О плеши и метаморфозах с нею

     Не всякая шапка одевается на голову для того, чтобы согреться, уберечься от снега и дождя. На каждой улице, сколь ни был бы мал этот отдельно взятый городок, нам обязательно встретится человек, который надел на голову шапку не для тепла или красоты, нет! Головной убор нужен ему единственно с тем, чтобы скрыть плешь, столь неприятную и непопулярную деталь внешнего вида в наш век, когда мужчинам приятнее отращивать волосы. Плешь эта – символ чего-то старого, что уже не имеет права на жизнь. Человек всерьез опасается того, что его упрячут в кладовую, как старую и ненужную вещь. Иногда человек этот олицетворяет собой целое государство, в прошлом которого довольно проплешин. Тем сильнее страх оказаться в кладовой истории…
      Моя плешивая страна начиналась когда-то с деревни, неудивительно, что шапку село одело в последнюю очередь. Но и тут голове нужно периодическое проветривание, пропеллирование, оттого непосредственный, наиболее близкий к природе и откровенный крестьянин нет-нет, да и сорвет с голову шапку, покрутит ею в воздухе, мол, глядите-ка, мы все те же и все там же! А из звездно-полосатой кладовки покажется мощный кулак: «Во, видал?!». А он не видал, ему не до этого, он на последнем вздохе всего-то и может, что прокричать на все голоса: «Даешь демократию!».
     Все сходы, которые только ни есть в природе, делятся на два типа: разрешенные и неразрешенные. Деление это существовало всегда, и даже тот факт, что кладовая приобрела звездно-полосатый окрас, и оттуда то и дело высовывался кулак в нашу сторону, не изменил порядка вещей. Поэтому мы запросто можем зайти и даже поприсутствовать на разрешенном сходе. И демократично помолчать. А вот большой, длинный стол, во главе которого сидит Виссарионыч и соплеменники, наделенные правом слова. И слово это – против разрешенных сходов.
   - По какому праву?! – вскричал Виссарионыч и для пущей убедительности хлопнул кулаком по столу.
   - Так ведь демократия же… - робко попытались напомнить ему соплеменники.
    Виссарионыч как бы помнил: он тоже носил шапку с надписью «Как бэ демократия». Но проступающая явно и недвусмысленно под шапкой, шевелящая расползающийся в стороны пробор плешина толкала его на новые прогоны одной и той же пьесы.
   И вот в канун Нового года в некоем доме раздался стук в дверь. Не банальное «Тук-тук. Кто там?!», а резвое и раскатистое: «Открывай, во имя демократии!». Оказавшийся перед демократической дилеммой - открыть дверь нежданным гостям или вовсе остаться без двери – Революционер Чегеварыч осуществил свое право выбора.
   - Бить будете? Арестовывать? – деловито поинтересовался он.
   - Пока нет. Пришел сказать тебе «Ай-яй-яй!», - ответил защитник правопорядка Лаврентьич. И пояснил: – Работа такая у меня.
   - Ты молодец. Приходи еще завтра, - сказал Чегеварыч. – Мы, может быть, в другой день сход устроим.
   - С чего ты взял, что вам можно устраивать сход?
   - Так в книге про демократию написано.
   - Про кого? – не понял Лаврентьич. В тот день Революционер остался непонятым, а защитник правопорядка – задумчивым.
    В этом отдельно взятом селе демократические свободы были восприняты прямолинейно, по хорошим учебникам. И следовало из них, что организация схода – самое что ни на есть демократическое право гражданина. На повестку дня было внесено два невыносимых вопроса: как оставить школьный кошелек индивидуальным средством гигиены села и какова судьба местного колхоза, которому грозит и в год Кролика остаться без единой, даже самой маленькой морковины. С вопросами предстояло само-управляться местным жителям: предпочли соединить умы вместо того, чтобы сложить головы. Но именем демократии сход был запрещен.
   Чегеварыч замер на крыльце, провожая взглядом по-прежнему задумчивого Лаврентьича, уныло волочащего за собой ключи от казематов – для себя и всех остальных граждан демократического общества. И хотелось Чегеварычу, чтобы все, кто ни есть сегодня поблизости, вышли в канун Нового года, и шапки чтоб полетели в небо, и много свежевымытых голов с абсолютно ровным волосяным покровом предстали пред светлые очи декабрьского заходящего солнца. Но тихо было кругом…