Детектив

Хмурое утро безвкусным прологом дня читается Львом Гретно быстро и не запоминается ничем, кроме  вони городского нефтеперерабатывающего завода. Основная часть – от зачина до развязки со смазанной кульминацией посредине (обычно она приходится на обед) тоже не обещает вкусного. Очередной ширпотреб в мягком переплете – прочтешь и забудешь, не смотри, что на обложке манящее слово: «детектив». Детектив этот под непосредственным авторством Льва Всеволодовича Гретно задумывался за малеюсенькой школьной партой, как увлекательное стаутовское чтиво с погонями, перестрелками, бандитами, перерос на институтской скамье в дурное подобие  прозы Дойла и продолжился в стиле советской производственной драмы из жизни милиционеров в районном отделе, где Лев Всеволодович служит следователем. Эта часть повествования затянулась, как предполгает Лев Всеволодович, надолго. Работа скучная и в основном бумажная, как будто всему отделу поручили однажды написать роман с большим количеством трупов, и они из кожи вон лезут, чтобы придумать побольше и покровавее, но в силу скудного воображения получается черт-те что, - одинаково и противно.

Сюжетные линии и слог убоги (кое-где попахивало плагиатом), герои схематичны и все как один злодеи – они бьют матерей, мучают детей, насилуют женщин, мотив избрав самый банальный – по пьяни. Если заказчик этой галиматьи надеялся, что когда-нибудь эти линии изящным пассажем соединятся в одну, которая позволит разом раскрыть все без исключения бесчинства и найти единственного виновного, то, увы, он будет жестоко разочарован. 

Трупов Лев Гретно боится. Коллеги знают это, и никогда не берут его на места преступлений, ограничивая его информированность черно-белыми фотографиями и уликами с бурыми пятнами, в которых трудно признать кровь. От ее вида у Льва Всеволодовича случаются приступы тошноты. С такой вопиющей профнепригодностью  его вполне могли уволить, как уволили бы повара, который ни разу не подошел к плите, или писателя, не умеющего читать, но начальник ГУВД объяснил, что терпит здесь Гретно только потому, что без него в отделе осталось бы три человека, а этого явно мало на их трехсоттысячный город.

Через несколько лет службы Гретно научился раскрывать преступления без выезда на местность.
Утро мимикрирует в день, почти не меняя  статуса, поскольку во всех деталях копирует вонь, муть и смрад, так что включенные в начале рабочего дня лампочки не кажутся чем-то  из ряда вон, а эти двое все сидят перед ним  – толстая баба в пуховом платке  с ней девушка  лет восемнадцати. Баба представляется Риммой Сергеевной Прокопьевой, девица – ее дочерью Любой. Люба очень худая и невзрачная. Она беспрерывно поводит по сторонам остреньким красным носом, как крыска, которая вышла на охоту за плесневелым сухарем. Римма Сергеевна больше напоминает скороварку – она то тихо накапливает пар, то шумно выпускает из-под платка вздох. Они принесли  Льву Всеволодовичу заявление  и никак не могут уйти. Мамаша Прокпьева вздыхает, дочка крысится на стены и потолок убогого кабинета, и все время принюхивается.

Лев Всеволодович занят и не имеет не малейшего желания беседовать со странной парочкой, но выставить их тоже не может. Поэтому цепляет на нос очки, включает для лучшей видимости настольную лампу и читает заявление.

Медленно переводя на человеческий язык корявые фразы – чьи из этих двоих - непонятно – он понимает следующее.

Несколько ночей Любе снится сон. Не какая-нибудь бессвязная отрыжка юношеского либидо, а вполне опредленный сон –  высшей степени детальности, которую, как могли, воспроизвели  на бумаге Прокопьевы. Любе снится, что убивают какого-то человека. Лица она не видит. Подсознание предусмотрительно сглаживает его, низводя личность до набора присущих любой человеческой особи черт, словно на псевдодагерротипе, что за небольшую плату ловко вырезают самоучки каждому желающему, и которые, если приглядеться, очень отдаленно напоминают оригинал. Бугорок лба, бугорок носа, бугорок губ, бугорок подбородка. Правдоподобия прибавляют  волосы и реснички. Ни усов, ни бороды на дагерротипе Любы нет. Зато все остальное  в высшей степени подробно. Сначала  человек стоит к ней вполоборота, потом медленно начинает поворачиваться лицом. Но в этот момент фокус, не повинуясь спящей девушке, как камера, меняет общий план на крупный и сосредоточивает все внимание на груди незнакомца. Там, в складках пальто, Люба видит нож. Огромная рукоятка торчит из мужчины, как продолжение грудной клетки, отчего кажется, что у него во внешности какой-то изъян, вроде носорожьего рога, только не на лбу, а на теле, и пальто никак не может прикрыть его, потому что закройщик одежды никак не мог предусмотреть эту уродливую особенность клиента.

Несколько секунд мужчина внимательно смотрит на Любу, но лица она его по-прежнему не может рассмотреть – источник света находится где-то сзади, потом сползает вниз.

Лев Всеволодович из-под очков смотрит на Любу. Люба крысится.

- Вы, это, - произносит, наконец, Римма Сергеевна Прокопьева, - не подумайте, что Любка неправду говорит. – Она у нас дурочка маленько, это верно, но как увидит – так тому и быть. Вот недавно…

- От меня вы что хотите? – невежливо прерывает ее Гретно.

- Так вот же, вот, бумага-то есть. Сон Любке снится, что смерть чья-то произойдет, вот и хочет она вам сообщить, чтоб вы меры приняли…

- Гражданка, - сон не факт, - говорит Лев Всеволодович. – Мне тоже бог знает что снится, я же не бегу с каждым сном в милицию, или, там, в прокуратуру.

На самом деле последним сном Гретно была большая паутина, свисающая с потолка прямо над его кроватью и мысль о том, что до какой степени надо запустить квартиру.

- Так как же не факт, если вот ей снится. – Мать кивает на Любу. – А что ей снится,  то истинный факт.

- Она что у вас ясновидящая?

- Истинно так. Говорят, что она дурочка, но вы не смотрите, она много что может сказать. Вот, например, Васька, сосед, на крышу полез, антенну поправить хотел, а Любка моя говорит, не лезь, убьешься». Так и вышло. Сорвался Васька и убился. Насмерть. Я говорю: «Ты, Любка, что каркаешь», а она: «мне сон накануне приснился, что кто-то с крыши упадет. Кто – не знаю. Получилось – Васька».

- А если бы другой кто полез? – спрашивает Гретно.

- Любк, а Любк,  - пихает Прокпьева дочь, - слышь, другой бы кто полез, убился бы?
- Убился, - отвечает Любка.

- Еще вот в другой раз было, - продолжает Прокопьева, - приехал к нам в дом один мужик. Командировочный что ли. Жил на квартире у одной старушки. Вот Любка как-то раз поутру и говорит, что сон ей снился, что свадьба будет в доме. «Ну и что, свадьба, - говорю, - это ж хорошо, свадьба». «Не знаю», - отвечает. После того сна Любкиного вообще интересная петрушка началась. Шел этот командировочный домой, а тут вдруг откуда-то бандиты, грабить его хотели, или что похуже. И сил никаких не было отбиться. Тут вдруг из кустов крик, лай! Это соседка наша Светочка пошла собаку выгуливать.

- Собачка-то гуляла уже, а тут вдруг живот у нее прихватило – спасу нет. Ну и побежала Светочка в первом часу с собакой. Потом рассказывала, что встретили они с этим комндировочным, пока домой провожала– от бандитов собачка его отбила – не зря же лошадь сторожевая, еще трех соседок – все Светкины знакомые. Одной придумалось в ночной магазин бежать – вынь да положь пельменей. И не любила она раньше эти пельмени, а тут  уснуть не может без них. Вторая вдруг на звезды захотела посмотреть, третей позвонила подруга: хочу, говорит, повеситься, жизнь надоела, так она такси побежала ловить, спасать подругу. И все они как-то с командировочным этим разминулись. Потом, конечно, свадьба была...

- И на этой свадьбе Светку-то убили, - говорит Люба.

- Как убили? – ее слова выводят Гретно из медитативного оцепенения.

- Брат командировочного этого  вышел неделей раньше на свободу. На свадьбе напился, буянить начал, кричать разное про Светку, про жениха ее, а потом двести грамм одним махом, нож схватил…Светку спасти пытались, но было поздно. Так в белом платье и хоронили. А братца его снова за решетку отправили. Туда ему и дорога.

- И что? - вдруг спохватывается Гретно. – К чему все эти ваши россказни? Я, между прочим, работаю, а вы мне голову морочите! Сны какие-то придумали. Все, уходите.

- Пришли, малахольные, - ворчит Гретно, чуть не выталкивая в узкий темный коридор пыхтящую Прокопьеву-старшую и закрывая за посетительницами дверь. Трет глаза – устали пялится в слепые чернила, снимает очки.

- Андрей! – кричит Гретно в сопредельную комнату за тонкой перегородкой, - кто этих чумных пустил?

- Я, Лев Всеволодович!

- На хрена?

- Не знаю. Постучали, вошли, носом покрутили, я высунулся, спросил, что надо, а они уже перед вашим столом сидят, и стул из-за Лехиного стола приволокли. Я и решил, что к вам, уж простите.

- Ладно, только в другой раз спроваживай.

Через минуту Гретно привычно берет тонкую стопку дел, которую, пока он разговаривал с Прокопьевыми, неслышно подбрасывали ему следователи. Пять папок, пять убийств. С отягчающими и без.

…Какое же из них Любино…?

Тьфу, е-мое. Вот застряла в голове дурная девка. Сон, видите ли, ей приснился.

Гретно быстро пролистнул дела (ничего похожего). Облегчение с испариной на лбу. Да что в самом деле происходит? Может он заболевает?

- Андрей! – второй раз призывает Гретно невидимого соседа. – Ты покушать не хочешь?

- Можно.

После сытного обеда слипаются глаза. Зимний день тихо супится и сумрачно помалкивает за грязными окнами с решеткой. Между рамами лежит летняя муха – умерла еще в июне, а труп не убран, и, похоже, от трупа-то ничего не осталась – только невесомый хитин. Лев Всеволодович прикован к мухе взглядом, как бандит к охраннику. Работа не идет, а лезет в голову всякая чушь вроде крыски Любы.

- Андрей! – кричит он соседу. – Слышь, а чего они к тебе не подошли?

- Кто?

- Мамаша с дочкой.

- Не знаю.

«Не знаю, не знаю…», - тихим эхом повторяет Гретно слова напарника и открывает для ознакомления первую папку. Как обычно, ничего интересного тут нет – изнасилование на пьяную голову. Не исключено, что жертва через пару дней придет забирать заявление и горячо уверит весь райотдел, что все было полюбовно. Ну, это и к лучшему. Гретно закрывает папку. Открывает вторую. Смотрит на труп мухи за стеклом.

Люба эта странная такая, - думает Гретно. – Нет, ну надо же приперлась к занятым людям, еще мамашу необъятную притащила. Сидела, ждала, чего сидела? Зачем ждала?

Одна рука Льва Всеволодовича листает ограбление, а вечно униженная вторыми ролями левая вместо того, чтобы осуществлять возложенные на нее в подобной ситуации обязанности пресс-папье, самовольно оставляет вверенный пост и воровато скользит в необъятный ящик стола – туда, где лежит заявление Прокопьевых. Гретно нарочито не смотрит на нее – преступный уговор полицейского и беглеца – а пытается растопырить пальцы правой и на манер Рахманинова взять сразу две октавы – до большой в начале левой страницы, си малой – на толстом сгибе тома. Пассаж провалился, крышка рояля захлопывается, придавив Гретно пальцы. Он аккуратно замечает, где закончил, и направляет правую руку на перехват, позволяя отобрать у левой законную добычу.

Некоторое время Лев Всеволодович читает и перечитывает бумагу, шевелит губами, щурится. Что-то такое есть в этом заявлении, что не дает ему покоя. Ну, допустим, - рассуждает Гретно, - эта Люба ненормальная. В этом случае все просто – заявление можно выкинуть и забыть как страшный сон. С другой стороны – все эти случаи с командировочными и убившимися соседями уж больно подозрительны. Вполне вероятно, что девица действительно может каким-то образом угадывать будущее и хочет предупредить о некоем готовящемся преступлении. В этом случае налицо явно его халатность – знал и не предотвратил. Хотя, что толку – где факты? Гретно глядит на часы (единственная подачка левой руке).

- Андрей, - кричит он в глубину.

- А?


Слышь, мне нездоровится что-то, я уйду пораньше?

- Ноу проблем, - лаконично откликаются за стенкой.

«Ну и ладно, ну и ноу, ну и проблем», - бормочет, идя по улице, Лев Всеволодович Гретно. Наступил час, который по аналогии с ночным временем можно назвать «между собакой и волком». Особенно это актуально той зимой, когда в последних минутах четвертого солнце еще только готовится покинуть землю, а уже в начале шестого стоит кромешная тьма. «Надо успеть до темноты, - думает Гретно. -  Район мне незнакомый, дальний, мало ли что». Поминутно сверяясь с адресом в заявлении, Гретно на перекладных – сначала на автобусе, потом на каком-то раздолбаном трамвае добирается до промзоны – нескольких блочных многоэтажек, подпираемых с одной стороны полуразвалившимся забором нефтеперерабатывающего предприятия, с другой необъятным пустырем. «Вот где сборище маньяков, должно быть, - думает он и рысит со всех ног по пустырю к редким светящимся огонькам – почти весь здешний люд отбывает сейчас ежедневную заводскую повинность.

Но все же один из огоньков, как справедливо полагал Гретно, был прокопьевским. Римма Сергеевна по первому звонку отворяет грязную филенчатую дверь «на честном слове» и велит не раздеваться (холодно) и не разуваться (грязно). Лев Всеволодович, прижимая к груди портфель, брезгливо лавирует между грудами бутылок, тряпья, банок, прочего утильсырья, которому место на помойке.

- Чего же у вас так…

- Это-то? – благодушно кивает Прокопьева-старшая. – Этим живем. Вот баночки на пункт сдаем, бутылочки собираем, тряпки в утиль, - пенсия-то маленькая и у меня и у Любки.

- У Любки?

- Ну да, она ж инвалид. С детства. Асма у нее. И с головой…

- Астма, - машинально поправляет Гретно, у которого по теоретической части всегда было «пять», - и заходит в комнату.

Если коридор Прокопьевх захламлен до самого последнего свинского предела, то комната напоминает рот, в котором после  страшной болезни, типа цинги, осталось два зуба. Один слева – телевизор бог знает какого года выпуска, другой  - справа – того же, вероятно, времени диван. На диване примостилась крыска Люба. Оторвала взгляд от ТВ, смотрит на Гретно. Стула никакого поблизости нет, поэтому Лев Всеволодович присаживается на диван рядом с ней. С опаской – тут, поди, клопов немерено.

- Люба, - говорит он, - я решил еще раз послушать, что ты мне скажешь про то убийство. Не идет оно у меня из головы, как не прогоняю. Детали кое-какие уточнить хотел.

- А чего сразу не спросили, если хотели?

- Ну, не знаю. Не сообразил. Это ладно. Я вот что, Люба узнать сначала хочу: почему ты к моему столу подсела, хотя сосед мой, Андрей, был на месте?

- А чего?

- Это просто так вопрос, к делу не относится, можешь не отвечать.

- Вошла, увидела стул и села. Устала, задохнулась, решила отдохнуть.

- Я чего пришел-то. Ты не сможешь описать это место преступления, ну где убийство твое было?
- Место…Люба закрывает глаза…Вроде пустырь какой-то, может, двор, темно везде, не пойму.

- Ну может…

- Не могу.

- Ладно, я пойду, - говорит Гретно. – Мне пора.

- Ага, - Люба показывает желтые кривые зубы, изображает улыбку.

- Следующее утро нисколько не отличается от предыдущего. Перед сном Гретно, памятуя о разнообразных методиках отображения реальности (в том числе грядущей) пытается думать только о видении Любы и этом убийстве. Ничего не выходит – снится только соседский ребенок – несносный мальчик, которого Гретно терпеть не может и – мельком, недолго бывшая теща. Ничего похожего на человека с ножом.

Гретно здоровается со стенкой, за которой Андрей. Тот не отвечает – видимо, уехал на задание. На столе у Льва Всеволодовича несколько пахнущих новой бумагой дел. Лев Всеволодович открывает верхнее. Убийство. Мужчина сорока пяти лет, зарезан. Обстоятельства…Тут же моментально всплывает Любино видение. На лбу Льва Всеволодовича испарина, он торопливо вытирает ее платком. Так. Неизвестный напал на потерпевшего…пырнул ножом. Потерпевший скончался от потери крови. И было это…недалеко от заброшенного завода на пустыре!

Лев Всеволодович тяжело вскакивает, отпихивает ногой стул, только стена не дает тому завалиться, и рысит к электрическому чайнику. Наливает воды, пьет залпом, она тут же, претерпев стремельную метаморфозу, проступает на лбу мелкими каплями. Гретно вытирает лоб и спешит к столу, еще раз перечитывает рапорт участкового.

Гретно берет вторую папку – в горле клокочет и готова вылететь наружу диафрагма, дыхание поверхностное, пульс учащенный. Снова убийство. И опять ножом. Быть не может! Мужчина лет пятидесяти, убит несколькими ударами в грудь. Место действия – подъезд.
Гретно бросает папку в сторону, деревянными пальцами открывает третью. Так и есть! Четвертую. Снова. На пятую он даже не смотрит – машет кому-то рукой и закрывает ладонями начавшуюся лысину.

- Лев Всеволодович, чего отдыхаешь? – просовывает в дверь голову его начальник Собянин. – Я тебе тут серию подобрал, свалилась на нашу голову несколько дней назад. Пять убийств, почерк одинаковый. Поразмысли на досуге, в картотеке поройся, ты же голова.

Сказал и скрылся. Значит вот оно как, маньяк. Это его жертв Люба видела на своем дагерротипе. Гретно снова открывает первую папку и вчитывается в детали. Мужчина сорока пяти лет. Шел домой с работы приблизительно около восьми. На старом пустыре, отделявшем город от промзоны к нему, видимо, подошел некто и попросил…Что в таких случаях просят? Закурить, вероятно, или адрес какой-нибудь («извините, как пройти в переулок Распоротых Кишок, улицу Изуродованной Печени»?). Мужчина останавливается на секунду (следов преследования, борьбы нет), что-то отвечает, и тут второй быстро шагает к нему и всаживает в грудь, аккуратно меж ребер тесак – сантиметров этак десять шириной. Такими тесаками орудуют, когда режут мясо, такой есть и у Гретно.

Второе преступление как две капли воды похоже на первое. Поменялись лишь подмостки драмы – со множеством колото-резаных-фатально-летальных жизненных эпилогов. Подвыпивший пролетарий возвращается после получения скудного жалования домой. В темном дворе его настигает тень. Пролетария нашли с отверзлым ртом и ножом в груди. Из кармана демонстративно торчит пахнущая банком сотня. Ни копейки (кроме того, что пропил сам пролетарий) не пропало.

И все в таком роде. Количество убийств не оставляло сомнений в их качественной составляющей. Если бы Гегель искал утешения в криминальных деяниях, для проверки своих постулатов он стал бы серийным маньяком, тогда как Канта с его вещью в себе судили бы за мелкие кражи. Думать об отвлеченных вещах приятно, но бесперспективно, поэтому Лев Всеволодович тяжело кладет голову, как на кронштейны, на ладони рук и думает об убийствах. В голове мелькают мысли, но постепенно их затмевает одна: на свете есть человек, который сможет одним словом разоблачить преступника.

К Любе доводится попасть только поздним вечером.

Все та же комната, все то же полуслепое око телевизора, и, как будто бы все та же программа (может быть, вчерашний повтор?).

- Чего вам? - спрашивает Люба, а сама не оборачивается, смотрит на экран.

- Люба, тебе сегодня не снился больше сон? - робко спрашивает Лев Всеволодович.

- Ну и снился. И чего?

- Люба, тут маньяк появился, - говорит Гретно. – Ты наверняка сможешь рассказать о нем. Не только о его жертвах, а о самом нем, душегубе.

- Не могу, - говорит Люба.

- Ну, Люба, пожалуйста!

- Сны – не доказательства.

- Доказательства,- спешит успокоить ее Гретно. Кажется, она вот-вот согласиться поговорить с ним – Еще какие. Меня к тебе начальник послал, - врет Гретно. – Который за стенкой сидел и слышал наш вчерашний разговор. Он сказал, что девушка сможет помочь. Люба, расскажи мне про маньяка!

- Не буду.

- Почему? Не от того ли, что вчера я  с тобой плохо обошелся? Так ведь  исправляю свою ошибку – вот видишь – пришел сегодня сам к тебе, после работы, чтобы поговорить, спросить, выяснить. И вчера вот приходил.

- Вчера вы по другому поводу приходили.

- Ну, видишь ли, Люба, я человек мнительный, мистично настроенный в определенной мере. Мне и показалось, что пришла ты ко мне неспроста. Теперь вижу, что просто хотела предупредить.

- Предупредить. Может, это вы тот маньяк…

- Как же это, Люба? - оторопел Гретно. – Что же ты глупость какую говоришь? Как я могу быть этим маньяком, если я и трупов-то боюсь?

- Вот оттого, что боитесь, и режете. Чтобы доказать, что вы тоже способны на что-то, кроме как сидеть целыми днями и смотреть на дохлую муху между рамами.

Ошеломленный Лев Всеволодович Гретно бредет между двух блочных домов, ступая ботинками прямо в жидкую вонючую грязь прорванной канализации. Прижимает к груди портфель. Мысли похожи на размышления мыши, которая сначала просто бежала и думала, как бы добыть поесть, как вылечить старшего мышонка, который съел что-то и покрылся коростой, как прибрать место, служащее сортиром. Вдруг на него опускается чья-то рука, и уже три секунды он поднимается все выше и выше, аж захватывает дух и сердце, не поспевая за остальным телом, трепещет в районе хвоста,  мысль же пока работает привычно: еда-болезнь-сортир, еда-болезнь-сортир, еда-болезнь…А жестокий ребенок уже размахивается, чтобы бросить об стену. Осозание этого приходит лишь в последнее мгновение. Этого мгновения для Льва Всеволодовича еще не существует. Оно запаздывает, не успевает за телом, которое месит жидкую грязь, стремясь удалиться подальше от дома Любы и ее матери. Гретно думает, как сейчас придет домой, заварит чаю, посмотрит новости, ляжет спать, а завтра, под пологом городской вони снова проскользнет на работу и будет анализировать дела, сопоставлять факты.

Но он маньяк…
Дома лежит тесак …
Тесак – это не просто так…

Да что же, боже мой, такие тесаки есть у каждой хозяйки в городе. Ими удобно полосовать куру, резать хлеб, овощи и травы. И необязательно на этом основании полагать, что каждый владеющий тесаком может быть страшным преступником. Эта мысль догоняет Гретно у входа в собственный подъезд и толкает в спину. Он взлетает по лестнице и, испуганно отворив ключом дверь, сразу садится на пол в прихожей. Гретно перебирает события последних двух дней – от вчерашнего утреннего пробуждения до сегодняшнего страшного вечера, а также силится обнаружить в собственном прошлом какие-то намеки на страшные душегубства. И, чем дольше он думает об этом тем яснее становится, что, все эти преступления совершил он, Лев Всеволодович Гретно.

Пролетария он убил исключительно из чувства омерзения, которое вызывал у него, интеллигентного человека, пьяный верзила. Другого - просто так, чтобы посмотреть, как будет реагировать человек на приставленный к груди нож. Жизни еще нескольких человек были положены на алтарь психоанализа, которым иногда баловал себя Гретно – какой отклик вызовет смерть другого человека в нем.

И самое главное – у него нет алиби!

В самом деле: кто с точностью может сказать, где он был в момент смерти всех пятерых? Если завтра Андрей, или кто еще, кто сумеет хоть немного прикоснуться к  истине, начнет спрашивать Гретно о времени «где-то между семью и девятью» - что он ответит? Был дома, читал книгу? Смотрел передачу? Он не читает книг и не смотрит передач. В это время интеллигентный сотрудник РОВД Лев Всеволодович Гретно берет большой тесак из своей коллекции и выходит убивать.

Лев Всеволодович прямо в ботинках идет на кухню и из светлого чурбачка с прорезями достает тесак.

Есть один человек, который знает про него все.

Он кладет тесак в портфель и снова идет к двери, неслышно выходит, делает два оборота ключом.

Снова в третий раз за последние два дня Гретно сначала едет, потом идет мимо пустыря, мимо блочных многоэтажек, которые по этому времени кажутся огромными бетонными саркофагами. Рабочая смена закончилась час назад, и от спешащих домой монолитной толпы пролетариев осталась только мелкая стружка в виде невозможно пьяных индивидов, лежащих то тут, то там, но в основном в грязи.
- Э-бээ, - говорит кто-то из-под ног, и Гретно перестает удивляться своему давешнему убийству. Он перешагивает через пьяного, как через собственное сознание, и пытается выудить из глубин все подробности преступления. Не может. Подсознание работает как новая снегоуборочная машина, сгребающая груды снега со всей той дрянью, что внутри – шприцами, окурками, бутылками, трупами в одну большую кучу, куда-то   в недоступный тупик. Вопрос выцеживания из этой кучи улик против самого себя представляет для Гретно чисто практический интерес. Завтра, после того, как Люба восстановит некоторые подробности этой истории, он собирается рассказать все начальству, покаяться, полечиться. В конце концов, может ли он отвечать за свое альтер эго, которое ни с того, ни с сего решило доказать всему миру, что зло может вполне вырваться из-под контроля его потенциального носителя.

Дзинь…

- Это вы. Снова? Чего-то зачастили. Люба, к тебе!

- Ну…

- Люба, здравствуй. Послушай, не перебивай меня. Я долго думал о том, что ты сказала мне, и пришел к выводу, что ты права. У меня нет никакого алиби, завтра, может быть, послезавтра, меня абсолютно точно вычислят и начнут задавать вопросы, на которые я ответить не смогу – у меня нет на них ответа. И тогда меня заберут. Люба, я хочу, чтобы ты рассказала про меня все, что знаешь, все, что видишь в своих снах. Люба, я… Подожди, не убегай, не уходи…


Гретно хватает Любу за халат, когда она пытается прошмыгнуть мимо. Лицо Любы делается вдруг неестественно сморщенным, как у младенца, из чахлой груди исторгается столь же громоподобный, как у новорожденного, рев.

- Любанька, девочка! – в комнату врывется Прокопьева. – Чего он хочет?

- Я только, я только, - бормочет Гретно, - вот. Он вынимает из портфеля тесак.

- Люба, скажи, ты этот нож видела, этот?
- А-а-а-а!!!

- Вон пошел, паскуда! – кричит Прокопьева. – Сейчас милицию позову, сволочь. Убирайся вон, пока не выгнала.

- А-а-а-а!, - кричит Люба, пока ее визгливая монотонная нота  не превращается в звук, напоминающий СОС. – Точка- вздох, тире – невнятный звук, похожий на всхлип.

- Девочка, девочка! – голосит Римма Сергеевна. – Ингалятор, ингалятор!

- Это вы мне? – удивляется Гретно.

Он еще минуту сидит недвижимо с тесаком в руке, пока Прокопьева-старшая мечется в поисках ингалятора для задыхающейся Любы, потом убирает нож в портфель и выходит, еле притворив за собой дверь. Завтра он все расскажет Андрею. Но пока нужно…

- Эй, мужик, - окликает кто-то из темноты.

Гретно останавливается, вглядывается в слепую кишку переулка. – Чего?

- Я прикурить хотел спросить – не найдется?

- Да, да, сейчас, сейчас. – Гретно лезет в портфель.


Мужик подходит ближе. В поле зрения Льва Всеволодовича попадает невысокий приземистый гражданин в мятом пальто и шляпе-пидорке. Руки мужик держит в карманах – холодно.

- Сейчас-сейчас, - повторяет Гретно. – Достает то, чего никак не могли нащупать заледеневшие пальцы. Замахивается.

И, на секунду подняв глаза, видит, как мужик, мгновеннно вынув руку из кармана, приставляет к его груди тесак. Самый обычный тесак,  какой есть у каждой хозяйки в городе. Гретно отводит взгляд и бьет мужика, тут же чувствуя, как раскаленное гладкое лезвие, как в масло, входит меж ребер и застревает где-то в средостении, делая Льва Всеволодовича похожим на урода-нарвала. Через две минуты мир перестает существовать. Из окон третьего этажа на лежащих под окном мужчин пристально сморит Люба.