Мать скорбящая

Когда солдаты, точно при жизни окаменевшие, схватили его руки, мать жадным-полубезумным взглядом продолжала смотреть на него. Давно нечесанный и небритый, он не походил на сына, мало на человека, но чем-то был похож на своего отца - тогда, когда время пришло.

Но минули годы, часовые механизмы заменили точными измерениями. В мире зашевелились новые ценности, старые были упразднены и за ненадобностью снесены за пределы города. Опасность не миновала. Скорбная жена не ведала, что упразднение закона не избавляет от его исполнения.
И принимая гибель мужа, и становясь вдовой, она никогда не была готова стать скорбящей, одинокой матерью. Точнее изуродованной женщиной с вырванным сердцем - ведь неподвижные, составленные из жил и мышц руки, схватили его и готовились раздавить.

Рукам бесполезно рассказывать, что были другие руки с нежными, румяными пальцами, вооруженные лишь смычком против всего замирающего мира. Окаменение шло из дома в дом, но пока было безопасно, детские годы были преисполнены звуков скрипки, виолончели и никогда - баса. Веселые мажорные лучи постоянно перепрыгивали с плеча на плечо, терялись в густых волосах, резвясь и мурлыча выпрыгивали из высокого окна.

Потом ей приходилось зажимать ему рот. Он брал серую тряпку, пеленал свою скрипочку, и, не задевая струны, продолжал играть. Но лучи исчезли.

И тьма все больше охватывала горизонт, деревья погружались в серо-белый сон, люди, боясь выйти на улицу, все также прятались от закона, от времени, от рук.

Чеканные, монетные профили солдат скрылись за углом. Блеклая сажа и едкая пыль падали на асфальт, как падают листья, разбиваясь о глухую землю. Не было числа глупым, марширующим солдатам, их, точно заведенным, ногам, сбившимся от ходьбы пилоткам. Они входили в дома, резали струны. Но это горе было чьим-то, и хоть оно и было близким, от него становились невыносимо пусто, как следствие - чуждо.

Она помнит тот день, когда спрятавшись от всего мира на маленькой кухне, они услышали звуки. Играл контрабас - и играл он, зловеще вибрируя и приближаясь к их площадке, оглушая их сектор, занимая их угол. А потом все случилось так быстро - музыка бесконечного поиска оборвалась. Медные шаги уводили дорогие ноги далеко, туда, где уже невозможно встретиться.

Осталась только забинтованная, инвалидная скрипка. Мать судорожно сжимала её в своих руках.

Через несколько лун она снова увидела его - таким, каким не знала. Не сыном, почти не человеком, но все же родным. Неизменными оставались только нависшие глыбами руки. А он утратил дар мысли, и, кажется, потерял голос и слух. Бессмысленно озираясь внутри квадрата, он глядел внутрь себя и видел пустошь.

Он не узнал мать. И когда стройный солдатский марш затих вдали, мать бессильно повалилась на холодный асфальт. Мимо шли стройные руки и ноги - стройные, от того, что были в строю.

- Убрать.
- Вы не помните приказа. Женщин не трогать.

Спора не было. Шаги равнодушно замолкли вдали. За ними - еще и еще.

Мать не рыдала. Она даже не знала, был ли тот косматый, утративший сходство с ней человек её сыном. Что-то больно порвалось в груди, или в одежде - она в изумлении достала спящую скрипку, посмотрела на нее так, как будто впервые видела. Последняя струна, по невозможной случайности была цела и издавала скорбные гаснущие звуки, впитавшие в себя хмарь ночного вечера, раскаты приближающегося грома, бессловесные черно-белые лица, стук равнодушных шагов, завывания далекого контрабаса. Всю жизнь.

Она медленно поднялась и пошла прочь.

Где-то за её спиной замолкали звуки; город погружался во тьму; и горящие деревья видели черные пепельные сны, пряча свою наготу в хламиде случайно выступившей сажи.