Интерпретация Босха

Дом качался над бездной.

Казалось, под фундаментом нет тысячелетней спрессованной тверди, а лишь зыбкая, смертельная масса воды. Ночной ветер налетал порывами, сад тревожно отвечал ему, и мокрые растрепанные яблони клонились к единственному освещенному окну дома.

Где-то далеко, в черных скоплениях облаков с треском разрывались молнии. Сад, который Валерия столько раз видела, которым восхищалась, был теперь таким же встревоженным и нагим, как она в своем узком платье-футляре, темно-вишневом, с пурпурной искрой. Казалось, по-другому не может быть.

Дом, - Валерия едва не подумала “мой дом”, если она хоть что-то могла назвать здесь своим, - в котором она провела годы, теперь был враждебен ей. Она не смогла бы здесь остаться. И, более того, не хотела оставаться, потому что, одержимость, овладевшая ею, гнала прочь, и одержимости этой, этой тревоге не было конца.

Дождь повис над садом непроницаемой платиновой пеленой. Единственное, чего ей сейчас хотелось – уйти. Уйти от пугающей своей драматичностью обстановки, укрыться от пристального взгляда мужчины, который делает вид, что не замечает ее, от слов, что уже ничего не меняют, и даже не в силах что-либо объяснить.

Укрыться под спасительными струями ливня, увидеть, что по-прежнему существуют другие люди, паучья сеть темных улиц, стада машин, плывущих по мокрому асфальту в изумрудном градиенте фар.

Кончено, подумала Валерия, и ей стало больно оттого, что мысль эта не причинила ей боли. Как же объяснить ему то, что произошло? Да и нужно ли это вообще? Она все еще жена этого человека, но теперь, когда такая стена разделяет их, пусть все станет на свои места. Так будет лучше.

- Скажи, тебе случалось когда-нибудь сильно напиваться?

- О чем ты?

- Ну, скажи, да или нет?

- Нет.

- А со мной это произошло. То есть, не в прямом смысле, конечно. Я уже не могу искать для себя выгоды, не могу рассуждать трезво.

Валерия решилась-таки взглянуть на Игоря Андреевича. Он все так же сидел в кресле, спокойно покуривая, и с его лица не сходила эта самоуверенная полуулыбка. Когда-то ей это нравилось, казалось, с таким человеком она будет в безопасности. Она не любила его, но искала защиты, и однажды даже поверила, что муж – родной ей.

Гости, слава Богу, разъехались. Последний час Валерия едва выносила их присутствие. Все эти давно надоевшие разговоры, остроты, похвальба женщин друг перед другом. Эта мишурная толпа состояла из родственников, партнеров, приятелей Игоря Андреевича. Друзья Валерии не были приглашены на этот вечер – так решил Игорь, забыв, правда, об одной детали – это был ее день рождения.

Уже в сумерках машины стали отъезжать от подъезда. Набежали тучи, воздух стал густой, синий, тревожный. На светлые плиты посыпались крупные дождевые капли. Цветы стали пахнуть сильнее. По пятнистой дорожке поползли Volvo, Saab-ы, Ferrari. Последним во влажном сумраке сада, послав прощальный привет габаритными огнями, исчез темно-фиолетовый Cherokee. Дети “бэби бума” и “поколения X” отбыли в мягких салонах переваривать ужин. Валерия запахнула меховую накидку и вздохнула с облегчением.

Сторож зажег фонарь над подъездом, свет рассыпался на капоте автомобиля Игоря, дремавшего меж кустов роз, роскошном внедорожнике Cadillak Vizon.  Дождь пошел сильнее, порыв ветра ударил женщину в лицо. Она повернулась и исчезла в доме. 

В прихожей стали бить часы. Валерия сбилась со счета, вздохнула и потерла лоб. Неожиданно разболелась голова, она утешала себя тем, что эта боль – от шампанского. Игорь сидел, вальяжно раскинувшись в кресле, поддернув брюки. Загасил окурок в пепельнице, и, неспеша, закурил снова. Казалось, все сказанное его женой четвертью часа ранее, не произвело на него впечатления. Ее признание было сумбурно, сбивчиво, она едва не разрыдалась.

- Тебе не нужно столько шампанского. Ты перестаралась, - сказал он и посмотрел пристально сквозь вуаль дыма.

Скала, нет, ледяной айсберг, в отчаянии подумала женщина. Захотелось плакать, но только не перед этим человеком, нет! Она уважала Игоря и боялась, потому что понимала – он сильнее, эта скала раздавит ее.

Игорь отвернулся и посмотрел на букеты роз и лилий, с которых еще не были сняты подарочные упаковки. Мысли его вращались вокруг галереи. Прошедший день можно, пожалуй, назвать удачным. Он продал “Ночь над Волгой” Ивлева, натюрморт Петрова-Водкина, и полотно одного молодого художника. В новом сезоне, к удивлению Игоря Андреевича, работы этого парня имели ажиотажный спрос, и составили две трети доходов его галереи.

Он не понимал, чем привлекают людей эти жухлые мертвые натюрморты. Игорь любил буйство красок, доходящее до кича, называл себя гурманом жизни. Но самые тонкие струны сокровенного бытия ему были недоступны.

Итак, мертвая натура… Впрочем, вскоре Игорь перестал заботиться этим вопросом. Он был удачливым дельцом, и это его устраивало. Но все же, был мастер, перед талантом которого он преклонялся.

Босх, с его обширным безлюдным голландским пейзажем, монотонность которого увлекает в перспективу беспредельной, пугающей своей пустынностью вселенной. Холодный серый фон, прозрачное невесомое пятно – мазок белил дрожащей рукой, –  неаполитанский розовый, оливковый, зеленый. Коктейль чувств: ирония, жалость к человеку, блуждающему сердцу, изгою, которому не дано найти пристанища в собственной душе.

Нет, конечно, Игорь Андреевич был не таким. Он терпеть не мог всех этих нудных копаний в себе самом, поисков забытых выдумок пубертатного периода. Он считал себя беркутом, деловым человеком, человеком с холодной головой. Но, непонятно, почему, он любил Босха.
Не так давно Игорь приобрел эскиз “Блудного сына”, окончательный вариант которого хранится в Роттердаме. Удовольствие это стоило дорого, но денег было не жаль.

Жена медленно ходила от окна к окну, кутаясь в накидку. О чем-то напряженно думала. Игорь понял это по залегшей меж бровей морщинке. Это портило ее лицо.

Валерию нельзя было назвать безоговорочно красивой. В ее облике был вызов, страсть. На самом деле, Игорь не любил ходячих кукол Барби с губками бантиком и крашеными локонами. Пресно до ужаса. А ему, Мужчине, нужна была Женщина.

Глаза ее были черны, как полночь в январе, высокие скулы, хищный профиль. Она походила на Ахматову. Была миниатюрна и гибка, как кошка.

Валерия была красива.

Ей двадцать девать. Вечер постепенно перерастает в ночь. Четверть часа назад она стояла перед ним и утверждала, что любит другого. Утверждала, что навсегда. Утверждала, что он никогда не узнает имени.

Имени этого болвана, полотна которого сегодня нарасхват, этого нищего волосатого хиппи! Кто он такой? Маляр-однодневка, которого выбросят, натешившись, пнут под зад. И что станет делать непризнанный гений? Сопьется, либо сядет на иглу. Что он может дать ей? Что?! Игорь Андреевич глубоко вздохнул. Лучше промолчать, не стоит пугать девочку.

Он ведь давно понял, что что-то происходит с ней. А нанятый детектив подтвердил его догадку. Нет, она не спала с художником, и именно это обстоятельство сохраняет пока его жизнь. Но Валерия общается с ним, доверяет свои секреты, улыбается. Между ними существует тайна, и это бесит Игоря.

- Лера, ты решила уйти к нему, я правильно понял? – неожиданно спросил он.

Жена остановилась, и медленно подняла на Игоря глаза.

- Да. По-другому я не могу.

- Чем же он так пленил тебя, позволь узнать?

- Игорь, пожалуйста, пойми меня. Я хочу быть честной перед тобой. Но даже не это главное…

- Нет?

- Нет. Не это, Игорь. Я люблю его.

- Дура.

Валерия присела на край кресла. Стало трудно дышать, будто воздух со свистом вырывался в приоткрытое окно, будто можно было задохнуться от пустоты, окружающей ее. Она коснулась пальцами груди. Игорь Андреевич заметил ее жест, и по тени, легшей на его лицо, Валерия поняла, что все ее самые смелые, самые отчаянные попытки освободиться от его власти приведут только к ожесточению и боли.

- Нет, Игорь, нет, ты не понимаешь, насколько все серьезно.

Если бы в этот момент он побледнел, или дрогнула бы сигарета в его руке, Валерия подошла бы к нему и ласково дотронулась до плеча, как это было раньше. Но Игорь Андреевич остался спокоен. Невозмутим, как сфинкс.

- Хочешь, я расскажу, как мы познакомились? – сказа она, глядя на его холеные руки с блестящими ногтями.

- Нет.

- И как встречались после?

- Нет.

На лице ее было такое отчаяние, что, казалось, она вот-вот расплачется, или лишится чувств, или умрет. Ветер в саду усиливался и уже превратился в бурю, деревья метались исполинскими тенями. Игорю захотелось подняться, запалить камин, но он не мог. Казалось, сумятица, творящаяся за окном, ворвется в дом. Валерия сидела, горестно уронив на руки голову.

- Лера, зачем ты себя мучаешь? – проговорил он. – Я знаю все. Знаю, кто он, где живет, чем занимается. Он недостоин тебя. Он не даст тебе и трети того, чего ты достойна, к чему привыкла. Ты же не хочешь по утрам, стоя на кухне в халате, жарить на постном масле яичницу, чтобы накормить его, подсчитывать мелочь, вспоминать о роскоши, которая была тебе доступна. Ты сбежишь от него, Лера, очень скоро. Подумай хорошенько.

- Так значит, ты знаешь…

- Конечно, Лера. Ты же моя жена. Я должен знать о тебе все.

- И что ты намерен делать?

- Убить его.

- Что ты такое говоришь? Как убить?

- Существует немало способов.

Теперь они смотрели друг на друга. Не как враги, и даже не как равные. Две тени на побережье бытия, для которых даже возвышенное чувство любви было причиной страданий. Валерия поняла, что для нее все кончено, Игорь никогда не отпустит ее. Хотела быть честной… Нужно было бежать, бежать без оглядки. Пусть это было бы предательством, но в любви все средства хороши.

- Лера, глупая моя девочка, ты же его тем и спасла, что он не коснулся тебя.

Она расплакалась.

- Игорь, что же мне делать? Я падаю с громадной высоты, и в этом падении я одна, непостижимо, смертельно одна.

- Успокойся, я же рядом. Подойди ко мне.

- Нет, Игорь, нет, прошу тебя.

- Иди сюда.

- Ты не убьешь его? Обещай, что ты оставишь  его в покое. Обещай!

- Теперь все зависит от тебя, Лера. Будь послушной. Ты же знаешь, я сильнее его.

Они смотрели друг на друга с недоверием. Он подумал, что никто не может быть более чужим, чем женщина, которая отвергает тебя, но которую ты все же любишь. Ливень шумел, метались причудливые силуэты яблонь, а за литой чугунной решеткой расплывались мокрые огни города.

- Ты потерял лицо, - сказала Валерия сквозь слезы. – Живопись иссушила твою душу.

- А теперь она сушит твою.