Гоголь. Исповедь, которую не услышали...

(Доклад, прозвучавший на Всероссийской научно-практической конференции "Гоголь в культурном пространстве ХХI века", посвященной 200-летию со дня рождения Николая Васильевича Гоголя. Махачкала 2009)

 «Надо привыкнуть, что никто никогда не поймет меня... – написал пророчески Л. Толстой в дневнике еще на заре своей творческой деятельности, находясь в ст. Старогладовская (17 ноября. 1852 г.), и, прожив довольно долгую жизнь, ушел в мир иной так и не понятым никем. Запись, оставленная им в дневнике, спустя год (5 ноября. 1853 г.): «Я совершенно убежден, что я должен приобрести славу…», - говорит о том, что, еще не создав ничего из своих бессмертных творений, Лев Толстой чувствует в себе этот божественный огонь, который приведет его к его славе! (т. 21, с. 82)

 1833 год. Самый канун нового года. «Великая, торжественная минута…» для 24-летнего Н.В. Гоголя. И он, автор неудачного дебюта «идиллии в картинах» «Ганц Кюхельгартен», разочаровавшийся в «службе государственной» помощник столоначальника и автор «Вечеров на хуторе близ Диканьки» (1831-1832), вызвавших всеобщее восхищение, молитвенно обращаясь к наступающему 1834 году, пытается понять, наконец, цель своего земного предназначения: «...Молю тебя, жизнь души моей, мой гений! О, не скрывайся от меня! Пободрствуй надо мною в эту минуту и не отходи от меня весь этот, так заманчиво наступающий для меня, год. Какое же будешь ты, мое будущее? Блистательное ли, широкое ли, кипишь ли великими для меня подвигами, или… О, будь блистательно! будь деятельно, всё предано труду и спокойствию!». (Н.В.Гоголь, т.6, с.13-14).
  Отмеченный Богом человек не может не чувствовать эту силу и мощь, зреющие в нем, но на что они будут и должны быть направлены решать самому человеку, отсюда и метания, неудовлетворенность собой, внутренний разлад, приводящий порой к депрессии и неадекватным (с точки зрения обычного человека) поступкам. Признавая избранность, гениальность отдельных людей в обществе, самый обычный человек, тем не менее, предъявляет к таким людям свои привычные мерки и глубоко возмущается, когда гений не соответствует его представлению о нем. И здесь разыгрываются человеческие страсти, приводящие к трагедии личности, к безумному одиночеству гения.
  Н.В. Гоголь, к сожалению, не избежит этой участи. Но сейчас ему всего 24 года, он успел уже почувствовать силу художественного слова, но еще не оставляет надежды послужить России в ином качестве. Но что это будет, где и когда это произойдет? «Таинственный, неизъяснимый 1834! Где означу я тебя великими трудами? Среди ли этой кучи набросанных один на другой домов, гремящих улиц, кипящей меркантильности, - этой безобразной кучи мод, парадов, чиновников, диких северных ночей, блеску и низкой бесцветности? (Вот он взгляд автора будущего «Невского проспекта»! - М.В.) В моем ли прекрасном, древнем, обетованном Киеве, увенчанном многоплодными садами, опоясанном моим южным, прекрасным, чудным небом, упоительными ночами, где гора обсыпана кустарниками, с своими как бы гармоническими обрывами, и подмывающий ее мой чистый и быстрый, мой Днепр. (Заметьте, ода Днепру еще впереди!- М.В.) Там ли? — О!.. Я не знаю, как назвать тебя, мой гений!.. О, взгляни! Прекрасный, низведи на меня свои небесные очи. Я на коленях. Я у ног твоих! О, не разлучайся со мною! Живи на земле со мною хоть два часа каждый день, как прекрасный брат мой! Я совершу... Я совершу. Жизнь кипит во мне. Труды мои будут вдохновенны. Над ними будет веять недоступное земле божество! Я совершу... О, поцелуй и благослови меня! (там же)
  «Лирический набросок», «этюд» назовут советские литераторы-атеисты эту проникновенную молитву, это неистовое предстояние и обращение молодого человека не к далекому будущему, а вот-вот долженствующему свершиться. При жизни Гоголя эта молитва не была напечатана, - кому интересен какой-то «набросок»?.. Легче оказалось пойти вслед за неистовым Виссарионом, заподозрившим писателя в слабоумии… Гоголю, в отличие от Л.Толстого, не повезло с харизмой, говоря современным языком: в его хрупком теле и за непрезентабельной внешностью нельзя было угадать могучий дух, позволивший ему в момент истины – на молитве – клятвенно заверять: «Я совершу. Я совершу. Жизнь кипит во мне…Я совершу…» И, главное, совершил. Его «великие труды» оказались на ниве писательства, его гений поставил его в русской прозе на первое место. «Все мы вышли из «Шинели» Гоголя» - станет аксиомой для всех последующих гениев русской литературы. Но сам Гоголь до последних дней своих не уставал искать свой путь служения России, а значит, все еще чувствовал в себе силы недюжинные и все еще был убежден, что не только литература, принесшая ему и личную славу, есть его земное предназначение. В нем всегда была жива генетическая связь с его предками, потомственными священнослужителями, и, когда он пошел на зов крови, его забросали каменьями презрения, негодования, огульной критики: как посмел он, Н.В.Гоголь, отец русской прозы, убедивший всех, что он есть писатель и только, опуститься вдруг до жалкого проповедника, подпавшего, аки дитя неразумное, под дурное влияние о. Матвея?.. Даже крупнейший мыслитель своего времени П.Я.Чаадаев окажется в плену поверхностного взгляда общества на Гоголя как писателя и человека: «…Он нас немножко обманул, вот почему мы на него сердимся... Недостатки книги Гоголя принадлежат не ему, а тем, которые превозносят его до безумия…», - писал он в 1847 г., по свежим следам, П.А. Вяземскому по поводу «Выбранных мест…».
  Гоголю вменялось в вину все, что на взгляд обычного человека было непременным атрибутом вменяемости и психической адекватности: отсутствие семьи, любимой женщины, «бездомность» и пр., как будто яркая колоритная внешность аристократа П.Я.Чаадаева сделала его в этом плане счастливее Гоголя, успешнее Гоголя, привлекательнее Гоголя в глазах женщин!.. Непрезентабельный внешне Гоголь и комильфо Чаадаев по щедрости судьбы отличались только тем, что один был самим императором объявлен «сумасшедшим», а другой – с легкой руки Белинского – слабоумным. Не потому ли Гоголь и Чаадаев так и не сблизились, держались на расстоянии, отталкиваясь друг от друга, как одноименные заряды?.. 
  Услышав в «Ревизоре» себя, свой голос, душу свою, болеющую за несовершенную Россию и русский народ, Чаадаев, автор первого «Философического письма», опубликованного в том же году в «Телескопе», но встреченного публикой с негодованием, был возмущен до крайности: «Капризы нашей публики удивительны. Вспомним, что вскоре после злополучной статьи, о которой здесь идет речь, на нашей сцене была разыграна новая пьеса. И вот, никогда ни один народ не был так бичуем, никогда ни одну страну не волочили так в грязи, никогда не бросали в лицо публике столько грубой брани и, однако, никогда не достигалось более полного успеха. Неужели же серьезный ум, глубоко размышлявший о своей стране, ее истории и характере народа, должен быть осужден на молчание, потому что он не может устами скомороха высказать патриотическое чувство, которое его гнетет? Почему же мы так снисходительны к циничному уроку комедии и столь пугливы по отношению к строгому слову, проникающему в сущность явлений?». («Апология сумасшедшего») 
  Но Гоголь, в отличие от Чаадаева, видит великую силу в смехе, и потому актерам, которые пребывали в русском театре в самом жалком положении, играя чуждые русскому характеру французские и немецкие водевили, он сам пишет комедии. В 1836 г. в статье «Петербургские записки» Гоголь напишет об этом так: «…Где высказаться? На чем развиться таланту? Ради Бога, дайте нам русских характеров, нас самих дайте нам, наших плутов, наших чудаков! На сцену их, на смех всем! Смех – великое дело: он не отнимает ни жизни, ни имения, но перед ним виновный – как связанный заяц…». (т. 6, с. 116) И Гоголь оказался прав: «Ревизор» имел оглушительный успех у зрителя. Но конечную цель автора, - высмеяв пороки человека, сделать его лучше, чище, образованнее и т.д., - не выполнили его произведения, на которые он возлагал большие надежды. И Гоголь как гражданин и патриот своей страны, с не меньшим энтузиазмом возьмется вновь за публицистику, чтобы вести разговор с читателем открыто, прямо и доступным ему языком.
  «Четыре письма к разным лицам по поводу «Мертвых душ» понадобились Гоголю для того, чтобы выправить все искажения читательского восприятия его книги: «По поводу «Мертвых душ» могла бы написаться всею толпою читателей другая книга, несравненно любопытнейшая «Мертвых душ», которая могла бы научить не только меня, но и самих читателей, потому что — нечего таить греха — все мы очень плохо знаем Россию. И хоть бы одна душа заговорила во всеуслышание! Точно как бы вымерло всё, как бы в самом деле обитают в России не живые, а какие-то «мертвые души». И меня же упрекают в плохом знании России! У писателя только и есть один учитель — сами читатели. А читатели отказались поучить меня…(1843, 1, с. 127)
  Гоголь вынужден оправдываться в ответ на нелепые подозрения и обвинения в нелюбви к России. Но эти оправдания не роняют его человеческого достоинства, поскольку в них искреннее желание достучаться до сердца каждого своего читателя, даже если он такой непримиримый, как Белинский. «Я до сих пор не могу выносить тех заунывных, раздирающих звуков нашей песни, которая стремится по всем беспредельным русским пространствам. Звуки эти вьются около моего сердца, и я даже дивлюсь, почему каждый не ощущает в себе того же. Кому при взгляде на эти пустынные, доселе незаселенные и бесприютные пространства не чувствуется тоска, кому в заунывных звуках нашей песни не слышатся болезненные упреки ему самому — именно ему самому, — тот или уже весь исполнил свой долг как следует, или же он нерусский в душе...» - пишет настоящий русский патриот Гоголь украинского происхождения. (1843, 2, с. 129)
  «Вот уже почти полтораста лет протекло с тех пор, как государь Петр I прочистил нам глаза чистилищем просвещения европейского, дал в руки нам все средства и орудия для дела, и до сих пор остаются так же пустынны, грустны и безлюдны наши пространства, так же бесприютно и неприветливо всё вокруг нас, точно как будто бы мы до сих пор еще не у себя дома, не под родною нашею крышею, но где-то остановились бесприютно на проезжей дороге, и дышит нам от России не радушным, родным приемом братьев, но какою-то холодною, занесенною вьюгой почтовою станциею, где видится один ко всему равнодушный станционный смотритель с черствым ответом: «Нет лошадей!» Отчего это? Кто виноват?.. Что из того, что в моем сердце обитало всегда желание добра и что единственно из-за него я взялся за перо?..» - пишет Гоголь во втором письме (2, с. 129-130) почти словами из первого письма П.Я. Чаадаева. Судите сами: «…В домах наших мы как будто определены на постой; в семьях мы имеем вид чужестранцев; в городах мы похожи на кочевников, мы хуже кочевников, пасущих стада в наших степях, ибо те более привязаны к своим пустыням, нежели мы к нашим городам. …Когда-то великий человек вздумал нас цивилизовать и для того, чтобы приохотить к просвещению, кинул нам плащ цивилизации; мы подняли плащ, но к просвещению не прикоснулись… Мы живем лишь в самом ограниченном настоящем без прошедшего и без будущего, среди плоского застоя… То, что у других народов является просто привычкой, инстинктом, то нам приходится вбивать в свои головы ударом молота. Наши воспоминания не идут далее вчерашнего дня; мы как бы чужие для себя самих. Мы так удивительно шествуем во времени, что, по мере движения вперед, пережитое пропадает для нас безвозвратно. Это естественное последствие культуры, всецело заимствованной и подражательной. У нас совсем нет внутреннего развития, естественного прогресса; прежние идеи выметаются новыми, потому, что последние не происходят из первых, а появляются у нас неизвестно откуда...».
  Будто не в продолжении своих мыслей, а в унисон этим мыслям Чаадаева, Гоголь пишет, разъясняя мотив включения им лирических отступлений в ткань повествования: «…Кто из пустых приличий света портит дело, нужное своей земле, тот ее не любит. Я почувствовал презренную слабость моего характера, мое подлое малодушие, бессилие любви моей, а потому и услышал болезненный упрек себе во всем, что ни есть в России. Но высшая сила меня подняла: проступков нет неисправимых, и те же пустынные пространства, нанесшие тоску мне на душу, меня восторгнули великим простором своего пространства, широким поприщем для дел. От души было произнесено это обращение к России: «В тебе ли не быть богатырю, когда есть место, где развернуться ему?» Оно было сказано не для картины или похвальбы: я это чувствовал; я это чувствую и теперь.
  В России теперь на всяком шагу можно сделаться богатырем. Всякое звание и место требует богатырства. Каждый из нас опозорил до того святыню своего звания и места (все места святы), что нужно богатырских сил на то, чтобы вознести их на законную высоту. Я слышал то великое поприще, которое никому из других народов теперь невозможно и только одному русскому возможно, потому что перед ним только такой простор и только его душе знакомо богатырство, — вот отчего у меня исторгнулось то восклицание, которое приняли за мое хвастовство и мою самонадеянность!(1843,2,с.132)
  П.Чаадаев, усмотревший в «Ревизоре» Гоголя неслыханное бичевание России и русского народа, в том же первом своем «Философическом письме» сам беспощаден до безумия. «Мы растем, но не созреваем, мы подвигаемся вперед по кривой, т.е. по линии, не приводящей к цели. Мы подобны тем детям, которых не заставили самих рассуждать, так что, когда они вырастают, своего в них нет ничего; все их знание поверхностно, вся их душа вне их. Таковы же и мы. Народы - существа нравственные, точно так, как и отдельные личности. Их воспитывают века, как людей воспитывают годы. Про нас можно сказать, что мы составляем как бы исключение среди народов. Мы принадлежим к тем из них, которые как бы не входят составной частью в род человеческий, а существуют лишь для того, чтобы преподать великий урок миру...» - пишет он с болью, которая одна и оправдывает его.
  «…Мне бы скорее простили, если бы я выставил картинных извергов; но пошлости не простили мне. Русского человека испугала его ничтожность более, нежели все его пороки и недостатки. Явление замечательное! Испуг прекрасный! В ком такое сильное отвращение от ничтожного, в том, верно, заключено всё то, что противоположно ничтожному, - пишет с болью и Гоголь, искренне веря, что возможно искоренение в русском человеке этой самой ничтожности, которую не он один подсмотрел. (1843, 3, с.133)
  «Боже, как грустна наша Россия!» - произнесенное с тоской Пушкиным заставило Гоголя искать возможность «смягчить то тягостное впечатление, которое могли произвести «Мертвые души»» на широкого читателя. «Я увидел, что многие из гадостей не стоят злобы; лучше показать всю ничтожность их, которая должна быть навеки их уделом. Притом мне хотелось попробовать, что скажет вообще русский человек, если его попотчуешь его же собственною пошлостию…», (3, с. 135) - разъясняет Гоголь, какую большую нравственную задачу пришлось ему решать в его «Мертвых душах» прежде, чем книга приобрела окончательный вариант.
  «Первая часть, «несмотря на все свои несовершенства, главное дело сделала: она поселила во всех отвращение от моих героев «и от их ничтожности; она разнесла некоторую мне нужную тоску и собственное наше неудовольствие на самих нас. Покамест для меня этого довольно…» (с. 135) - вполне разумно, логично и понятным языком объясняет Гоголь, почему он не будет торопиться с продолжением поэмы, с которым его торопят: «Какая странная мода теперь завелась на Руси! Сам человек лежит на боку, к делу настоящему ленив, а другого торопит, точно как будто непременно другой должен изо всех сил тянуть от радости, что его приятель лежит на боку. Чуть заметят, что хотя один человек занялся серьезно каким-нибудь делом, уж его торопят со всех сторон, и потом его же выбранят, если сделает глупо,— скажут: «зачем поторопился?». (3, с. 137) 
  «Затем сожжен второй том «Мертвых душ», что так было нужно, – проговаривает Гоголь и вопрос, который был у всех на устах, и ответ свой, который не сейчас пришел на ум. - «Не оживет, аще не умрет»,— говорит апостол. Нужно прежде умереть, для того чтобы воскреснуть. Нелегко было сжечь пятилетний труд, производимый с такими болезненными напряжениями, где всякая строка досталась потрясением, где было много такого, что составляло мои лучшие помышления и занимало мою душу. Но всё было сожжено, и притом в ту минуту, когда, видя перед собою смерть, мне очень хотелось оставить "после себя хоть что-нибудь, обо мне лучше напоминающее. Благодарю Бога, что дал мне силу это сделать. – пишет он, демонстрируя здравый ум и твердую память, - Как только пламя унесло последние листы моей книги, ее содержание вдруг воскреснуло в очищенном и светлом виде, подобно фениксу из костра, и я вдруг увидел, в каком еще беспорядке было то, что я считал уже порядочным и стройным. Появление второго тома в том виде, в каком он был, произвело бы скорее вред, нежели пользу». (4, с. 138)
Но исследователи жизни и творчества писателя продолжают внушать нам, что Гоголь не понимал, что делает, в припадке безумия, мол, бросил в огонь рукопись, а потом очнулся, осознал и обезумел уже окончательно от содеянного. Догадываясь, наверное, что мерзость человеческая неистребима и неискоренима, Гоголь разжевывал каждую мелочь, которая для него мелочью не была, поскольку речь шла о целом народе. «Нужно принимать в соображение не наслаждение каких-нибудь любителей искусств и литературы, но всех читателей, для которых писались «Мертвые души», - пишет он, - Вывести несколько прекрасных характеров, обнаруживающих высокое благородство нашей породы, ни к чему не поведет. Оно возбудит только одну пустую гордость и хвастовство. Многие у нас уже и теперь, особенно между молодежью, стали хвастаться не в меру русскими доблестями и думают вовсе не о том, чтобы их углубить и воспитать в себе, но чтобы выставить их напоказ и сказать Европе: «Смотрите, немцы: мы лучше вас!» Это хвастовство — губитель всего. Оно раздражает других и наносит вред самому хвастуну. Наилучшее дело можно превратить в грязь, если только им похвалишься и похвастаешь. А у нас, еще не сделавши дела, им хвастаются,— хвастаются будущим! Нет, по мне, уже лучше временное уныние и тоска от самого себя, нежели самонадеянность в себе…». (4, с. 139) 
Что еще должен был сказать Гоголь, как еще он должен был объяснить свой поступок, чтобы мы перестали искать великую «тайну» и «загадку» в сожжении им своей книги, которая на его взгляд не могла принести пользы людям?! И причем тут о. Матвей с его "дурным влиянием" и "подстрекательством"?.. Причем тут «слабоумие» и «шизофрения», так полюбившиеся литераторам-атеистам, только потому, что Гоголь, по их убеждению, не должен был думать о Боге, потому что главным лозунгом советской эпохи было: «Человек – это звучит гордо!»
  А Гоголь думал иначе. «В первом случае человек, по крайней мере, увидит свою презренность, подлое ничтожество свое и вспомнит невольно о Боге, возносящем и выводящем всё из глубины ничтожества; в последнем же случае он убежит от самого себя прямо в руки к чорту, отцу самонадеянности, дымным надмением своих доблестей надмевающему человека. (С.139) – пишет он, пытаясь предостеречь человека от худшего – заклания души!
  «Нет, бывает время, когда нельзя иначе устремить общество или даже всё поколение к прекрасному, пока не покажешь всю глубину его настоящей мерзости; бывает время, что даже вовсе не следует говорить о высоком и прекрасном, не показавши тут же ясно, как день, путей и дорог к нему для всякого. Последнее обстоятельство было мало и слабо развито во втором томе «Мертвых душ», а оно должно было быть едва ли не главное; а потому он и сожжен…» (4, с. 139) - заключает он, ставя окончательную точку в этом вопросе.
  «Глядя на нас, можно сказать, что по отношению к нам всеобщий закон человечества сведен на нет. Одинокие в мире, мы миру ничего не дали, ничего у мира не взяли, мы не внесли в массу человеческих идей ни одной мысли, мы ни в чем не содействовали движению вперед человеческого разума, а все, что досталось нам от этого движения, мы исказили…» - пишет Чаадаев, будто в защиту Гоголя.
  «…Мне незачем торопиться; пусть их торопятся другие! Жгу, когда нужно жечь, и, верно, поступаю как нужно, потому что без молитвы не приступаю ни к чему. Опасения же ваши насчет хилого моего здоровья, которое, может быть, не позволит мне написать второго тома, напрасны. Здоровье мое очень хило, это правда; временами бывает мне так тяжело, что без Бога и не перенес бы. К изнурению сил прибавилась еще и зябкость в такой мере, что не знаю, как и чем согреться: нужно делать движение, а делать движение — нет сил. Едва час в день выберется для труда, и тот не всегда свежий. Но ничуть не уменьшается моя надежда. Тот, кто горем, недугами и препятствиями ускорил развитие сил и мыслей моих, без которых я бы и не замыслил своего труда, кто выработал большую половину его в голове моей, тот даст силу совершить и остальную — положить на бумагу. Дряхлею телом, но не духом. В духе, напротив, всё крепнет и становится тверже; будет крепость и в теле. Верю, что, если придет урочное время, в несколько недель совершится то, над чем провел пять болезненных лет» (с. 140) - заканчивает свое последнее, четвертое письмо, датированное 1846 годом, Н.В. Гоголь, глубоко убежденный, что так оно и будет.
   Другое дело, что разночинец Белинский возложил на Гоголя ответственность за все грехи несовершенного современного им общества, а эпоха атеизма, а точнее – безбожия, не простила писателю возвращения его к своим истокам, к своим корням. Но быть потомком православных священников и не попытаться хотя бы однажды встать на эту духовную стезю, было бы для человека, поцелованного Богом, отклонением от пути Господнего. Гоголь не мог себе этого позволить, а все остальные не позволили это Н.В.Гоголю.
   «…Лучшее средство сохранить религиозное чувство - это придерживаться всех обычаев, предписанных церковью... Ничто так не укрепляет разум в его верованиях, как строгое выполнение всех относящихся к ним обязанностей…», - писал католик Чаадаев лет десять назад в своем первом «Философическом письме», но когда то же самое сказал православный Н.В. Гоголь в «Выбранных местах из переписки с друзьями», то со всей своей беспощадностью Белинский обрушился на него: «…Или вы больны - и вам надо лечиться, или... не смею досказать моей мысли!.. Проповедник кнута, апостол невежества, поборник обскурантизма и мракобесия, панегирист татарских нравов - что вы делаете!... Церковь же явилась иерархией, стало быть, поборницей неравенства, льстецом власти, врагом и гонительницею братства между людьми, - чем продолжает быть и до сих пор…». (Зальцбрунн,3 июля, 1847 г.)
  Тщедушный человек, в котором едва теплилась жизнь, которого подозревали в слабоумии и шизофрении – Н.В. Гоголь с фантастическим духом, как тот русский богатырь, о чьем пробуждении на русских просторах он мечтал, стоически держит удар, нанесенный не какими-то там мелкопакостными критиками, а самим неистовым Виссарионом Белинским и с удивительным мужеством и благородством пишет свою «Авторскую исповедь», в которой последовательно расставляет все точки над i. 
   Кто еще, вчера и сегодня, даже из самых богатырских сложений людей продемонстрировал в такой ситуации такое присутствие духа и выдержки, как Гоголь?! Никто! И никогда!
  Отвечая Белинскому на обвинение, что, живя за границей и не зная России, он берется писать о ней, Гоголь с горечью пишет в «Исповеди»: «…Среди России я почти не увидал России. Все люди, с которыми я встречался, большею частию любили поговорить о том, что делается в Европе, а не в России. Я узнавал только то, что делается в английском клубе… Я заметил, что почти у всякого образовывалась в голове своя собственная Россия, и оттого бесконечные споры… Провинции наши меня еще более изумили. Там даже имя Россия не раздается на устах. Раздавалось, как мне показалось, на устах только то, что было прочитано в новейших романах, переведенных с французского. Словом — во все пребыванье мое в России Россия у меня в голове рассеивалась и разлеталась…» (т. 6, с. 219)
   Редко у кого из писателей и даже просто у творческих людей достало бы мужества, как у Гоголя, написать о себе, что у него «отнялась способность писать». Но Гоголь это не только осознал, он был готов к этому с самого начала! Только сильная творческая личность могла позволить себе писать о современной ему действительности и писать самую нелицеприятную правду! И только очень сильная духом личность могла сказать себе после этого, что его время в литературе закончилось. Не трудно представить себе, как поступили бы в таком случае самые крепкие головы!.. А Гоголь спокоен, мудр, искренен, когда пишет: «Сердце ни на минуту не остается пусто и не может быть без какого-нибудь желания. Как земля, на время освобожденная от пашни, износит другие травы, покуда вновь не обратится под пашню, оплодотворенная и удобренная ими, так и во мне,— как только способность писать меня оставила, мысли как бы сами вновь возвратились к тому, о чем я помышлял в самом детстве. Мне захотелось служить — в какой бы ни было, хотя на самой мелкой и незаметной должности, но служить земле своей, так служить, как я хотел некогда, и даже гораздо лучше, нежели я некогда хотел. Мысль о службе меня никогда не оставляла. Я примирился и с писательством своим только тогда, когда почувствовал, что на этом поприще могу также служить земле своей. Но и тогда, однако же, я помышлял, как только кончу большое сочинение, вступить, по примеру других, в службу и взять место… Я убежден, что теперь всякому, кто пламенеет желанием добра, кто русский и кому дорога честь земли Русской, должно также брать многие места и должности в государстве, с такой же ревностью, как становился некогда из нас всяк в ряды против неприятелей спасать родную землю, потому что неправда велика и много опозорила…» (т. 6, с. 228)
Когда в январе 1835 г. вышли в свет две части «Арабесок» 26-летнего Н.В. Гоголя, 24-летний Белинский весьма пренебрежительно отозвался о них. Но 20 апреля 1842 года в письме Гоголю Белинский признается: «С особенною любовию хочется мне поговорить о милых мне «Арабесках», тем более что я виноват перед ними: во время оно с юношескою запальчивостью изрыгнул я хулу на ваши в «Арабесках» статьи ученого содержания, не понимая, что тем изрыгаю хулу на духа. Они были тогда для меня слишком просты, а потому и неприступно высоки». (т. 6, с.396) Два года жизни, разделявшие великого писателя от великого критика, показались последнему огромной разницей, чтобы дорасти до «неприступно высоких» для него статей первого. Пока один из них семь лет усмирял «юношескую запальчивость», другой, но такой же молодой человек, создавал следующие «неприступно высокие» произведения. И кто его знает, может, прочитав эту «Авторскую исповедь» Гоголя в ответ на свою очередную «хулу на духа», Белинский вновь признал бы себя перед своим ровесником запальчивым юношей, который виноват на это раз перед «Выбранными местами из переписки с друзьями»!.. Но Белинскому не суждено будет услышать эту «Исповедь», которая будет опубликована не только после его смерти (1848), но и после смерти ее автора (1852) – в 1955 году.
   Интересно, как бы пошло развиваться гоголеведение, если бы Белинский вновь повинился перед Гоголем? Мы не можем, к сожалению, услышать раскаяние Белинского, но Гоголя мы должны, наконец, услышать! «Выводить, основываясь на этих мнениях, обо всем человеке, объявлять его решительно помешавшимся, сошедшим с ума, называть лжецом и обманщиком, надевшим личину набожности, приписывать подлые и низкие цели — это такого рода обвинения, которых я бы не в силах был взвести даже на отъявленного мерзавца, который заклеймен клеймом всеобщего презрения. Душа человека — кладязъ, не для всех доступный, и на видимом сходстве некоторых признаков нельзя основываться. Часто и наиискуснейшие врачи принимали одну болезнь за другую и узнавали ошибку свою только тогда, когда разрезывали уже мертвый труп». Нет, в книге «Переписка с друзьями» как ни много недостатков во всех отношениях, но есть также в ней много того, что не скоро может быть доступно всем… я думал, что в книге моей скорей зерно примиренья, а не раздора. Душа моя изнемогла бы от множества упреков: из них многие были так страшны, что не дай их Бог никому получать!..» (1847, т. 6, с. 236)
  Через год не станет Белинского. Еще через четыре года не станет Гоголя. Казалось бы, о чем шумим?.. Но на исходе этого же века следующий гений счел свои литературные труды ничтожными перед тем, что ему открылось в области духовных поисков.
  И тоже был заклеймен.
  Может, наконец, поднимемся к ним, или по-прежнему будем втискивать их в узкие рамки нашего представления о них, не слыша гласа Всевышнего, избравшего для своих целей не нас, но их – Н.В. Гоголя и Л.Толстого.
И тот и другой сочли необходимым исповедаться перед нами.
  А мы делаем вид, что услышали.
                Марьям Вахидова.
Грозный .
5 апреля 2009 г.

                Использованная литература:

1. Воропаев В.А. Николай Гоголь. Опыт духовной биографии
2. Владимир Воропаев «Нет ничего торжественнее смерти»
3. В.Г. Белинский Письмо к Гоголю. Госиздат «Худ. литер.», Москва-1936
4. Игорь Золотусский: Неизвестный Гоголь: открытия исследователей. Интервью РИА Новости
5. Л.Н. Толстой. Дневники. 1847-1894. Москва. «Худ. литер.», 1985. Собр. соч. в 22-х т., 21.
6. М. И. Давидов «Тайна смерти Гоголя». 7 марта 2007 г. Седмица. RU Церковно-Научный
Центр «Православная Энциклопедия»
7. Н.В. Гоголь. Избранные статьи и письма. Собр. соч. Т.6. Госиздат «худ. литер», М. 1953.
8. П.Я.Чаадаев. Философические письма. Полн. собр. соч. и избранные письма. Том 1, Москва, изд-во "Наука",1991.
9. П.Я. Чаадаев. Апология сумасшедшего. 1837. Библиотека "Вехи".
10. Чикин Б., Гоголь и Чаадаев. Газета "Россия" №10 (19.03.2009)


Опубликована: "Известия Дагестанского государственного педагогического университета. Общественные и гуманитарные науки". 2009. № 2. С. 16-23.
ж.Наука и религия. - Москва, 2009.-N 8.-С.42-44. (Под названием "Неуслышанная исповедь")