Жан

Итак, согласно аксиоме беспрерывности времени, там, за кирпичной кладкой, где на сухом и холодном ветру вальсируют и валятся тополя, и высоко, на уровне мреющего диска луны, опушенного барашковыми облаками, зажигаются фонари, плавно закруглялись сутки. Здесь же, в узких, тусклых, в тысячных повторениях зеленых пупырок краски на маслянистых стенах, здесь, в затхлых больничных коридорах время остановилось. Время устало. Только искалеченное эхо отползало в темноватые углы, когда она шагала по коридору, и под подошвой что-то противно чавкало - линолеум, дорогая, всего лишь линолеум, а не кровь замученных царей. Время застыло, как капелька жира на тарелке. В ее же воспаленном мозгу это самое время клубилось, вспучивалось, и это временное жемчужное кипение, - осторожно, Полина, в этом месте плинтус еле держится, - иссушало ее уже малые силы, подмешивая в них что-то минутное, случайное, черное, как грех. Ей казалось, прошла целая вечность. К Полине подошла медсестра с коричневой мятой грудью и длинным ртом, окрашенным в невиданный, несуразный, дикий... Полина опустила глаза. Полина не могла смотреть. Это содрогание внутри! Этот звон в ушах! Глаза потревоженной дуэньи смотрели кругло, бессмысленно, голос был каркающий, резкий, с нотками истерии, какой встречается только у патологически неудовлетворенных женщин.

- Ну, что вы тут стоите? Ну, в самом деле! Вам же объяснили тутошние правила. В себя он придет только, может, утром. К тому же, если хотите знать, здесь реанимация, а не
проходной двор.               

- Я подожду, - прервала Полина. – Думаю, все не так страшно, как вы рисуете. Ему нужна моя поддержка, и я имею право находиться здесь. Приношу свои извинения за то, что задерживаю вас. Вам, наверное, пора заняться вашими непосредственными обязанностями. Приношу свои извинения.

Кикимора энергично заработала задом.

Отче наш, Сущий на небесах! Ветер выл в тупичках и перекрытиях больницы. Тоска, какая тоска, Полина! Какое нагромождение пустой, назойливой мысли, какие баррикады! Мой Бог. Дай мне силу перелезть через них. Да святится имя Твоё, да приидет царствие Твоё, да будет воля Твоя...

Жан, что сделал ты со мной, с собой, с нами? Я так держала тебя, я подняла тебя выше себя самой. Мы бродили в долинах ада, в его курящихся топях,  плавных чащах, плавных от полета сов. Мы бывали в тех местах, куда ветер приходит редко, где тишиной можно питаться, как поцелуями любимых, где край неба полыхает над рваным краем леса, где остальное небо выпуклое, как купол, все в пятнах, серебряных от звезд. Мы видели ЕЕ в карминовых одеждах, и когда она обернулась, лик ЕЕ был прекрасен. ОНА была двойником любви, ОНА была сама любовь, но носила другое имя. И ОНА не позвала нас. ОНА сказала: живите, я пока о вас не печалюсь. ЕЁ коней седые гривы свивались на камнях, стелились под копыта. И когда эти статные, крупные жеребцы воспарили ввысь, сами словно одно движение, раскрыв острую, блестевшую сталью чешую крыльев, у нас заныли сердца. Как они были хороши! ... воля Твоя, как на небе...

Солнце. Мы сидим на траве. Ветер змейками пробегает вверх-вниз по склону. Треплются головки клевера. Влажная земля холодит ступни. Жан. Внизу уже стелется сумрак, еще нежный, как пух цыпленка, и скапливается и густеет в многостеблевом пересечении кустарника. Жан. Небо еще светлое, яркое, искромсанное на лоскутья ультрамарина. По отдаленным жухлым холмам и тихим туманным перелескам бегут тени облаков. Ты, я, солнце и тень. Я говорю, что крепко пристрастилась к сигаретам, ты улыбаешься, мои мысли опутывают тебя, и я тоскую, даже рядом с тобой, Жан, ибо встречи наши кратки - солнце - мы затягиваемся, выпускаем дым в громадные и густые архипелаги облаков.

К Полине еще несколько раз подходила медсестра. Ничего утешительного. Ничего. Ничего вновь.

Что это было? — страшное, сладостное, что невозможно унять, как в детстве, когда сходишь с карусели и ступаешь на твердый гравий, - что это было? Неужели это мы: ты, одержимый Сатаной, сам демон, во власти его требований, его аппетита, руки в дырах и кровоподтеках, тусклое осеннее солнце блестит на игле; я, с ожесточенным лицом, разбросанными по плечам черными волосами, не в силах уйти, бросить, передохнуть. Холодная шея, и сердце, как пух. Наркотики, любовь, дьявольский фарс, что нам делать с этим, Жан, что делать? Corrida de toros. Ax, в какую круговерть мы попали, в какую метель. И ведь самое удивительное то, что нам ничего не жаль, и друг друга не пожалеем.

- Ну что, что, как он?

- Пока все так же.

Не открываешь глаз. Ты где-то в другой области, куда я не могу ступить. Даже не знаешь, что я рядом, в двух шагах, и злобные тролли прячут от меня твое лицо. Стало рассветать, рассвело, потянулся мокрый день, ужас. Она выпила стакан кипяченой воды, ее стошнило. Какая дрожь в руках! Завершится ли эта пытка? Я хотела спасти тебя, Жан, так старалась. Напрасно.

Мир вобрался в матрицу ночи. Полина спала, скорчившись в кресле. Я все помню, я ничего не забыла. Я поклялась вырвать тебя из небытия. Никогда не клянись, дорогая, пискнуло существо с двумя рожками на темени. Оно очень удобно устроилось на колене Полины, почесывало за ухом задней лапкой. Его поросячья мордочка так и светилась лукавством. Полину поразил его густой, мягкий, кажется даже, кроличий мех. Она потянулась к нему пальцами.

- Но, но! - с комичной угрозой заверещало существо, - полегче, мадамочка! Нечего тут! Руки! Руки, спрашиваю, мыла?

-  А ведь, пожалуй, Подлиза прав, - услышала Полина задумчивый оперный баритон. По правую руку от нее расположился господин средних лет с красивым породистым лицом, в черном плаще и шляпе с широкими полями. Один его глаз был изумрудный, в другом плясали языки пламени. За его спиной стояла дама в красном бархате.

- Видите ли, клятва вообще штука опасная, - продолжал господин. - Даже ваш немощный бог понимал это. Поэтому и запугивал людишек, ибо страх - единственный инструмент, которым он мало-помалу оперировал. Но, оставим это. Я, как вы сами понимаете...

- Господи Иисусе, взгляни на меня, Бог Отец, Святой Дух...

- Гляди, что делает! - изумился Подлиза и перестал чесаться.

- Она сегодня не в духе, mon Sir, простим ее, - проговорила дама в красном. - А что касается клятв, пари... Никогда не держите пари, дорогая, если не уверены в его исходе.

От улыбки бархатной леди у Полины побежали мурашки.

Сквозь трепет мокрых ресниц она различила чей-то силуэт и раскрыла глаза. Лицо немедленно отодвинулось, но абрис этого лица еще секунду висел на прежнем месте, и Полина успела рассмотреть голубые глаза в кровяных прожилках, и у левого крыла носа - крупную родинку, из которой рос одинокий волос.

- Что? Что он, как? Что вы вечно молчите?

Доктор засунул руки в карманы и показал тощую спину.

- Меня к нему пустят? – крикнула она вслед. -  Скажите, почему, почему меня к нему не пускают? На мне такой же стерильный, как у вас, халат, но те причины, по которым вы рядом с ним - ничто в сравнении с моими преимуществами. Почему вы, жаба, тряпичная кукла, напудренная сволочь, почему вы не понимаете такой простой вещи: я должна быть с ним. Слышите, вы, должна! Только я одна смогу удержать его.

Все это кричал дух Полины, а по лицу осязаемой, усталой Полины катились слезы, одна за другой, одна за другой.

Заколыхались разбавленные утренние сумерки. Виски ломило. Она вытащила свое тело на холодную лестницу и закурила сигарету. Мы все созданы для охоты, а ОН - чтобы охотиться на нас. Nada. Ничто.

Однажды гадким сырым вечером, где-то на задворках августа, Жан взял ее с собой. Это было какое-то подпольное заведение, где собирались цыгане. Там бывали  собачьи бои, играли по-крупному. И вот она среди табачного дыма, ламп, покрытых цветастыми платками, резкой, грубой, чужой речи, во все глаза смотрит, во все сердце смотрит на Жана. Жан берет карты со стола и, играя желваками, (ах, эти черные изломы бровей!) ставит Sans voir. Шум, и где-то в другой комнате плач гитары, дым и пустые стаканы с отпечатками пальцев, спины и мужские локти, светлые манжеты, переливы фальшивого бриллианта на чьем-то жирном мизинце. Жан. Потом его радостный смех и возглас:              Полина!

- Очнулся?

- Нет.

Он повел ее через березовую рощу, насквозь пронзенную солнцем. Миновали деревеньку и вновь углубились в многолиственную, замшевую, дышащую полосу. На сей раз это были осины и орешник. У самого края, при колыхании последних хлестких ветвей, им открылась равнина, с там и тут воткнутыми, как свечи, березками. Жан больно стиснул ее ладонь, глядя на что-то, чего она не могла уловить, с неизбывной степной, цыганской тоской.

- Вот он где, - проговорил он. - Я не мог ошибиться.

И он повлек ее за собой, так, что она едва успевала. А потом она увидела... у нее засосало под ложечкой, сердце куда-то ухнуло. Жан засвистел. Ему откликнулись с жаркими переливами, начиная с басовых нот и срываясь на фальцет. Черный, как полночь в январе, с зеркальными глазами, с растрепанной гривой. Он подошел, опустив голову. Статный, в тугих узлах мускулов.

- Это Хитклиф, - проговорил Жан, обнимая гибкую шею коня. - Ирландской породы. Видела когда-нибудь такого, а? Ну что, скучал, братишка?

И, повернувшись к Полине, не имея сил разъять объятий, сказал:

- Проколол я его. Отдал за кайф Шитику, барыге. Никогда не прощу себе. Потом хотел, конечно, назад, за любые бабки, все, все, что хочешь, да куда там! Видишь, куда гоняет, боится, уведу.

Жан рассмеялся и, с удалым возгласом, быстрыми опытными пальцами снял путы с сильных подрагивающих ног коня. Через секунду Полина осознала себя на широкой лоснящейся спине, намертво вцепившейся в Жана, под хлесткими ударами ветра.

Полина прижалась лбом к холодному стеклу: хоть так, хоть немного, призрачно-условно унять головную боль. И я сама как призрак, как беззвучно ныряющая в черноту летучая мышь. Куда я иду, что потеряла? Где тропа моя, почему я стою на бездорожье? А ты, Жан, что скажешь, сердце мое, мальчик с грацией леопарда? Быть может, ты не причем вовсе, быть может, я полюбила зыбкий, злобный, фантастический образ, порождение предрассветного кошмара, который сама же и сотворила себе на погибель? Ах, мы, дураки, немощные безмозглые калеки!

Незадолго до сумерек к Полине подошел врач. Не тот, сухопарый с голубыми глазами, глазами спрута, - другой. Он что-то беззвучно говорил, шлепая губами. Она не слышала. Она уловила главное, и мир обрушился, похоронив ее под обломками, изломанную, ослепленную, истекающую влагой чувства, - но все еще живую.

Умер.

Полина не думала об этом, как о некой дроби материальной вселенной. Это было целое число, катастрофа, это был ее Армагеддон. Она вышла на больничное крыльцо. Спускались и поднимались какие-то люди, в этот час стоянка перед главным корпусом была почти пуста. У другого подъезда, украшенного уродливыми фризами, чувствовалось движение, подъезжали и отъезжали санитарные машины. Обледенелые ветви жасмина, все в стеклянистом бисере вчерашней оттепели, раскачивались и хрустели на ветру. По асфальту мел порошок снега.

Из окна такси, сонно вылезающего за широкие решетчатые ворота, она видела синюю, каменную, крепостную громаду больницы в вечернем воздухе с ее лимонными цепочками окон и шпилями антенн. Где-то в ее недрах остался Жан. Сейчас она ясно припоминала, что в этот мучительный кусок времени, - от заката до рассвета, от заката до - втиснулись многочисленные родственники Жана. Как они шумны и говорливы в привычной среде, и как были тихи и горестны... Наркотики. Никогда не держи пари. Ты, я...nada. Cours de taureaux. Кто я теперь? Что я? Протяжное «у» - зовущий гудок скорого поезда. «М»- как раскоряченная старуха. Мягкое, нежное «е», - персик, который мнешь пальцами и держишь против солнца, и глядишь, и не можешь наглядеться. Злобное, рокочущее «р». Умер. Нет, не так. В тысячу раз сильнее, страшнее, ужаснее. Ушел. Оставил одну. Отнял себя.

Отнял все. Какая в нем сила, кто он, этот Жан? Никто. Просто ее сумасшествие, просто тот, кого она любила.

Полина дрожащими пальцами потянула из пачки сигарету. В начале
сотворил Дьявол небо и землю. Земля же была безвидна и пуста, и тьма над бездною, и дух Сатанинский носился над водою. И сказал Дьявол: да будет тьма. И стала тьма. Полина всхлипнула, укрывшись в ладонях.

- Что с вами? - спросил таксист. - Может, поедем в больницу?

- Нет, нет. Домой. Везите меня домой.

Она вышла на Лесной, 22, дала таксисту тридцатку чаевых. Он небрежно поблагодарил и круто развернул машину. Она огляделась. Никого. За поворотом прогрохотал грузовик, вскрикнула легковушка, ветер швырнул горсть крупы. Никого. Полина подняла глаза. В освященном параллелограмме, - слезы все искажали, - она видела двух родных ей людей, одно лицо было повторением другого: серьезное, красивое лицо мужа и светлое круглое лицо дочери. Их взгляды сплелись. Трехлетняя Диана радостно махала руками.