Консервант

Острожно, присутствует ненормативная лексика.

Отрывок.

Как правило, большинство из нас помнят детство отрывочно, штрихами, крошечными пазлами. Закидывая коньки сына на антресоли, вдруг видим древнюю банку из-под гуталина и вспоминаем, как играли в «классики». Рассматривая старый фотоальбом, натыкаемся на подрисованные фиолетовыми чернилами усы и улыбаемся в собственные. Перебирая шкатулку с шитьем, вытаскиваем старый, потертый наперсток, и вспоминаем бабушку, устроившуюся с пяльцами перед телевизором. А сколько открытий приносит нам дачный чердак! Дневник за 3-й класс, открытка от родственников из г. Шуи, исписанный традиционными пожеланиями пионерский галстук, лысый пластмассовый пупс, заржавевшие санки.  Да мало ли предметов, которые так или иначе, заставляют нас исподволь или намеренно краснеть или бледнеть, хвататься за сердце или плакать от умиления. А случайно брошенная кем-то фраза? А вдруг увиденное в толпе знакомое лицо?
Всё, всё имеет свою историю.  Истории складываются, пазлы соединяются, из штрихов получается большое полотно с названием Жизнь.


***

Никогда не любила Нового Года. В смысле, праздника не любила, потому что праздника никогда не было. Был большой стол с миской оливье, винегретом и пирожками, задолго до 12-ти, голубой огонек в телевизоре, сильная боль в животе, какие-то склонившиеся надо мной люди, а дальше – провал. Не помню, как просыпалась, не помню – где, только преследовало ощущение тесноты, значит, спала не одна, что, в общем-то, понятно – в двухкомнатной квартире куча народу, своей персональной кровати не было ни у кого.
 
А на утро мне поручали мыть посуду в большом алюминиевом тазу: «Ты уже большая девочка».Таз, сода, тряпка , горячая, в радужных разводах вода и плавающие в ней зеленые горошины – это первое января.

Абсолютно четкая картинка, без заломанных углов черно-белых, жестких фотографических карточек, намертво приклеенных к картону потертого, в малиновом бархате фотоальбома.

Самое противное в мытье посуды – вилки. Это ужасное приспособление с белыми, в трещинах, костяными ручками и насмерть въевшимся желтым жиром между зубьями категорически не отмывалось. Тряпка отказывалась пролезать в щели, вода быстро остывала, а кожа на пальцах становилась белой и собиралась гармошкой.

До сих пор ненавижу приборы с костяными или пластмассовыми ручками. Гадливые ощущения шершавой, плохо вымытой поверхности. И тарелки с коричневыми трещинами, зеленым орнаментом по краю и печатью на обороте «Ужгород. Закарпатье» тоже ненавижу.

Кроме грязной посуды, первое января мне приносило конфеты «Шоколадный батончик». Они лежали под елкой, рядом с ватным Дедом Морозом с тонкой палочкой - посохом, в бумажном кульке, растерзанные и раздавленные. «Большая девочка» очень быстро поняла, что большого и доброго старикана не существует, и не существовало никогда. Я даже не помню, чтобы я что-то желала в подарок. Хоти-не хоти, а под елкой всегда будет лежать шоколадный батончик, раздавленный каблуками изрядно выпивших гостей.

Ненавижу шоколадные батончики. А еще «Мишку на Севере», «Белочку» и «А ну-ка, отними».


После мытья посуды меня выгоняли гулять во двор. Сборы были долгими. Шуточное ли дело, надеть на себя конструкцию с резинками, к которым цеплялись чулки, потом рейтузы, шерстяные носки, валенки, байковое платье, пальто со вдетыми в рукава на длинной резинке варежками, платок на голову и цигейковую шапку. Хотя нет, вру. В то время у меня была шуба из кролика. Белая, с рыжими подпалинами шуба, а вместо пуговиц – мохнатые бамбошки. Бамбошки у шубы оторвали почти сразу, и я, размазывая слезы и сопли по лицу, молчала на допросе, как партизан, упорно не желая рассказывать, что Сережка и его сестра с пятого этажа третьего подъезда подкараулили меня, отколошматили, отодрали мохнатые пуговицы и изъяли все конфеты.

До сих пор ненавижу рейтузы, коричневые, в резинку, хлопчатобумажные чулки и Сережку с его сестрой-двойняшкой.

Как назло, эта гадская двойня ходила в тот же детский сад, что и я. Мы дрались до крови, пыхтя, как паровозы, и никогда не мирились. Я считалась из обеспеченной семьи, у которой отдельная двухкомнатная квартира, а они жили в коммуналке, ютясь с родителями и древней бабкой в одной комнате. «Буржуйская сволочь» - это про меня. И не важно, что в квартире жили пятеро.

Впрочем,  членами семьи не ограничивались. В квартиру постоянно наезжали родственники, знакомые родственников, седьмая вода на киселе и просто знакомые.
- Вы откуда? – спрашивала я, интересуясь исключительно географией.

Сумы, Ужгород, Шуя, Ленинград, Саранск, Корсаков на Сахалине, Харьков, Ташкент. Города множились, множились фибровые чемоданы, мешки, матрасы на полу, люди, спящие валетом, очереди в туалет и обновки, купленные в ГУМе и ЦУМе.

С Сахалина прилетали регулярно раз в два года сразу четверо – тётка с тремя детьми, которых укладывали спать на одной полутораспальной кровати, стоявшей рядом с дверью в коридор. Сахалинские дети совершенно безнаказанно бесились до полуночи, сдирая штаны друг с друга, а я лежала, вжавшись в стену, и мысленно вопрошала, как это можно – показывать глупости??? Ненормальные, что ли??? Потом приходила тетка, шлепала по голой заднице всех троих – близняшек- дочерей и старшего на год их брата, обещала показать им кузькину мать и одновременно Красную площадь. Дети затихали и засыпали, а я, намертво прилипшая к холодной стене, пялясь в белый потолок, думала, чья это кузькина мать? Не та ли, что живет на первом этаже в нашем подъезде? Что в ней такого интересного? Обычная женщина. Фамилия Кузькина. Страшно худая и ворчливая, да, ну и что? Гораздо интереснее братья из этой квартиры. Особенно старший. Он танцует в каком-то ансамбле и умеет высоко прыгать. У него и кличка соответствующая – Балерун.

Младший брат танцовщика был ничем не примечательным коротышкой. Никаких талантов за ним не водилось, кроме шкодливости. Он поджигал звонки. Тетя Оля-дворничиха со второго этажа, которой доставалось чаще всех, орала на весь двор:
- Ёбтвоюмать, сучий вы****ок! Шоб ты спился, когда вырастешь! Шоб у тебя ноги поотмораживало!

Кстати, проклятье дворничихи сбылось. Младший сын Кузькиной в возрасте 35-ти лет был найден в парке, рядом с железной дорогой, замерзшим насмерть. «Пьяный» - сказала милиция.


Помню одну тётку – знакомую каких-то родственников. Она приехала «отовариться». Каждый вечер она притаскивала кучу шмотья из магазинов, наряжалась и дефилировала мимо кудахтающей мамы. Изо всех покупок я запомнила одну – р о з а в и н ь к у ю комбинацию с кружавчиками.
- Танечка! Потрогай, потрогай, какая прелесть! – предложила тетка. Я и потрогала. Меня шарахнуло электрическим разрядом и отшвырнуло к стене.

Ненавижу комбинации. Ненавижу гостей.

В соседнем подъезде нашего дома на первом этаже жила Раечка. Она гуляла всегда под неусыпным надзором папы. Но как-то раз первого января Раечка вышла гулять одна. В кармане её пальто лежали недоступные почти всей детворе конфеты «Трюфель». Она доставала по одной, медленно разворачивала бумажку и у всех на глазах, нисколько не стесняясь, отправляла конфету в рот. Колька Савостьянов из квартиры на третьем этаже – Раечкин враг №1 – глотая слюни, униженно попросил трюфельку.
- Ты – плебей, не получишь, фигушки - сказала Раечка.

Колька не понял слова «плебей», но страшно обиделся и ушел домой. А через полчаса вышел и сказал во всеуслышанье:
- А ты – еврейка. Ты вапще – Каплан. Ты Ленина убила!
Где он почерпнул эти сведения – осталось загадкой, но к Раечке с тех пор прилипло прозвище «Каплан», а её папа категорически отказался отпускать дочь гулять одну. Это было лишним. Никто не хотел дружить с убийцей дедушки Ленина.

В первый день января быстро смеркалось. В форточки высовывались матери и кричали:
- Колька, домой! Сережа! Домой!, Оля, Саша, Таня, Вова! Домой! Я кому сказала?! Домой!!!

Улица погружалась во тьму, двор, усыпанный фантиками, пустел. Только шкрябала лопатой тётя Оля и завывала пьяная Валька-Шляпа с пятого этажа. Она всегда выла, когда выпивала:
- Расцвели уж давно хризантемы в саду…
- Какие, ****ь, тебе хризантемы, - ворчала дворничиха, - Новый Год на дворе.


У Вальки-Шляпы половозрелой девицы 20-ти лет были еще две сестры и два брата. Все пятеро, с матерью – страшно набожной женщиной жили в двухкомнатной отдельной квартире. И все ненормальные на голову. Единственная Валька, менявшая шляпы, как трусы – раз в неделю, отчего и получила прозвище Шляпа, дружила с головой больше всех. Но и с ней дурная наследственность сыграла злую шутку. Она родила сына, который и до сих пор живет с разумом трехлетнего ребенка.

Мать Вальки нигде не работала, получала пенсию по инвалидности, ходила вечной черной вдовой, путаясь в длиннополом пальто в любое время года, и призывалась жителями дома в качестве плакальщицы, если случались похороны. Плакала она качественно. Очень громко, навзрыд, с завываниями, так, как учили предки. За свой труд она получала бутылку водки, червонец и сковородку блинов. Блины были её страстью.
- Блинчиков больше ложь, - говорила она родственникам умершего, - Я их у иконки подержу, пусть Божья Матерь поест.

Одна из валькиных младших сестер – Зинка - работала маляром, а вторая была совсем плоха на голову. Крупная, завернутая крест-накрест в пуховой платок, она бегала за детворой, моложе её лет на десять - двенадцать, и выпрашивала сладости:
- Дай косетку, дай косетку!

Юрочка – Шибздик, прозванный так за малый рост и живший в коммуналке напротив Кузькиной, издевался над Надькой – Дурой, отыгрываясь на ней за все нанесенные дворовой детворой обиды. Он мог завернуть какашку в фантик и положить Надьке в карман. Или заставить её снять трусы на морозе за леденец. За это Юрку презирало абсолютное большинство, а Надькина мать царапала лицо Юркиной матери и грозилась сдать его в детскую комнату милиции.
Шибздик плохо кончил. Говорят, его зарезали в пересыльной тюрьме.

Ненавижу  шибздиков.

А потом наступала ночь. На черном, как вакса, небе загорались маленькие, серебряные звездочки. Заиндевевшие окна мерцали неясным голубым светом. А в подъезде возле теплой батареи с недопитой бутылкой крепленого красного укладывался тёти-Олин – дворничихи сын Пашка. Он в новогоднюю ночь работал в котельной. Зато теперь у него впереди двое суток свободных. Целых два дня весь двор будет наблюдать за пашкиными вывертами и слышать  перепалку матери и сына.
- Я тебя для чего, ****ь, рожала, пьяная скотина? Когда ж ты, наконец, женишься?

Пашка угомонился в семидесятых. Женился на скромной деревенской девушке, дал ей прописку, слабоумного сына, и отошел в мир иной, вслед за матерью.


Зимняя ночь длинная. Спит Колька Савостьянов, спит Надька-Дура, спят двойняшки из соседнего подъезда и дворничиха, с трудом оторвавшая сына от батареи, тоже спит. И я сплю.
Впереди еще много одинаковых новых годов.

Не люблю Новый Год.


***

Говорят, аборигены Новой Зеландии использовали сок фуксии, чтобы консервировать головы своих врагов. В переносном смысле это означает какие-то вехи в собственной истории, консервирующие воспоминания. Смотришь в банку, а там чья-то голова. Белобрысая или кудрявая, стриженая наголо или с жидкими косичками, в зимней цигейковой шапке или пуховом платке. Эти люди всегда будут с нами. И в Новый Год, и старый,  в день рождения или день смерти.

Так уж сложилось.