Сволочь

О том, что я сволочь, мне сообщили между закуской и горячим, которые подавались на открытой палубе небольшого плавучего ресторана, расположившегося близ набережной Некара, в мутно-зеленой воде которого плавали белоснежные лебеди. Я как раз залюбовался, как они красивыми парами скользят по глади реки, наслаждаясь попутно теплым сентябрьским деньком и видом на гейдельбергский замок, полускрытый деревьями, когда ухо мое выловило из звуков окружающего мира это далеко не лучшее слово.
– Наверное, было бы глупо спрашивать, не ослышался ли я? – полюбопытствовал я у моей спутницы.
– Очень глупо, – ответила та. – Потому что ты не ослышался.
– Я почему-то так и думал, – кивнул я.
– И это всё?
– А что еще?
– Тебе даже не интересно, почему я назвала тебя сволочью?
– Извини, – пожал плечами я, – я просто не знал, что для того, чтоб назвать меня сволочью, тебе нужен какой-нибудь повод.
Она ничего не ответила, просто взяла фужер с минералкой и плеснула мне на рубаху. И вот тогда-то, когда меня уже не только обозвали сволочью, но и облили, нам принесли горячее.
– Прошу, – сказал официант, ставя перед нами тарелки с дымящимся мясом.
– Извините, – обратился к нему я, – мы заказывали красное вино. Можно попросить вас вместо красного вина принести водки?
– Разумеется. – Официант немного замялся.
– Да? – Я поднял на него глаза.
– Простите, что вмешиваюсь, – проговорил официант, – но, по-моему, вы делаете ошибку. Красное вино намного лучше подходит к мясу.
– Согласен, – кивнул я. – Красное вино намного лучше подходит к мясу. А водка намного лучше подходит ко мне. Она легче отстирывается. Принесите, пожалуйста, водки.
– Как скажете.
Официант с полузаметным поклоном удалился.
– На чем мы остановились? – Я вновь повернулся к ней.
– По-моему, ты слишком много себе позволяешь, – сказала она.
– Приятно слышать это от человека, который только что облил тебя с ног до головы.
– С чего это ты заказал водку, не спросив меня?
– А ты разве не будешь?
– Буду. Тебе назло.
– Если ты думаешь, что причинишь мне зло, выпив водки...
– Вот поэтому ты и сволочь, – сказала она. – Это невыносимо. Ты даже не замечаешь, как каждой мелочью, каждым крохотным словом и поступком убиваешь меня. Или, может, ты замечаешь и делаешь это нарочно?
– Понимаешь, – сказал я, – еще в Киеве один из моих друзей научил меня фокусу, как засовывать в нос гвоздь...
– Ты с ума сошел?
– Подожди. Так вот, однажды я проходил таможню в аэропорту и решил попробовать этот фокус. Дело было летом, я в одной футболке и штанах, прохожу через металлоискатель – звенит. Таможенница, крашенная такая блондинка с золотыми зубами, меня спрашивает: «Вы ключи и мелочь выложили?» «Естественно», – отвечаю. «Пройдите, – говорит она, – еще раз». Я прохожу – звенит. Тут она своим приборчиком по мне елозить начала – по животу, по спине, по всяким интимностям, даже про туфли не забыла. Всё в порядке, ни звона, ни писка. Прохожу через ворота – звенит. «Ничего не понимаю», – говорит она. «Ой, – говорю, – извините, совершенно из головы вылетело...» Хлопаю себя как бы с досадою по затылку, и из носа у меня выскакивает гвоздь. «Вот, – говорю, – совсем память никудышняя стала. Сам же гвоздь с утра в ноздрю засунул и забыл напрочь». Таможеннице чуть дурно не сделалось. «Зачем же вы его себе в нос засунули?», – говорит. «А куда? – спрашиваю. – Карман он продырявит, в сумке затеряется...» Она посмотрела на меня нехорошо и, хоть мы с ней на брудершафт не пили, заявляет: «Ну, ты сволочь!» Вот я и думаю теперь: она меня назвала сволочью, и ты тоже. Кому же из вас двоих верить?
– Одному Богу известно, как я от тебя устала, – сказала она.
– Ты права, – кивнул я. – Ему это наверняка известно, потому что он, скорее всего, тоже от меня устал. Как это странно: я люблю его, люблю тебя, а что получаю в ответ? Порцию минеральной воды, выплеснутой в лицо. Ведь это Бог послал мне тебя, чтоб ты облила меня минералкой.
– А теперь, кажется, я ослышалась, – сказала она. – Причем по-настоящему ослышалаясь. Или ты действительно сказал, что меня любишь?
– Конечно, люблю, – подтвердил я, принимаясь за мясо. – Я вообще много чего люблю. И эту реку, и этих лебедей, и этот замок, скрытый деревьями. И это мясо. И тебя, разумеется. Только никто этого не может понять. Спроси у реки, понимает ли она, что я ее люблю. Спроси о том же вот у этого куска мяса. Река плеснет что-нибудь невнятное, а мясо брызнет кровью и если – не приведи Господь – вдруг заговорит, то на весь плавучий ресторан объявит меня убийцей.
В это время снова появился официант и поставил перед нами по рюмке водки.
– Это что? – удивился я.
– Ваша водка.
– И что мы с ней должны делать? Полоскать больной зуб?
– Простите?
– Неужели трудно было догадаться принести сразу граммов двести в красивом графинчике? У вас есть красивые графинчики?
– Есть, но они для вина.
– Тогда принесите нам двести граммов водки в красивом графинчике для вина.
Официант ушел, назвав меня сумасшедшим – мысленно, конечно, но я отлично услышал его мысли.
– Странные у вас в Германии официанты, – проговорила она, вращая в руках рюмку.
– Очень странные, – подтвердил я. – Сколько лет живу, столько удивляюсь – и странностям официантов, и тому, что в Германии – это, оказывается, «у нас». На кой черт ты приехала из Москвы? Мы несколько месяцев не виделись, могли бы еще столько же не видеться.
– И после этого ты, сволочь, говоришь, будто любишь меня?
– Зачем же всё время про сволочь? Ты совсем уже заездила это слово. Что, в русском языке других ругательств не осталось?
– Для тебя найдутся. Значит, любишь?
– Безумно люблю. Как звездное небо. Когда любуешься им издалека, оно притягивает и восхищает тебя. Но стоит оказаться в нем, как ты погибаешь от холода и отсутствия воздуха. Знаешь, у меня в Киеве был еще один приятель...
– Он тоже научил тебя что-нибудь куда-нибудь засовывать?
– Господь с тобою. Он нчичего никуда не засовывал. Он вообще был очень застенчивый человек. И однажды познакомился с девушкой, такой же застенчивой. Месяца три они жили непринужденно и нежно, а потом смертельно друг другу надоели. Но оба были слишком застенчивы, чтобы сказать об этом вслух. Мой приятель так мучался, так метался между этой неприкаянностью и нерешительностью, что однажды взял молоток и стукнул свою сожительницу по голове. Та, по счастью, осталась жива, но дело всё равно передали в суд. На суде он признался, что сделал это из застенчивости. Его отправили на психическую экспертизу, и та признала его невменяемым. Я пару раз навещал его в сумасшедшем доме. Место, конечно, интересное, но действует угнетающе. Знаешь, что он мне сказал? Он сказал, что лучше бы она ударила его молотком. Может, в его голове что-нибудь от этого сместилось бы и он бы изменился в лучшую сторону. А так, хоть он чуть не убил человека и сидит теперь в сумасшедшем доме, но так и не избавился от робости и нерешительности. Извините, – я окликнул официанта, – принисите, пожалуйста, счет.
– И ты смог бы ударить меня по голове молотком? – поинтересовалась она.
– Ни в коем случае, – возразил я. – Ни молотком, ни топором, ни чем-нибудь другим. Мне для этого не хватит застенчивости. Я не мой приятель. И не Раскольников, который глядел на труп старухи-процентщицы и думал про себя: топорная робота. Поэтому я просто возьму тебя за руку, – я взял ее руку в свою, – и скажу: дорогая, мы знакомы без малого три года. За это время ты пять раз приезжала ко мне из Москвы и трижды я приезжал к тебе в Москву. Каждая наша встреча превращалась в издевательство друг над другом и над здравым смыслом. Не довольно ли преумножать бессмыслицу в этом и без того не лучшем из миров? Можешь не отвечать. Можешь ответить. Можешь назвать меня, как угодно. Только, умоляю, не сволочью, а как-нибудь по-другому.
– Ваш счет. – Над нами вырос официант.
– Угу, спасибо.
Я глянул на счет и полез за бумажником.
– Может, каждый заплатит за себя? – ядовито поинтересовалась она. – По-вашему, по-немецки. Раз уж мы теперь друг другу без пяти минут посторонние люди...
– Милая моя, – сказал я, – мы друг другу не посторонние, а потусторонние. А за это удовольствие надо платить. Возьмите, пожалуйста, – я протянул официанту деньги.
Тот принял их с какой-то обидой.
– Что-нибудь не так? – спросил я.
– Всё в порядке. – Официант восстановил на лице профессиональную учтивость.
– Мы уже не ваши клиенты, – усмехнулся я, – так что валяйте, выплескивайте наболевшее.
– Это, конечно, не мое дело, – проговорил официант, – но... Зачем же вы заказывали двести граммов водки, да еще попросили принести ее в графине, если даже не прикоснулись к ней?
– Вас, наверное, именно графин так разобидел?
– Я...
– Вы, – перебил его я, – видимо, решили, что если мы разговариваем по-русски, то мы, конечно же, алкоголики?
– Нет, что вы.... Я даже не знаю, на каком языке вы разговаривали.
– Вы не ошиблись, – не слушая его, продолжал я. – Мы разговаривали по-русски. И, конечно же, мы алкоголики. Я, по крайней мере. Ваше здоровье.
Я взял со стола графин с водкой и залпом его выпил.
– Вот, – сказал я, ставя пустой графин на стол. – Надеюсь, вы больше не в претензии?
– Да... То есть, нет.... Я хотел сказать... Доброго вам дня!

Мы вышли из ресторана и зашагали по набережной. Следом за нами двинулась, скользя по воде, пара лебедей.
– Красивые птицы, – сказала она. – Как ты думаешь, почему они плывут за нами?
– На запах водки, – ответил я. – От меня водкой разит. Вода у них уже в печенках сидит, наверное.
– А ты знаешь, что лебеди не расстаются до самой смерти?
– Так они и живут недолго. И всю жизнь глядятся в воду, отчего весь мир кажется им перевернутым.
Она замолчала.
– Ты чего приумолкла? – спросил я.
– Чтобы не повторяться насчет сволочи.
– Жаль. Я думал, ты мне что-нибудь еще расскажешь о лебедях. Про лебедя и Леду. Про Зигфрида и Одилию. Про Царевну-Лебедь и про гадкого утенка... Ты знаешь, мне в этой сказке утенок до превращения нравился больше. Как только он сделался лебедем, о нем и рассказывать-то стало нечего. Сразу нашел себе такую же белоснежную компанию и полетел с нею в Африку красоваться перед бегемотами и дразнить крокодилов.
– Зачем ты мне это рассказываешь?
– Хочу, чтоб ты запомнила меня мерзавцем. Чтоб тебе было легко и приятно думать о том, что мы расстались. Хочешь прямо здесь, у реки, полной лебедей, поцеловаться с винокуренным заводом?
Я обхватил ее, прижал к себе и поцеловал в губы. Она не отстранилась, но и на поцелуй мой не ответила.
– Поехали домой, – сказала она.
– Поехали, – согласился я.
Когда мы вернулись в квартиру, уже стемнело. На месте сентябрьского солнца в небе желтела сентябрьская луна, окруженная компанией созвездий.
– А ведь есть такое созвездие – Лебедя? – проговорила она, глядя на небо в окно.
– Есть, – сказал я. – Его еще называют Северным Крестом. Правильно называют. Большой жирный крест, поставленный на северном небе.
– Знаешь, чем ты отличаешься от гадкого утенка? – неожиданно спросила она.
– Формой клюва.
– Утенок поначалу был гадким, а потом превратился в прекрасного лебедя. А ты сперва прикинулся лебедем и только потом превратился в гадкого утенка.
– В сволочь, – уточнил я.
– В сволочь.
– И кому же этот упрек? Выходит, я был прекрасным лебедем, а ты сделала из меня гадкого утенка. Но, по-моему, ты к себе несправедлива. Я, наверно, всегда был утенком и, кажется, прегадким.
– Врешь, – сказала она. – причем глупо и бездарно. Тебе зачем-то нужно, чтобы тебя считали хуже, чем ты есть на самом деле.
– Просто меня всегда тошнило от людей, которые хотят казаться лучше, чем они есть.
– А от людей, которые хотят казаться хуже, чем они есть, тебя не тошнило? Ведь это то же самое, только в перевернутом виде. Это не лебеди, это ты всю жизнь видишь мир перевернутым. Зачем казаться, если можно быть?
– Казаться легче.
– Только тем, кто никогда не пробовал быть. Попробуй.
– Не хочу. Боюсь подсесть. Бытие вызывает привыкание.
– Знаешь что, – сказала она, – через три дня я улетаю в Москву. Вряд ли мы снова увидимся. Раз тебе это не нужно – черт с тобою. Но даю тебе слово, что за эти три дня я из тебя все соки выжму. Хочется сохранить хоть какое-то приятное воспоминание.
– Да я и не возражаю. – усмехнулся я. – Не будем казаться, будем собой. Я – тот еще фрукт, а ты – отличная соковыжималка. И к черту все эти разговоры.

Через три дня она улетела. Через три недели я почувствовал, что, кажется, соскучился по ней. Через три месяца забыл о ней совершенно. А через три года получил от нее открытку, в которой она приглашала меня прилететь в Москву на ее свадьбу. Открытка была написана от ее имени и от имени ее будущего супруга. В конверте с открыткой я обнаружил маленькую записку, написанную уже ею лично, где она сообщала, что счастлива, вспоминает обо мне с теплом и улыбкой и будет искренне рада видеть меня на своей свадьбе в качестве старинного друга. Я разорвал и записку, и открытку. Затем смел обрвыки на ладонь и выкинул их в мусорное ведро.
«Вот так-то, – подумал я. – Казаться, всё-таки, легче, чем быть. Особенно, чем быть счастливым. Счастливые люди не рассылают бывшим любовникам приглашения на свою свадьбу. И, тем более, не прилагают к ним записок, где сообщают, как они счастливы».
Честно говоря, мне было немного жаль, что она не видела, как я рву ее приглашение и записку. Потому что в этот момент я, наверное, не старался казаться сволочью, а был ею на самом деле.