – обошлось…Странно, в кого ты такой?

    - В семье не без урода…-  признался я.

    Лицо отца опрокинулось.

    - Мир завален миллионами книг, и что с того? Мир, каким был, таким и остался…Неужели ты думаешь, что  выкрутасы в музыке, в литературе, в живописи, Viagra, искусственные члены, сигареты без никотина и  синие помидоры мир изменят? Не помешало бы, конечно, но надеяться на книги – это как надеяться на то, что если в засушливое лето выставить посередине Кинерета пустое ведро, то над озером обязательно прольётся дождь. 

    Я осторожно спросил:

    - А если с утра и перед сном помолиться?

    Отец напомнил:

    - Но ведь ты – безбожник…

    - Неверие – тоже вера, - отмахнулся я. - Когда человеку удаётся превозмочь в себе тоску, он начинает себя самого ощущать Богом…

    - Побойся Бога! -  вскинулся отец.

    - Я и боюсь! Я даже придумал молитву: «Господи, на протяженье тысячелетий Ты держишь своих сыновей в страхе, так не пора ли Тебе от своих угроз отказаться?»

    Насупившись, отец застонал:

    - Рожая детей, не предполагаешь, чем рискуешь…

    Я задумчиво посмотрел на прохожих.

    - Это ужасно, когда родители принуждают себя рожать.

    Отец, будто его топят, замахал руками.

    - Я не сказал, что принуждал себя рожать. Такое я не сказал! Ложь!

    - Успокойся, отец! Даже если ты так подумал – ничего страшного? Спиноза считал, что ложь – это всего лишь искажённая правда.

    - Спиноза пошутил, - отрезал отец. - Искажённая правда – та же ложь? Допустим, сочинишь книгу,  что тогда?

    Я подумал о Лие, о Феликсе, об Альберте и о  редакторе моего журнала.

    - Возможно, - сказал я, - найдутся люди, которые рискнут мою книгу прочесть. Возможно, кому-то она понравится. Возможно, где-то её...

    - Вряд ли...

    - Разве твои гены во мне не присутствуют? - с  надеждой в голосе проговорил я.

    Отец криво усмехнулся:

    - Бывает, что гены отказывают…

    Потрясённый досадным известием, я задумался. Вспомнилось, как однажды у Беккета спросили: «Чем бы вы занялись, если бы не стали писателем?»  «Слушал бы музыку», -  ответил тот.

    - В мире ужасно мало музыки, -  сказал я.

    Во взгляде отца вспыхнула горькая озабоченность.

    - Музыка? -  переспросил он.

    Я кивнул.

    Шумно вздохнув, отец торопливо наклонился к своим туфлям и сделал вид, что  перевязывает шнурки.

    -  Пойду я, -  сказал он. - Мама ждёт.

    Я смотрел, как отец уходит и подумал: «Надеюсь, лотерейные билеты окажутся выигрышными».

    По дороге домой со мной поздоровалась какая-то женщина. Она сказала, что мои журнальные статьи вызывают в ней большое ко мне уважение, а ещё добавила, что, не будь она от природы такой робкой, непременно бы меня обняла. Я выразил сожаление, что она такая робкая. Входя в подъезд моего дома, я подумал о людской слепоте и о том, что Вилли Кнох, может быть, и в правду сумасшедший? А то! Если он в клинике моего брата, то кто же он тогда? Жаль, что учёные до сих пор не догадались составить таблицу с показателями проявления людской безрассудности –, изучив эту таблицу, человек, возможно, останавливал бы себя вовремя...Вилли Кнох, ступив на землю Израиля, может быть, не решился бы…   

    Дома я позвонил брату:

    - Ты где?

    - Как всегда – в себе, -  ответил брат. -  А ты?

    - А я – не в себе, и поэтому признался отцу, что собираюсь взяться книгу.

    - И что же отец?

    - Он слушал меня, насупив брови. Такого никогда не бывало, чтобы отец слушал меня, насупив брови. В бровях отца я заметил седые волосики, а ещё их было великое множество в носу и ушах.

    - Это от нехватки тестостерона -  объяснил брат. -  Отец расстроился напрасно: ни к чему обращать внимание на каждого, кто собирается за что-то взяться…

   - Думаешь, я ненормальный?

   - Несомненно!

   - А кто же те, которые в твоей клинике?

   - В клинике – больные. Это – другое…Мои пациенты над жизнью не задумываются – им нет никакого резона, а ты, вроде бы, пытаешься…Улавливаешь разницу?

   - Улавливаю, что ты, доктор, тоже, вроде бы, ненормальный.

   - А как же! Все, кто не в нашей клинике – ненормальные…

   - И философы, и судьи и писатели?

    - Эти-то подавно…

    - Выходит, человеческий разум не в счёт?

    Брат немного покашлял. Всякий раз, когда его что-то смущает, он немного кашляет.

    - Живущие разумом, - заметил он, - ненормальные вдвойне. Именно разум, и ничто иное, доводит нас до отчаянья. Как вылечить от страхов и слабостей, если человеческий разум отравлен историей веков, или что можно предпринять, если в каждом из нас изначально заложен импульс преступника? Попробуй-ка, предотврати преступления друг против друга и, уж тем более, против самих себя, если наш разум иного движения не знает, кроме как постоянного метания между любовью и ненавистью, верой и недоверием, милосердием и жестокостью, долгом и предательством, желанием кого-то возле себя удержать и желанием кого-то от себя оттолкнуть. Имеются таблетки…Ну, да, таблетки и ничто другое…А ссылаться на разум – просто-напросто неразумно. Кому придёт в голову посоветовать утопающему выпить океан, для того чтобы спастись?

    - Мне бы с Вилли Кнохом увидеться, -  сказал я.  - Спросить: ощущают ли блаженство от безрассудства?

    Брат бросил трубку. Как же! Психиатры считают, будто им виднее, когда разговор продолжать, а когда нет.

    Моего брата мама носила в себе семь месяцев, и он родился задумчивым и опечаленным. Видимо, таковы все недоношенные; во всяком случае, когда мой брат замечает на лицах своих пациентов следы раздумья, он тут же проникается к ним нежностью и пониманием. Иногда впечатлениями о больных он делится со мной. Не только своими впечатлениями, но даже своими умозаключениями. Так, например, я узнал, к каким выводам он пришёл по отношению к господину Артуру, который три дня в неделю посвящает себя раздумьям о дочери, а в оставшиеся дни – о покойной жене; или, например, о том, что он  предпринял, когда услышал недоумённые восклицания госпожи Вероники по поводу того, почему она ревматизмом не страдает, в то время, как её мама о-го-го как страдает; или что он подумал на счёт мечты господина Баруха – отправляясь на рыбалку, забирать с собой аккордеон; или как он отреагировал на госпожу Натали, которая ощутила свою беременность после того, как, по её утверждению, санитар Нисим поцеловал её в ухо. Но особенно я ценю брата за его острый глаз и тонкие, едва уловимые замечания. Помню, одно из таких замечаний мне долгое время не давало покоя. Вот оно – то  замечание: «Если человек по-настоящему талантлив, то это проявляется во всех его действиях, (тут же брат добавил) впрочем, схожий процесс может наблюдаться и в поведении людей умственно ограниченных».

    Телефон.

    - Подойди в клинику, - сказал мой брат. - Временами  Кнох проявляет признаки вменяемости. 

    - Вилли Кнох пришёл в себя? -  осторожно спросил я.

    Брат ответил не сразу; я думаю, что в это время он про себя ухмылялся, потому что потом сказал:

   - Выражение «пришёл в себя» относительно моих пациентов указывает на твоё крайне возмутительное невежество; грамотный, просвещённый человек должен понимать, что конечная цель моих несчастных пациентов заключается не в том, чтобы в себя приходить, а к установленным обществом нормам возвращаться.

    Пришлось сформулировать вопрос иначе:

    - Вилли Кнох двинулся навстречу обществу?

   Брат вяло отозвался:

    - Тебя ждать?

    - Обязательно!

    Лестница. Ступенька.

                И ещё.

                И ещё.               

 

    «Господи, на протяженье тысячелетий…

 

    Улицы, площади, переулки, измученные страхами и фобиями лица людей. Вот этот, с лицом солипсиста, безусловно, наглотался наркотиков, а вон тот, с пустым взглядом, бродит в поисках работы, вон та, видимо, школьница средних классов, пока ещё ни во что не верит, а вон тот старик – уже ни во что не верит. Люди боятся темноты, одиночества, засухи, мышей, воды, себе подобных, сырости, своего отражения в зеркале, геморроя, наводнений, ада, пыли, высоты, старости, ситуаций, когда тебя никто не замечает…Повсюду и во всех хаос.…Эх, люди…Всё же лучше, когда они есть, чем когда их нет, а уж если удаётся их подлечить от недугов, то и вовсе терпимо…   

    Улицы, площади, переулки.

    К проходной лечебницы для душевнобольных ведут каменные ступеньки.

                И ещё.

              И ещё.

    Одна.

    Охранник говорит: «Доктор Мегед на обходе больных. Перед корпусом «Д» скамеечки – можно  подождать там…»

    Жду там.

    На скамейке, которая напротив, полулежит старушка в резиновой шапочке и, старательно оглядывая присевшего на лужайку воробья, беспрерывно кивает головой, словно утка. Заметив меня, старушка вдруг улыбается так, словно повстречала давнего приятеля и,   медленно шевеля тяжёлыми губами, спрашивает:

    -  Ты уже поплавал?

    Вопрос смущает. Лгать не хочется, а признание в том, что ещё не поплавал, может старушку сильно расстроить.

    Молчу.

    Оказывается, старушку из себя выводит как раз моё молчание – во всяком случае, злобно надув щёчки, она интересуется:

    - Ты – сумасшедший?

    - Уж как скажете… -  отзываюсь я.

    - Сумасшедший! – выслушиваю я приговор.

    Виновато опускаю голову.

    - Учись шевелить мозгами! -  требует старушка.

    Обещаю:

    - Запишусь на курс лекций по философии.

    - Давай! - подобрав коленки к подбородку, одобряет женщина. 

    Мимо проходит девушка в сиреневом халатике, и я, провожая её взглядом, принимаюсь размышлять над безжалостными ходами природы.

    Сомкнув веки, вызываю к себе Лию…

 

    …Как только я вошёл в читальный зал городской библиотеки, мои глаза остановились на девушке, которая что-то выписывала из толстой книги к себе в тетрадь, а мой нос уловил пьянящий запах давно дремлющего во мне желания, а мой мозг торопливо подсказал: «Вот она! В этой девушке ты нуждаешься!»

Всё, что мне оставалось, так это выяснить, нуждается ли она во мне.

    Постучав пальцем по обложке толстой книги, я попросил:

    - Допусти в твою жизнь.

    Наши взгляды встретились, и я подумал: «Хорошо бы встретиться ещё и губами».

    - В жизнь мою? -  уточнила девушка.

    - Допусти…

    Пристальный взгляд девушки пугал: мне показалось, что он угадывает мои мысли. Как оказалось, я не ошибся, поскольку вдруг услышал:

    - К мужчине прикоснусь губами лишь тогда, когда захочу иметь ребёнка.

    Уняв волнение, я прошептал:

    - Надеюсь, уже хочешь.

    - Не в ближайшие полчаса.

    - А что в ближайшие…

    - Судьбе решать, -  отрезала девушка.

    - Ошибки быть не может?

    - Судьбу не проведёшь…

    Я сжался. Ничего иного мне не оставалось, как ждать сообщения о том, что я идиот.

    Девушка не сообщила.

    Тогда из меня вырвалось:

    - Хочу тебя.  Очень…

    - Прямо сейчас?

    Я кивнул.

    - Вот как? - прищуренный взгляд девушки предупреждал о надвигающемся цунами.

    - Я удивительный, замечательный, бесподобный! -  поспешно заговорил я.

    - Правда? - девушка отвела взгляд в сторону.

    «Цунами пронеслось мимо», - догадался я и спросил:

    -  У тебя есть любимый парень?

    Девичий пальчик указал на название книги: «Дюрер. Творческие искания».

    - Дюрер? -  изумился я. -  Прошу прощения, но этот парень, вроде бы, давно покойник…

    - Что с того? Почему бы мне не иметь любимого покойного?

    - Тогда и я…Я тоже готов стать покойным, лишь бы любимым…

    Девушка покачала головой. Покусала губы. Повела плечом. Плотно сдвинула брови.

    - А что потом? -  спросила она.

    - Там видно будет… -  нашёлся я…    


    …С того дня прошло четыре месяца.

    Вздрагиваю.

    Открываю глаза.

    Девушка в сиреневом халатике останавливается, проделывает какие-то причудливые движения руками, и вновь продолжает свой путь.

    Думаю: «Если бы Лия меня не покинула, мы бы поженились, и я взял бы в Национальном банке кредит для покупки меблированной квартиры. Впрочем, по наблюдениям Фредерика Бегбедера с покупкой мебели торопиться не следует, ибо в первый год молодые пары мебель покупают, на второй год мебель переставляют, а на третий год мебель делят…Такое у Фредерика Бегбедера виденье...Может, у него что-то со зрением?»

    Из корпуса «Д» выходит доктор Карев.

    - Ваш брат вот-вот освободится, -  говорит он. -  Не скучаете?

    - Как можно? Я беседовал вон с той дамой…

    - А-а-а! - Доктор Карев, взглянув на старушку в резиновой шапочке, мрачно ухмыляется. - Рассказчица наша… Очень любопытно умеет…

    -  Мне бы так… -  вздыхаю я.

    Доктор, разведя руками, говорит:

    - К сожалению, свои дары природа расточает несправедливо…

    Трогают моё плечо.

    - Пойдём! - зовёт меня брат.

    Идём по коридору корпуса «У». Возле двери с   табличкой «Д-р Томер Мегед, заместитель директора больницы» брат останавливается, толкает дверь и меня вперёд пропускает.

    - Кофе будешь? – спрашивает брат.

    - Нет. Я пришёл за тем, чтобы…

    Брат снимает телефонную трубку: «Приведите туриста».

    На приставленный к дальней стене стул опускается мужчина лет семидесяти. Свесив голову на грудь, он сидит, будто уснувшая птица.

   «Вилли Кнох, тот самый…»  -  говорит мой брат.

   Мужчина приподнимает голову.

    «Странный взгляд, - думаю я. - И рот странный. Рот молчит, а губы шевелятся».

    - Что с ним? -  спрашиваю.

    - Аменция, -  отвечает брат.

    Пытаюсь представить себе мужской туалет аэропорта имени Бен-Гуриона, немца с опущенными брюками и осколком стекла в руке. «Надеюсь, при общении безумие не передаётся?», - думаю я.

    - Что скажешь? -  спрашивает брат.

    Говорю:

    - Заметка в «Маариве»… Я подумал о сюжете для повести…

    - Вот видишь! - сухо отрезает брат. - Знакомься с первоисточником…

    Вспоминаю, как где-то прочёл о больном, который, придя к врачу-психиатру, сообщил: «Знаете, доктор, у меня страдала половая функция, и пришлось носить сперму на анализы, но однажды, когда я с пробирками в очередной раз переходил железную дорогу, мне отрезало обе ноги». «Что вы говорите! - опечалился психиатр». «Но зато потом половая функция полностью восстановилась». «Вот видите!» -  заметил психиатр.

    Светлые глаза Вилли Кноха спокойно созерцают мир.

    - В туалете аэропорта вы, должно быть, заметили ослепительно-яркий свет? -  спрашивает у него брат.

    - Вроде бы…-  вдруг смеётся Вилли Кнох.

    Удивляюсь: «У него  нормальный смех»

    И вдруг Вилли Кнох морщится.

    - Почему меня разглядываете? -  спрашивает он.

    - Просто так…-  говорю я.

    - Стараетесь угадать, почему я сделал это?

    Киваю головой:

    - Почему вы сделали это?  Хотите  рассказать?

    - Да, очень!

    Смотрю на брата. У него отрешённый, чуть рассеянный взгляд.    

    - Однажды, - начинает Вилли Кнох и немного стучит зубами, - когда я узнал от писателя Фолкнера, что Европа маленький гнойник, меня стошнило…Меня тошнило два дня, а потом я подумал, что от нас отказался Бог… А теперь я хочу реветь. Вы разрешите?

    - Конечно, -  говорю я, -  ревите.

    - Но у вас совершенно сухие глаза, -  замечает мой брат.

    - Я реву душой, -  поясняет Вилли Кнох.

    Брат нащупывает на краю стола зелёную кнопку.

    «Пойдёмте со мной, приятель!» - говорит вошедший  санитар.

    - Мозг проделывает с  человеком, примерно, то же, что писатель со своими персонажами, -  говорит мой брат.

    - Ты говорил о каком-то ослепительно-ярком свете, -  напоминаю я.

    - Думаю, это то, что Кнох увидел в минуту своей гибели.

    - Разве Кнох не живой?

    - Теперь – да…

    - По-твоему, он пережил смерть?

    - По-моему, он пережил жизнь.

    «Долбанные психиатры», - думаю я и вслух спрашиваю:

    - Душу Кноха заполнишь лекарствами?

    - Зачем? - говорит брат. - Метаморфозы постоянны; они делают своё… Когда в мире рушатся привычные связи, в головах людей освобождается энергия и  накапливается пресс, напоминающий закипающий чайник; только из головы выход происходит бесшумно, без истеричного свиста, без хлопанья крышки. Ещё задолго до меня, Еврипид заметил, что Бог, желая наказать человека, прежде всего, лишает его рассудка. Вилли Кнох беспрерывно бормочет о темплиерах и темплерах, о каком-то потерянном куске земли, а ещё о священнике – не то Лютере, не то Лотаре…

    Спрашиваю:

    - Думаешь, свой кусок земли Кнох отыщет?

    Брат опускает глаза.

    - Отыщет, если окажется, что у него не слишком сложная форма аневризма среднемозговой артерии. В Германии ему проведут довольно простую операцию, при которой ни белое, ни серое вещество затронуты не будут. Как говорили древние римляне «Fata volentem ducunt, nolentem trahunt», то есть, желающих идти – судьба ведёт, а не желающих – влачит. А если же…    В таком случае Кноху придётся смириться с потерей своего мистического куска земли и переключиться на суть собственного угасания. В любом случае, через несколько дней мы его выпишем.

    - Через несколько?

    - Через три дня он вернётся в Германию.

    - Он живёт один?

    - Человек никогда не живёт один. Так или иначе, человека навещают дни и ночи, ветры и дожди, болезни и доктора.

    - Говоришь, через три дня?

    - Через три. А что?

    - Ума не приложу, у кого я выясню про это, если самого Вилли Кноха здесь не…

    - В себя загляни… -  загадочно улыбается брат. - Кое-что в себе увидишь, а, возможно, чего-то даже поймёшь…Случается, что в себе обнаруживают то, что ищут…А ещё полистай вот это – на мои ладони ложится тетрадь в оранжевой обложке.

    - Следы из прошлого…- объясняет брат. - Через три дня тетрадь верни.

 

     «Господи, на протяженье тысячелетий

      Ты проделываешь…

 

    Улицы, площади, переулки.

    Дом с плохо освещенной лестницей.

                И ещё.

                И ещё.

    Ступеньки.

    Четвёртый этаж. Открывая дверь, слышу, как в истерике бьётся телефон.

    - Как ты? -  спрашивает мама.

    - Отлично! Доллар и в эту неделю не подвёл…

    - Слава Богу!

     «Ну, конечно, - думаю я, - чтобы в мире не происходило, слава, в конце концов, достаётся Ему…»

    - Отец тобой не доволен.

    - Отец страдает от мысли, что  породил меня.

    - Породил тебя не он, - возражает мама, - но…Постарайся взять себя в руки. Будет лучше для всех, если ты возьмёшь себя в руки.

    Думаю: «Завтра запишусь на приём к доктору, чтобы выяснить, как берут себя в руки?»

    Догадываюсь: доктор посоветует: «Просто возьмите себя в руки, и всё тут…», и тогда я, выйдя из поликлиники на улицу, обхвачу себя руками. Пройдёт минут восемь-девять, а потом я руки сброшу, поскольку держание себя в руках окажется процедурой утомительной, к тому же, меня, наверно, смутит выражение недоумения на лицах прохожих.

   Вслух обещаю:

   - Конечно, мама, я сделаю так, как лучше для всех.

   Заглядываю в себя. «Вилли Кнох, ты где?» - спрашиваю я и тянусь к клавиатуре компьютера.

 

     …Хожу по палате. От одной стены к другой, а потом от другой к ещё одной – другой.

    - Что-то не так, Вилли? - спрашивает санитар.

    Молчу.

    - Ты бы присел.

    - Мне лучше походить.

    - Садись, -  сердится санитар.

    - Мне не надо.

    - Надо мне.

    - Сам и сиди, -  говорю я.

    - Ты что, совсем уж…

    - А ты как думаешь?

    - Мне  думать не надо…

    - Боишься, что будет больно?

    - Что?

    - Думать – это больно, - объясняю я. Мне жаль санитара. Он сильно напрягается, когда думает. - Но ты не переживай. Какой смысл переживать, когда знаешь, что не в нашей власти управлять мозгами?

    Скрестив на груди руки, санитар задумывается. Потом говорит:

    - Садись уж!

    - Имей терпение! - отвечаю я. У санитара терпения нет, а у меня есть. Прежде и у меня терпения не было. Особенно терпения к себе. Себя терпеть – это самое большое испытание. Я много лет себя испытывал, но однажды, сделав себе терпение, я решил, что пора приблизиться к Нему…

    Санитар скучно смотрит на меня и говорит с раздражением:

    - Скверно тебе, да?

    - Чёрт возьми! - отвечаю я. - Ты ещё спрашиваешь?

    - Своё дельце ты мог бы провернуть не так, -  вкрадчиво говорит санитар. - Кто бы тебе помешал сделать его иначе?

    Чувствую, как у меня на лбу выступает пот, но,  придав своему голосу бесстрастное звучание, отзываюсь:

    - Мне следовало сделать это именно так.

    - Не повезло тебе… Надо было делать это, как делают все, по правилам, тогда бы… Садись-ка!

    - Поброжу ещё, - говорю я. - Я пытался сделать это, и тогда меня привезли сюда. Брожу тут, как баран…

    - Как козёл, - смеётся санитар, - как козёл отпущения! Но не отчаивайся – доктор принесёт иголочку, и тогда твоя голова раскроется, а вместе с  ней сознание твоё …

    Кажется, санитар меня не любит. И ещё два санитара меня не любят. Я знаю, что для меня это должно быть плохим признаком, если меня не любят. Я печалюсь, когда меня не любят. Я знаю, что Христос хочет, чтобы я не печалился, и я пытаюсь  печалиться не очень сильно. Я знаю, что в мире много людей злых, но я улыбаюсь всем. Христос так хочет. Я улыбаюсь и ни с кем не ссорюсь. Я знаю, что от ссор все остаются в проигрыше. От ссор и от границ. Я не хочу ссор и не хочу границ. Я не хочу быть в проигрыше. Я хочу спать. Я знаю, что Христос делает то, что ему повелевает Бог. Я думаю, что это хорошо, когда Христос это делает, потому что Бог повелевает делать хорошее, а не такое, что повелевает делать Дьявол. Я готов выполнить любое повеление Христа. Я знаю, что христиане на Христа немного обижены, оттого что он родился иудеем, а иудеи не хотят понять,  отчего иудей Христос решил стать христианином. Я готов исполнить любое повеление иудеев. Я им объясню, как нужно понимать Христа. Я для того и прилетел на эту землю, чтобы объяснить иудеям, только жаль, что иудеи не понимают и меня тоже. Они прячут от меня Сарону. Я знаю, что я родился в  Сароне, а иудеи её от меня прячут. Иудеи думают, что я ненормальный, если ищу мою Сарону. Я очень печалюсь, когда иудеи думают, что я ненормальный. Я о них так не думаю. Я думаю так, как повелевает мне думать Христос. Я не хочу думать, что иудеи ненормальные. Я только очень хочу спать. А ещё я хочу улыбаться. Я улыбаюсь доктору. Бедный доктор! Он наблюдает за мной без всякого интереса, думая, видимо, что со мной всё и так ясно: мол, я – сумасшедший, и что для меня в клинике всегда отыщутся таблетки, иголочка и санитар. Доктор не спрашивает, почему я пытался сделать «это»… Мне его жаль. Он говорит, что хочет заглянуть в мой мозг, а я против того, чтобы он увидел мой мозг. Я говорю, что лучше бы он увидел мой разум. Доктор считает, что после моей попытки сделать «это», мне нужно постараться выжить. Кажется, иголочка, которую доктор держит в руке, тоже так считает. Мне жаль их обоих, оттого что они ошибаются, думая, что я хочу выжить. И брата доктора мне тоже жаль. У него было очень усталое лицо, когда он у меня выпытывал, почему я сделал «такое». Он смотрел на меня так, будто ему позарез необходимо что-то во мне разглядеть. А что я мог рассказать? Я опустил голову и не стал говорить, что шёл на встречу с Христом; только в тот миг Христос меня не заметил, потому что между нами оказалась граница. Я шёл к Нему, не зная, что между нами кто-то поставит границу. «Почему вы молчите?» - спросил меня брат доктора. Я ответил, что я не молчу, а плачу. «Но у вас глаза совсем сухие», - сказал доктор. «Я плачу душой», - пояснил я. И тогда пришёл санитар и увёл меня в небольшую комнату. Он сказал, чтобы я присел на кровать.   

    Я не хочу присаживаться на кровать. Я хочу ходить от одной стены к другой, а потом от другой к ещё одной другой, или лечь на пол и умереть. Жаль, что доктор не говорит со мной о смерти. Поговорить о смерти я совсем не возражаю. И не только поговорить…

    Отхожу от другой стены, чтобы пройти к  ещё одной, но вдруг на моём пути встаёт доктор.

    Останавливаюсь, чтобы снова разглядеть на себе мои штаны. Смешные штаны. Откуда они взялись?

    - Добрый день! - говорит доктор и приподнимает руку, в которой иголочка.

    Я улыбаюсь доктору и закатываю рукав пижамной куртки. Я знаю, что доктор пришёл ко мне с согласия Христова. А ещё я хочу спать. Я очень хочу спать.

 

    Перерыв. Бросаясь на диван, зову Лию.

    Никакого отклика.

    В середине апреля я строил планы на отдых, а на днях сказал Лие:   

    - Прости! Я помню, что обещал взять отпуск и улететь с тобой на один из островов в Эгейском море. Мне представлялась картина, как мы с тобой бродим по острову…

    - А ещё много плаваем и загораем.

    - Да, много плаваем и загораем.

    - А ещё по вечерам ужинаем при свечах в рыбном ресторанчике.

   - Да, и по вечерам ужинаем при свечах в рыбном ресторанчике. А потом возвращаемся в гостиницу, чтобы, задёрнув шторы, лечь в надёжную кровать и отдыхать до полного изнеможения, но…Теперь я не могу…В эти дни я – не совсем я, и наш отпуск из «теперь» мне придётся перенести на «потом»…Я не смогу резвиться в море, любоваться закатом солнца, ужинать с тобой в прибрежном кафе и одновременно думать о моей книге…

   Лия поморщила лоб, побледнела.

   - Ты думаешь о книге?

   Я кивнул.

   - А обо мне?

   - И о тебе тоже, но…

   - Понимаю.

   - Да?

   - Нет!

   - Потерпи…Пожалуйста, потерпи.

   Лия смотрела на меня так, как смотрят на человека, которого не узнают.

   - Ты обещал!

   - Прости, Лия, пожалуйста, прости, но теперь…Кажется, теперь я во власти охватившего меня наваждения…Временно, конечно…Пока я займусь душой Вилли Кноха, ты сможешь продолжить свою работу над статьёй о несчастной Лукреции в картинах Дюрера, Рени, Лукаса, Кранаха, Рубенса, Рембрандта…

   - Лучше помолчи, -  перебила меня Лия.

   Я так и сделал. Я молча наблюдал за тем, как у Лии сжимаются зрачки.

   И вдруг Лия проговорила:

   - Тогда, когда ты рассказывал об острове в Эгейском море,  я думала, что эта сказка про нас…

   - Разумеется, про нас!

   - Помолчи, - снова попросила Лия. - Возможно, она была бы про нас, если бы «теперь» не превратилось в «потом», а осталось бы в «сейчас». В твоём «потом» меня не будет…

   Назавтра я проводил Лию к автобусной станции.

   - Не можешь простить? 

   Лия не ответила.

   - Оставляешь меня?

   Лия промолчала.

   Подошёл автобус с табличкой «Тель-Авив – Эйлат».

    - С «потом» оставайся без меня, -  выдохнула Лия и шагнула в автобус. Я ждал, что она помашет рукой. Она даже не оглянулась.

    Я побежал за автобусом, громко от него требуя, чтобы он остановился, но он, отстраняясь от меня, лишь злобно фыркал и бросал мне в лицо серые струи едкого запаха. Выбившись из сил, я остановился. Вернулся на перрон автобусной станции.  Оглянулся. Где я? Я не знал. Не знал, и всё тут! Над городом повисла луна. Она была там, где ей быть положено, а где был я – я не знал. Я стал звать Лию. Она не отзывалась. И тогда я понял, что мне конец. Я   вслушивался в пустоту, пока не догадался, что мне не конец, если думаю, что мне конец. Я принялся над собой смеяться.

    Девочка в синей курточке тронула мой рукав. «Дядя, ты – чудак?» -  спросила она.

    Я пожал плечами.

    Девочка ушла.

    Я стал напевать песню, которую помнил со времён детского садика, а потом снова подумал, что не знаю, где я, и мне стало очень тоскливо.

    У старика с узким личиком я спросил:

    - Где тут кинотеатр?

    - Какой именно? - у старика были улыбчивые глазки.

    - Любой! Мне бы в кино…

    Старик сделал задумчивое лицо, а его глазки продолжали улыбаться.

    - Неприятности? -  крякнув, словно испуганная  утка,  спросил он.

    Мне не хотелось признаваться, что меня разлюбила Лия, и что теперь я не знаю, где я.

    - У меня что-то с памятью, -  сказал я.

    - Поздний уже час, - озабоченно проговорил старик, -  поликлиника закрыта. Теперь только утром…

    Почему-то старик отошёл прочь на цыпочках.

    Я посмотрел на луну – она уходила. Я пошёл за ней.

    В крохотном сквере фонари бросали на деревья размытый свет. Я присел на скамейку и позвал Лию. Я звал её очень долго, а потом, уснув, я перестал быть собою, а стал Вилли Кнохом, который сидел на больничной койке…

 

    … Вокруг густой мрак, а мне хочется заглянуть в себя.

    «Дайте свет!» - требую я.

    - Ну, чего тебе? - спрашивает санитар, зажигая под потолком свет. - И что это на твоей голове?

    Санитар говорит, что мы с ним приятели, но только я забыл его имя. Мне ужасно стыдно, оттого, что забыл его имя. Он меня не понимает. Он часто меня не понимает. Вот, и сейчас он снова меня не понял. Если бы понял, то не стал бы спрашивать, что на моей голове.

    - А ты как думаешь? -  отвечаю я.

    - Возможно, это птичье гнездо? -  смеётся санитар.

    - Ты про мою каскетку?

    - Так я думаю.

    - А что на твоей голове?

    Санитар смотрит на меня как-то странно и говорит:

    - Ты бы лучше прилёг и поспал.

    - Некогда мне. Я хочу заглянуть в себя.

    - Заглядывай, а я пойду отдыхать.

    - Ты можешь представить себя истерзанным крокодилами? - спрашиваю я.

    - Зачем мне представлять себя истерзанным крокодилами?

    - И мне такое ни к чему, но я чувствую себя истерзанным крокодилами.

    - Это ты себя сам…-  смеётся санитар.

    - Кто же это терзает себя сам?

    - Ты, приятель, лучше приляг, и о крокодилах не думай.

    - Дайте свет! -  говорю я снова.

    - Ладно!  -  говорит санитар.

    Теперь, когда есть свет,  я заглядываю в себя и вдруг чувствую, как весь дрожу. Кажется, я очень сильно дрожу и ещё стучу ногами по полу.

    - Чего теперь? -  спрашивает санитар.

    То, что я вижу в себе, приводит меня в ужас, и я кричу:

    - Свет мне больше не нужен! Верни меня во мрак! 

    - Вот и замечательно, Вилли, -  говорит санитар. -  Приляг, успокойся!

 

    - Вы звали Лию? - проговорила склонившаяся надо мной пожилая женщина.

    - Ну, и что? -  отозвался я.

    - Меня зовут Лия.

    - Ну, и что?

    - Вы громко звали Лию.

    - Так зовут мою любовь. Два часа назад её не стало.

    Проходя мимо, женщина сказала:

    - Какой ужас!

    Спотыкаясь и плечами задевая ветки кустарников,  я принялся бродить по тропинкам сквера, и мне казалось, что кустарники вскрикивают, и что под моими туфлями всхлипывают тропинки. Покинув сквер, я ходил по безлюдным улицам, пока, наконец, не вошёл в дом со знакомой лестницей.

                И ещё.

                И ещё.

    Ступенька.

    Погасив в комнате свет, скользнул под одеяло, и, проваливаясь в сон, успел почувствовать, как отлетел к пустому перрону автобусной станции. Там ко мне  в голову пришла мысль заглянуть в магазин промтоваров, чтобы купить большую пилу и отправиться в сквер, где среди кустов жасмина стоит наша с Лией скамейка. Я немного постоял перед скамейкой, а потом принялся распиливать и её, а заодно с нею и мои воспоминания о встречах с Лией, но…То ли  пила оказалась на редкость тупой, то ли из-за чего-то ещё, только из моей затеи ничего не вышло. Уж не знаю, по какой такой причине, но мои глаза вдруг раскрылись, и какое-то время я оставался лежать недвижный, стараясь унять охватившую меня тревогу. Я подумал, не подняться ли с дивана и включить лампочку, чтобы, взамен ночной тьме, привлечь к себе, пусть даже и не совсем дневной, но всё-таки свет. Однако, пока я размышлял, мои глаза вновь закрылись и я сказал себе: «Усни, спрячь голову под одеяло и  усни». Я знал из собственного опыта, как  в жизни важно суметь прикрыть, спрятать голову.

    Утром, выглянув из-под одеяла, почему-то вспомнились слова философа о том, что, когда человек просыпается, зла в мире становится больше. Эти слова вызвали во мне ощущение досадной слабости – такая слабость бывает после очень длительного путешествия, но я сказал себе: «Не бери в голову – философ имел в виду не тебя…»

    За окном было разлито чистое небо.

    Забравшись под душ, я снова посоветовал себе ни о чём грустном не думать, и через четверть часа окончательно решил: «И не буду!».

    Я вернулся в комнату и уткнулся в компьютер – выяснил, что «аменция» – это «состояние бессвязности сознания с характерной утратой ориентировки, галлюцинациями, двигательным возбуждением и отсутствием воспоминаний об этом состоянии, когда оно проходит». Разобравшись с аменцией, посчитал  полезным перечитать диалоги Платона (возможно, Сократа) о безумии и разумном:

    Сократ:  Безумие, по твоему мнению, противоположно разумности?

     Алкивиад: В высшей степени.

    Сократ: Тебе не кажется, что бывают люди разумные, а бывают и лишённые разума?

    Алкивиад: Да, конечно.

    Сократ: Давай рассмотрим, что это за люди. Мы ведь согласились с тобой, что есть люди разумные и неразумные, а кроме того, просто безумные.

   Алкивиад:   Да, согласились.

   Сократ:  Но ведь существуют и здравые люди?

   Алкивиад:  Да, существуют.

   Сократ:    И другие – больные?

   Алкивиад:  Несомненно.

   Сократ:  Это ведь не одно и то же?

   Алкивиад:  Разумеется.

   Сократ:  А есть ли такие люди, что не принадлежат ни к тому, ни к другому виду?

   Алкивиад: Нет, таких людей не бывает.

   Сократ: Значит, каждый человек необходимо бывает           либо здоровым, либо больным.

   Алкивиад:   Мне кажется, да.

   Сократ: Ну, а относительно разумности и неразумия ты того же самого  мнения?

   Алкивиад:   Как понимать твой вопрос?

   Сократ:  Думаешь ли ты, что человек может  быть только разумным или неразумным или же существует и третье состояние, промежуточное, делающее его и не разумным, и не лишённым разума?

    Алкивиад:    Нет, конечно.

    Сократ: Значит, человек в силу необходимости испытывает только одно из двух.

   Алкивиад:    Мне кажется, да.

   Сократ: Вспомни же: ты признал, что разумность противоположна безумию?

   Алкивиад:  Да, признал.

   Сократ: А так же то, что не существует  третьего,                промежуточного состояния, которое делало бы человека и не разумным и не лишённым разума?

   Алкивиад:  Да, я признал это.

   Сократ:  А может ли быть, чтобы две вещи были столь противоположны одной?

   Алкивиад:   Ни в коем случае.

   Сократ: Значит, по-видимому, неразумие и безумие – это одно и тоже?

   Алкивиад:  Очевидно.

   Сократ: Итак, Алкивиад, разве ты не думаешь, что среди граждан нашего города   лишь немногие разумны,  большинство же лишено разума, и их ты называешь безумцами?

   Алкивиад:   Да, так я думаю.

    Поблагодарив Платона (возможно, Сократа) за его полезные рассуждения о безумии, я, тем не менее, решил расширить эту тему. Получилось вот так: «Наши далёкие предки приносили себя в жертву и лишали себя ума, обволакивая свою погибель и безумие в молитвы и молитвенные напевы – надеялись, что Он, Грозный и Милосердный, услышит их и, выйдя из своего таинственного укрытия, в конце концов, покажется на публике.

    Древние – ждали…

    Современные – ждут…

    Прошлое…

    Современное…

   Прошлое привлекает хотя бы тем, что оно, во-первых, в прошлом, во-вторых, тем, что оно устойчиво и неизменно. Настоящее – настораживает; будущее – пугает.

   Древние – псалмы напевали…

   Современные – «God bless America!» напевают…»

   Сейчас полдень.

   Читаю страницы тетради в оранжевой обложке.

   Читаю, читаю, читаю…

   Вдруг ловлю себя на том, что страницы дневника Вилли Кноха кажутся мне ступенями лестницы, ведущей в… Без вариантов: лестницы ведут или вверх, или вниз…

   Страницы-ступени…

   Откладываю тетрадь в сторону.

   В груди суетные чувства.

   В голове жар.

   Перерыв.

   Закрываю глаза – пытаюсь осмыслить чужую жизнь.

   Вроде бы, получается.

   Вроде бы, вроде бы, вроде бы.

   Я весь в работе, и редко покидаю комнату. Так и сказал Лие: «Теперь я – не совсем я…» В город спускаюсь, в основном, затем, чтобы что-то перекусить или заглянуть в книжную лавку Феликса. Даже спускаясь по лестнице или по ней поднимаясь, работу не оставляю. «Вверх по лестнице, вниз по лестнице» - пожалуй,  так книгу и назову.

   Шумит в голове.

   Стучит в груди.

   Вдыхаю в себя тревогу.

   Выдыхаю из себя волнение.

   Перерыв окончен.

    (Продолжение следует)

   Компьютер.

 
[