Лев Толстой. А возможен ли он?

 Лев Толстой. А возможен ли он?
    

Эпоха большого стиля, литература большого стиля… что стоит за этими, уже порядком поистертыми словами? Ясно, что русская классическая литература. Ясен и ряд писателей – от Державина и Пушкина до Хлебникова и Твардовского, от Гоголя и Лескова до Платонова и Шукшина, от Толстого и Достоевского до Шолохова и Леонова. Также ясно – без детализации и дополнительных пояснений – что центральная фигура этого могучего ряда Лев Николаевич Толстой. Но вот сам феномен эпохи, литературы «Большого Стиля» загадка не из простых.. Первое и основное, что можно назвать родовыми, определяющими чертами феномена, это безупречное чувство иерархии, иерархичности всего сущего, видимого и невидимого. И это особенно подчеркивал Лев Толстой, утверждавший, что без внутреннего ощущения иерархии художника не существует. Второе, составляющее с первым онтологическое единство, - это вертикаль духа. В отличие от горизонтали пресловутого «Восстания масс» демократического общества, вертикаль - это собранность, жесткость. Это пирамида. Это пирамидальность общества, это выстроенность социума и внутренней организации человека, устремленность его к горнему.
     Но ведь вот так, само по себе общество не может быть ни тоталитарным, ни демократическим, для этого требуются предпосылки  общедуховного и общегражданского плана. Здесь и уклад человеческой жизни, и обычаи, и традиции… да и сам быт, в конце концов, находящийся в очень сложной взаимосвязи с бытием. Здесь – История.
     Для освещения нашего вопроса возьмем из русской истории лишь один, но очень значимый эпизод – полемику Иосифа Волоцкого и Нила Сорского, т.е «стяжателей» и «нестяжателей», как называли последователей того и другого. Формально и официально в том споре победили «осифляне», сторонники Иосифа Волоцкого. То есть сложился уклад монастырского и общественного бытия, при котором право собственности на монастырские и княжеские угодья закреплено было в законах. Но вот парадокс – даже и формально победив «нестяжателей» (последователей Нила Сорского, Вассиана Косого, «заволжских старцев»), «осифляне» так и не стали в русском сознании победителями, - т.е. правыми.
   Значит, право на собственность (земельную в первую очередь) не обеспечивает решения коренного русского вопроса. И это всегда непосредственно ощущалось, как в народных верованиях, так и в исканиях мыслителей, художников. Здесь нет времени и места подробно разворачиваться, детально обсуждать эту старинную и, увы, по-видимому вечную на Руси, во всяком случае - нестареющую полемику. К сожалению, ей очень недостаточно уделяется места в отечественной историографии и философии, а она – это все яснее со временем – она-то и есть главный, коренной вопрос России, русского духа, его исканий, заблуждений, порывов. Скажем только, что «нестяжатели» исходили из того, что не личная собственность, обособленность, но соборное устремление духа дает силу народу, делает его собственно народом, а не просто собранием индивидуумов. То есть, если упростить, - чем плотнее люди сомкнутся вокруг единой, всеобщей идеи (что немыслимо в демобществе по определению), тем сильнее просияет общая же вертикаль устремленности к горнему. Кучка даже очень богатых, сильных индивидуумов не способна на подвиг соборности, и значит любое, самое благополучное решение вопроса о частной собственности не дает главного искомого – стяжания Духа Святого. И вот интересный здесь оборот – именно «нестяжатели» (нестяжатели на земном, бытовом уровне) были более близки к высшему стяжанию – стяжанию Духа Святого. Это всегда ощущалось в России, и никакие реформы не смогли поколебать народных чаяний (их называют утопическими, как и саму Россию страной вечной утопии). По приземленному, западному образцу русский дух не пошел ни тысячу, ни пятьсот лет назад.
     Ныне, как никогда остро, встает этот же самый вопрос и, кажется, все предпосылки для «хождения» по западному пути, по пути реформаторской церкви налицо – Россия экономически ослаблена, разрознена. А духовные идеалы… что они могут дать «простым людям» - для сытой жизни?  Вот главные аргументы нынешних реформаторов. И все труднее спорить с ними. Россия действительно ослаблена, идеалы разрушены, а великая литература – «наше все», литература Большого Стиля, кажется, позади. И вопрос о купле-продаже земли вот-вот, говорят, будет решен… Вот только к чему приведет это решение, никто и представить себе не в силах. Да, разрозненность, да, отчуждение человека от всеобщего, всенародного, соборного – сегодня налицо. Но впервые ли Россия переживает подобное? Почему-то захлебывались радикальные реформы, и не раз захлебывались – а почему? Потому, что «народ глуп, косен, ленив». Но помилуйте, такой народ не создал бы ни великой страны, ни великой истории, ни великой культуры. Такой народ не в состоянии был бы век за веком хранить, отстаивать идеалы Православной, апостольской, соборной (а не реформаторской, т.е. приземленной, профанированной) Церкви.
   Видимо, дело не в «плохом», «некачественном» народе, а в самих глубинах его духа, его устремлений, его понимания любви, совести, справедливости, без которых и жизнь-то становится бессмысленной, попросту не имеющей ценности. И, кстати говоря, на Западе это тоже поняли, осознали, особенно в последнее время – ну, вот наелись, обустроились, сладко зажили… а для чего? Не отсюда ли апатия, разочарование, все возрастающие волны суицида? «Незачем жить, братцы!» - вот что слышится в трагических воплях писателей, самых тонких и совестливых писателей Запада.
     Да, вопрос «стяжания» и «нестяжания», мне думается, все острее будет вставать на нашей земле по мере усиления и разгула частнособственнических инстинктов, по мере «просияния» новых подвигов приватизаторов всея Руси и перевода общей собственности в частную. Особенно это касается права собственности на землю. Лев Николаевич Толстой как никто другой остро чувствовал краеугольность этого вопроса, и если даже не разумом, то всеми нервами, всей душою чувствовал – здесь крайний вопрос бытия. Нет, с интеллектом у Льва Николаевича было все в порядке, и даже более того. Он, конечно, не был профессионалом-экономистом, агрономом, политиком, он именно что 
в с е ю   д у ш о й   ощущал – землю нельзя продавать! Земля – дар Божий, и ничей более. И точка.
     Столыпин сейчас в моде, как никогда ранее, и экономисты в голос трубят о патриотизме Столыпина, о его радении в пользу России, а Лев Толстой… ну что Толстой?
Ну, «чудит барин». Да так ли уж барин чудил? Его знаменитый спор со Столыпиным вовсе не анахронизм, это душевная боль великого писателя, человека. Это из области бытия и небытия самого духа, а не только клочка земли, даже такого немалого, как Россия. За этим-то и стоит понимание Большого Стиля. Если стиль – это человек, по известному выражению, то эпоха Большого Стиля, это эпоха Большого Человека, всечеловека, а не просто частного собственника. Не здесь ли кроется одна из разгадок современного отчуждения личности, мельчания литературы, нисхождения (верится – не окончательного) литературы большого стиля?
   Кто знает, кто ведает куда еще повернет разочарованное, в который раз разочарованное человечество? Не вернется ли к тому старинному спору стяжателей и нестяжателей и не признает ли правоту последних (всегда, впрочем, пусть и неформально признаваемую в русском народе – откуда и скудность бытия земного, и неустройство России в семье человеческой, озабоченной правами потребителя)? А если так, если признает эту правоту, то и «Большой Стиль» не мираж, не окончательно канувшее великое прошлое…
     Восточная и Западная церковь, Восток и Запад вообще, мирообраз русского человека и миропонимание западного – это не выдумка, не искусственное противопоставление. В литературе это один из способов поставить и яснее понять некоторые коренные вопросы «их» и «нашего» образа жизни. У прекрасного русского поэта Николая Михайловича Языкова есть основательно забытая ныне и явно недооцененная, «непрочитанная» современниками поэма «Липы». Поскольку она не очень знакома читателям, но имеет прямое отношение к нашей теме, попробую кратко изложить ее сюжет и коллизию. Поэма писана великолепными стихами, поэтому заранее прошу прощения за неизбежный прозаизм в пересказе.
   В этой поэме Языков почти за сто лет до чеховского «Вишневого сада» поднял столь актуальную сегодня тему – человек и природа, душа человека и душа природы.
   Итак, князю Петру Ильичу Хрулеву, правителю провинциального города приходит в голову фантазия проложить в центре города бульвар и насадить вдоль него липовых деревьев, притом самых стройных и красивых. В сладких снах он видит как рапортует министру и тот награждает князя за прекрасный проект и благие деяния. Проект одобрен в самых верхах, но князь по рассеянности и лени забывает о нем, и спохватывается лишь за неделю до срока сдачи бульвара. Что делать? Князь в отчаянии, бьет в набат, созывает подручных и приказывает – за неделю провернуть дело! Но где взять лип, да еще самых отборных, когда в округе лишь глухие корявые леса? Бравый подручный уверяет, что все уладит, и липы будут, пусть князь не тревожится. И князь, не тревожась, с чисто русской беспечностью продолжает сладко мечтать о награде… В том же городке проживает почтенный немец-аптекарь Кнар с любящей супругой и кучей детей. Супруга его Алина боготворит уютный липовый сад, доставшийся ей от матери. Для нее в саду не просто липы, это ее родные, она трогательно ухаживает за ними и дает каждому дереву имена своих родных и близких. В неустроенной глуши, среди бездорожья и пыли немецкая семья решила завести уголок для души, и завела его! В той же неметчине им бы честь и почет за этакий подвиг, там это образцовый образ жизни, но в России… шалишь, брат!
В одно ужасное утро Алина выходит в сад и видит, что липы – читай, ее душу – воровски выкопали ночью из личного сада и перенесли на общественный бульвар. Алина от горя умирает, а князь действительно получает награду. Поэма написана легко, почти в юмористическом ключе, но какая жалобная нота остается звучать по ее прочтении! Отчего же эта нота? Ну, конечно, жалко бедную Алину, ее украденную душу… но ведь не только, не только это! Здесь, мне кажется, очень резко, даже гротескно поставлен вопрос о мирообразе, мирочувствовании западного человека и человека российского. Немец и в безграничных просторах ограничит себя уютным мирком, искусно создаст его и будет им вполне удовольствован. Залихватский же русак напротив, из маленького частного рая понадергает деревьев и сделает прямую улицу – для всех. То, что немец в поэме милый человек, а подручные русского князя, лентяя и мечтателя (главный подручный, кстати, тоже немец Крумахер, - сильно, видать, обрусевший) – нахалы и лихие люди, это, конечно, гротеск, точнее гротескный прием в художественном сочинении. Но сам-то вопрос стержневой, его можно сформулировать и так – центростремительность западного человека и центробежность русского. Отсюда и жалость, и грусть – ну не удается, никак не удается русскому человеку за вселенским размахом, за устремлением к горнему оставить хоть малость для земной жизни. Горний дух пересиливает земную душу, и глухая их, вечная их борьба – это одна из трагических, щемящих нот чисто русского звучания во всей литературе, начиная от чудной Аввакумовой курочки до Тургеневской Муму.
     Да, иногда вопрос так и ставится – или великая литература и неустройство быта при ней, или же устроенный быт и приземленная литература при нем. Правомерна ли такая постановка вопроса? Думается, именно Лев Толстой с наибольшей полнотой и убедительностью показал, что вопрос ставится иначе, что сама жизнь ставит его глубже и тоньше. Когда ему говорили о каких-то выдающихся событиях, о ярких эпизодах истории, о газетных сенсациях, он спокойно отмахивался и говорил – «Подлинная жизнь вершится незаметно». И эти слова прямо исходили из глубин его творческой установки. Ни у кого из писателей мы не найдем такого размаха – вселенского, исторического. И в то же время ни у кого не отыщем такого скрупулезного внимания к самым обыденным, будничным делам человека. Этот диапазон, эта амплитуда поражают в основном тем, что сопоставление макро и микрокосмосов человека совершенно не вступают в противоречие, не остается ощущения непримиримости, конфликта, большие и малые миры лишь дополняют картину целого, враимообогащают друг друга. Толстовский феномен не давал и не дает покоя никому – ни писателям-баталистам, монументалистам, ни миниатюристам, экспериментаторам. Для всякого писателя в толстовских произведениях есть и тайна, и жажда разгадать ее, и научиться чему-то. Хорошие писатели есть в любом стане, нет – Толстого. И дело не только в грандиозности художественного дара, но в потрясающем ощущении гармонии – лада неба и земли. Это и отличает писателя Большого Стиля от модерниста, и тем более постмодерниста. В капле – океан. Но и в океане – каждая капля. Один за всех, и все за одного. Философия всеединства, развиваемая Владимиром Соловьевым – это уже позже, это уже на философском уровне. А на уровне художественном именно литература Большого Стиля, и особенно Лев Толстой показали, что только такая постановка вопроса – не «или – или», а Целое, как Истина, только такое ощущение человека может охранить его на этой земле. Иначе – отчуждение, самоизоляция, отрыв от почвы и Духа. А душа сама по себе – «в чистом виде» - не жилица, оторванная от Целого, от Духа, она иссыхает. Не это ли мы видим в современном обществе, где идея дикой глобализации (против которой даже западные люди взбунтовались) пытается подменить собою Целое, всеединство, соборность?
   Частный человек обречен на частную литературу, тогда как Человек с большой буквы, всечеловек способен штурмовать высоты духа, быть причастным литературе Большого Стиля. В этом  - один из уроков Льва Николаевича Толстого. И здесь, в ясном осознании перспективы, всеобщей перспективы, кроется выход из гибельного субъективизма, отчуждения, а значит из кризиса и тупика «малой литературы».