Сага о драугах

Темные времена рождают темные саги               
               
               
                ЖРЕЦ     И     ДУБ
      
      Монах вышел на поляну. Стояла ночь. Ярко светила луна.  Почти полная, только нижний левый край чуть подрезан. Поляна была круглой. Посредине рос огромный дуб с толстым стволом. Луна будто запуталась в кроне, как в туче. Корявые ветки кое-где касались листьев леса вокруг поляны. А ведь та  не мала!
     Подул ночной ветер. Листья зашелестели с отзвуком железа. По всей поляне лежали трупы. Похожи на темные бугорки. Трава вытоптана.
 Несмотря на яркий свет, тела в истоптанной траве еле видны. Если не знаешь – не увидишь, пока не наступишь. Одежда на трупах когда-то была белой. Но людей так изрубили, что все их пропитала кровь. Мечи и копья франков искромсали лица  так, что и матери не узнали    бы мертвых. Рядом валялось оружие. Между телами ходили солдаты. Кожаные полы длинных плащей мели траву. По бокам выпирали полукруги щитов за спиной. Головы и торсы слились в одно целое, шей будто не было. Так бывает от назатыльников глубоких шлемов. Из-за шлемов же головы будто заострялись. Покатые острия бледно поблескивали в лунном свете. Воины не были похожи на людей. Меж тел будто бродили чудовища. Копья касались тел, как огромные прямые когти с острием на конце. Впрочем, скорее по привычке. Живых с такими ранами быть не могло. Это понял бы и мирный человек, не то, что воины. Жрецы Дуба бились яростно. До конца. До смерти. Не давали пощады, и не просили ее. Несколько солдат по двое сносили за руки и за ноги убитых соратников. Укладывали в ряд вдоль опушки.   
     Крест висел на шнурке на груди поверх рясы. Монах взял его пальцами.  Лицо его было довольно.  Он набрал полную грудь воздуха.
 Улыбнулся.  И стал шептать благодарную молитву Христу.
     Это было странно – так радоваться смерти многих людей  в рассвете лет. Тем более, что Христос не был кровавым богом. Как, к слову, сакский Водан. Совсем наоборот. Но убитые верили в другого бога. Более того – защищали его с оружием в руках. В глазах монаха более мерзких существ не найти.
     Переступая тела, двое воинов-франков в кольчугах подтащили к монаху человека. Монах мазнул по тому взглядом. Скривился. На пленном были те же белые длинные одежды, что и на убитых. Белизну  пачкала грязь, но не кровь. Носки башмаков волочились по траве.
           - Ну?! – рявкнул монах, - Какого дьявола вы его притащили?!
     - Не знаем, что делать, отец Сельм! – доложил воин справа.
     - То же, что и с другими!
     - Так он, вроде, это, старший… Может, живой на что сгодится …
     Сельм снова окинул жреца взглядом.  Седая коса почти до земли, седые длинные волосы, морщинистое лицо, глаза полуприкрыты.
Сельм отмахнулся:
     - На что он? Прикончить.
     Он уже отворачивался, когда жрец заговорил:
     - Оставь мне жизнь, жрец Железного Бога.
     - Я не жрец, мерзкий дурак, - бросил Сельм, - Это ты жрец лжебога! Я – священник Христа, бога добра и любви. А не Железного Бога! – Сельм повернулся к страже: - Он безумен,  не знает, с кем  сражался!
     - Твой бог – Железный. Не с мудрыми словами и добром ты пришел – а с железным мечом. И принес   бога на острие …
     - Хватит бредней! – отмахнулся Сельм, - Чего рты разинули?! – это – страже, - Рубите его.
     Правый стражник потащил из ножен на поясе длинный прямой меч.
     - Оставь мне жизнь, - повторил жрец.
     - И для чего бы мне это надо? – криво усмехнулся монах. Меч стражника взлетел, сверкнув серебром в свете луны.
     - У меня есть дар предвидеть.
Сельм взмахнул рукой. Меч застыл острием к звездам. Опустился без удара. Старик продолжил:
     - Я видел на пять лет вперед. И ведаю – мои знания пригодятся тебе.
     - Чего  просишь? – отрывисто бросил Сельм.
     - Оставь мне жизнь. И не руби Ирминсул. За это я расскажу тебе то, что знаю. Тебя это спасет от смерти, а многих франков – от зла.
     - На зло есть меч! – ответил поп.
     - Железо возьмет не всякое зло.
     - А на другое – крест Христов! – отрезал Сельм, - Твой дуб я не пощажу. Пока он цел, саксы будут вставать за своего бога против нашего, убивать франков и жечь церкви Христовы. Ирминсул – ваша душа. И я погублю его!
    - Тогда сохрани хоть жизнь. Что   эта малость? А я принесу пользу.
     - Я спрошу у бога, - ответил поп.
     С утра франки рубили Ирминсул. Весь день, сменяясь, во много секир. Подожгли гору хвороста вокруг ствола. Острые языки огня лизали корявую серую кору. Листья с волнистыми краями на нижних ветвях скручивались, вспыхивали и обугливались. Вдруг подул порывистый ветер. Огнем плеснуло в лица франкским воинам, собравшимся вокруг костра. Они шарахнулись с руганью. Прибитое к дровам, пламя было присело. А потом загудело, взметнулось, обвило ствол. Сельм кивнул. Но ветром пригнало тучи, стальная пелена быстро затянула небо. Дождь закапал, стал чаще, наконец – хлынул. Франки набросили капюшоны, спасаясь под деревьями и в шалашах. Стража, выставив копья, уставилась в дождь. Щурясь от струй, которыми ветер стегал глаза. Костер злобно шипел, огонь сопротивлялся. Но погас, оставив на дубе лишь закоптелую кору.
     К ночи франки натащили еще хвороста. Все понимали – саксы  так просто не дадут убить душу леса, сердце их поганой веры. Вокруг Ирминсула запылало кольцо огня. Но началась буря. Костры расшвыряло, ливень сбивал пламя. По земле неслись ручьи, быстро превращаясь в реки. Нашли черные тяжелые тучи. Ночь была кромешной, ливень слепил, начал бить крупный град. Барон приказал лить в хворост масло. Огненный поток потек по земле, дождь его затушить не мог.
     Волки бросились отовсюду, из всех зарослей вокруг поляны. Огромные звери – мокрые, черные, поджарые, мускулистые, с торчащими косицами шерсти. Они походили на бесов из христианского ада. Напали молча. Прыгали, бросались, сшибали франков с ног. Черепа хрустели, как орехи в щипцах. Из трещин в головах брызгал мозг. Клыки пробивали лобные кости как палец – хлебный мякиш. Морды зверей дымились от крови. Франки окунали в масло ветви, совали в огонь и били факелами. Лили в костры еще масло, отбивая у кувшинов высокие горла. Огонь тек по земле. Волки попятились, воя, рыча и поджимая лапы. Франки метали копья и топоры, ранили много зверей. Так стоял Ирминсул, и кольцо огня вокруг ширилось. А спинами к стволу прижались франки, щит к щиту, мечи наголо, пламя багряно блестит на лезвиях. За кольцом огня на опушке рычали волки, сверкали  глаза. Морды волков – в людской крови, бока – в своей, что, дымясь, текла из ран. А лапы дымились от огня, воняло мокрой паленой шерстью. Мертвые франки лежали в текущем огне. Лица и кисти рук чернели и углились, тлела кожаная одежда, а волосы, треща, вспыхивали, как свечи.
     Ночь посерела, и утро закаркало вороньем. Волки убрались. Живые. А трупы стали людьми. Тоже трупами. К счастью для франков. У них уже валились из рук пудовые мечи и ноги подкашивались на каждом шаге.
     - А если бы мертвые сейчас встали, и пошли убивать вас? – спросили за плечом Сельма. Монах вздрогнул. Ночь достала и его. Обернулся. За плечом стоял старик-жрец.
     - К чему ты это сказал? – спросил монах.
     -  Не просто так, - ответил жрец. И отошел. Сельм некоторое время бездумно смотрел на мертвецов. Оборотни были широкогруды, коренасты, плечисты, с длинными руками и ногами Поджарые животы. Волосы странного стального цвета. Низкие лбы, огромные подбородки, близко посаженные глаза. Бледные тела, дыры ран. Дождь смыл грязь и кровь. Сельм вдруг представил, что те встают…Брр. Его передернуло.
     Между трупов ходили солдаты. Сельм встряхнулся. Франки оттаскивали своих убитых под дуб. У Сельма было дело – мертвых отпеть, раненых – исповедать, на всякий случай отпустить грехи. Он направился к солдатам. Слова жреца уже терялись в усталом мозгу, как случайный встречный в тумане. А за привычной рутиной обрядов  забылись вообще.
     …Ночью барон подбежал к нему. В латах, меч наголо, местами в темно-красной крови. Отсветы огня на стали и лице. Полыхали костры, рычали и выли волки, орали люди, свистел ветер. Барон кричал изо всех сил:
     - Нечестивые чары…Буря меш…Сделайт…Молитва Господу…свят…
     Сельм разобрал только часть слов. Но понял. Он кивнул. И начал молиться, прося Господа, чтоб буря прекратилась, а злые чары разрушились. Но чувствовал – зря. Это было языческое место, лес не знал Христа. Здесь враг сильнее.
     - Это испытание в вере, посланное Богом детям своим! – ответил он барону, когда через какое-то время пришел снова, узнать – что с бурей? – Сражайтесь и держите мечи крепче. Я буду молиться за вас.
     Барон кивнул, Сельм благословил, и тот канул в хаос бойни. Объяснение было обычным и верным. Оно успокоило бойцов. Только самому монаху сегодня почему-то совсем не нравилось.
     За полдень сквозь прорехи в тучах проглянуло солнце. Сельм помолился Христу. И подошел к сидевшему под Ирминсулом старому жрецу.
     - Бог сказал, что оборотней призвал ты, - сказал Сельм, - Ты повинен в смерти христиан.
     Между дубом и опушкой солдаты засыпали могилы.
     - Свою веру защищать волен всякий, - ответил жрец, - А твой бог сказал: «Не убий».
     - Но бог сказал мне – ты хочешь жить неспроста. Ты желаешь унести частицу Ирминсула. Посадить ее – и Дуб вырастет снова! И саксы сплотятся вокруг него – убивать нас.
     Жрец сказал:
     - Твой бог имеет силу. Мне нельзя лгать. Отвечу – да, я хотел сделать это. Но раздень меня догола, обыщи, возьми все части Дуба, что найдешь. И отпусти живым.
     - Я опять посоветуюсь с богом, - сказал Сельм. И стал молить Христа, прося послать мудрости и жалости. Жрец же так и сидел под Ирминсулом. Малым каменным ножом он за спиной отсек себе мизинец. И даже лицом не дрогнул, чтоб не заподозрили франки. Другими пальцами выкопал в земле ямку. И зарыл отрезанный. Кровью полил кору Дуба. И про себя взмолился: «Бог Дуба! Великий дух земли саксов! Возле тебя, облит моей кровью, в сердце своей силы – превозмоги чужого бога! Не дай Христу говорить с его жрецом!»
     Так и вышло. Сельм пришел к жрецу и сказал хмуро:
     - Мой бог молчит.
     - Значит, подтверждает, что я искренен и можешь меня отпустить, - сказал жрец, - Исходи от меня опасность, бог твой предупредил бы тебя! Как предупредил о прошлой.
     - Хм. Так-то так, но почему бы мне просто тебя не убить?
     - Потому что я клянусь не звать больше черных моих братьев-волков, чтоб не резали ночью твоих франков!
     - Если убью тебя, не позовешь тоже!
     - Но бог ваш сказал: «Не убей»!
     - Это так, но я могу приказать им, - поп кивнул на франков, что острили оружие невдалеке от свежих могил.
     - А вот и не так. Не знаешь ты – если я умру, то в миг смерти Ирминсул передаст мой дух волкам. Я попросил о том. И станет в них дух смерти. И будут с вами драться, пока всех не перебьют, или сами не погибнут! А ведь они перережут вас. За день пришли стаи из дальних лесов, и волков теперь больше. А сила Ирминсула даст им такую волю, что пойдут и через огонь. Задние пробегут по спинам первых, стоящих в огне, и этой ночью вас разорвут на куски у ствола Дуба!
     - Да, видно, так, - сказал поп, - Клянись, что не лжешь!
     - Ирминсулом клянусь, - жрец положил ладонь на дерево.
     - Да, тут ты не солжешь, - сказал поп, - Но все же мне странно. Ты! Старший жрец! Так ценишь свою жизнь! Я бы отдал жизнь за бога – неужели ты не готов отдать за своего?! Ты не кажешься мне слабым.
     Жрец убрал ладонь от дуба и покачал головой:
     - Я не слаб. Я разумен. Ирминсул открыл мне – его не спасти. Сталью и огнем вы уничтожите его. Он падет. Для чего мне умирать, если бог мой погибнет? Я не спасу его своей смертью. Для Ирминсула же каждая жизнь драгоценна.
     - Что ж, иди, коли так! – сказал Сельм, - Но помни свои обещания.
     - Я помню.
     - Повтори их!
     - Я не пошлю на вас волков этой ночью. Через пять лет я отвечу тебе – если буду жив. Знание это спасет тебя от смерти, а много франков – от черного зла. Зла демонического, чудовищного, зла древних духов, которое вы зовете «козни нечистого».
     - Стой! – сказал Сельм, - Что ты там сказал: «Если будешь жить?» Не нравится мне это! Поклянись, что не убьешь себя и никак не приблизишь свою смерть! А то, кажется мне, ты и на это пойдешь – лишь бы мне было зло!
     - Клянусь Ирминсулом! – сказал жрец, положив руку на ствол дуба.
     - Иди.
Сельм дал знак, и франки расступились. Жрец пошел к лесу. Франки зло глядели вслед. Сельм велел остановить, раздеть догола, обыскать, а одежду – сжечь. И отпустить так. Некоторые франки гоготали. А барон сказал:
     - Все ж всадить бы ему меч в ребра, под сердце.
     - Дуб, их бога, убить важней, чем жреца, - ответил Сельм.
     Ночью волки не пришли. Неделю работали франки. Отбивали атаки саксов. И рубили и жгли Ирминсул. Наконец, справились. На месте огромного дуба осталась гора головней и золы. Оборотни не нападали. Отряды же саксов были невелики. Ирминсул стоял в сердце безлюдной глуши, чтоб уберечься от врагов на границах. Саксы не успели дойти из населенных мест.
     Франки срубили и сожгли дуб, хотя тот горел неохотно. Через неделю пришло огромное войско. Рыцари, железные всадники графа Хруотланда бретонского. Вокруг пепелища Ирминсула поставили крепость из бревен. Окружили ее рвом и валом с частоколом на гребне. Бойцы графа сменили Сельма и людей барона. У тех были красные глаза и темные лица. Они шатались от усталости. Кости на лице выпирали под кожей. Все не спали несколько ночей. Рубились, рубили и жгли дерево.
     Опираясь на крепость, франки вышли навстречу войску саксов. Разрезали ряды, изрубили и растоптали конями. Остатки загнали в леса. Сельм сказал:
     - Кровава и обильна последняя жертва Ирминсулу!
     Франки вырыли огромную яму. Выдрали из земли и сожгли все корни Ирминсула. Засыпали яму. Возвели над ней церковь. От гор начали возить камень. Стали строить каменный храм, замок и башню. Сельм сказал:       
     - Чтоб здесь не взошло ни малейшего дубка! Пусть уничтожат  любой росток дуба столько лет, сколько стоять  аббатству. А зваться  – «Аббатство огня и дуба».
     Через пять лет Сельм пришел в леса саксов. Один и пешим. Без оружия, в рясе, с посохом в руке. Саксы встретили его на тропе. Поп посмотрел на острие меча у своего лица. И сказал:
     - Я – Сельм. И должен видеть старейшего жреца Ирминсула. Он ответит на мой вопрос. Он обещал это!
     Саксы опустили мечи. И повели Сельма в чащу. На голову ему надели мешок. Снимали только ночью, тогда же Сельма кормили и поили. Он не видел ничего, кроме круга света костра и тьмы за ним. Даже по нужде поп ходил вслепую. Наощупь нашаривал листья кустов рядом и вытирал задницу. Ругаясь, когда попадала крапива. Один раз попытался снять мешок, ощутил горлом тонкую холодную кромку лезвия. Больше не пробовал.
     Через три дня и три ночи мешок с головы стащили. Сельм поморщился от яркого света, ударившего в глаза. Прикрыл лицо рукой. Когда глаза привыкли к свету, огляделся.
     Он стоял на высоком холме посреди круглой поляны в густом лесу. Было утро, солнце не встало еще выше деревьев. А перед Сельмом рос молодой дуб.
     - Спрашивай, - сказал рыжий сакс.
     - У кого?
     - Вот он – жрец Ирминсула, - сказал сакс.
     - Ты смеешься?!
     - Нет. Он – дуб, и он – Ирминсул! Спрашивай! Он ответит тебе языком листьев. Правду, как и обещал.
     - Я не знаю языка листьев! – завопил поп, ощущая, что обманут.
     - Наши жрецы понимают его.
     - Я жрец…тьфу! Священник Христа!
     - Ну, так смени веру, и услышишь ответ.
     - Ваш жрец меня обманул! – Сельм рванул рясу на груди. Ему стало душно, - Он солгал! – Сельм орал, брызгал слюной и топал.
    - Нет, - невозмутимый сакс ухмылялся в бороду, - Он жив. Он предупредил тебя о беде. На том языке, каким владеет. Он исполнил клятву. По-человечески он говорить не может. А что ты его не понимаешь – твоя беда, не наша.
     Сельм заночевал тут, чтоб не идти ночью чащей языческого леса. Он просил Господа в темноте: «Господь мой, Иисус Христос!  Помоги мне! Дай понять, что шепчут листья Ирминсула!» Потом Сельм прислушался.  В глуши лесов не знали и не видели Христа. Зато стоял Ирминсул. Христос был бессилен. Мольбе ответило молчание. Дуб шелестел листвой. Но в звуках не было смысла – для него, Сельма
     Рассвело. Сельм сказал бородачу-саксу:
     - Скажи, как ваш жрец стал деревом? Как обхитрил меня? Я хочу знать, как вы сумели одолеть?
     Бородач покачал головой:
     - Я, граф Витукинд, сказал бы тебе, чтобы посмеяться, как великий жрец Байноран провел тебя, поп. Но перед преображением жрец позвал меня. И предупредил. Он сказал: «Граф, придет поп. И спросит тебя, как я стал Ирминсулом. Ты захочешь похвастать умом моим. Не возражай. Я знаю, что говорю, ибо таковы уж мы, саксы. Молчи! Христиане хитры. И этот Ирминсул они могут найти и убить. И уже будут знать, как мы спасли и возродили его. И не дадут нам сделать это еще раз. Не дай попу оружие против нас. Не отвечай ему».
     Витукинд погладил бороду и тяжело поглядел на Сельма. И добавил:
     - А еще жрец сказал: «Если же поп будет  настаивать и вынюхивать – убей его. И не посмотри, что при нем нет оружия. Его оружие – слово.» Так что собирайся и уходи поскорей. Покуда цел.
     Сельм ушел не солоно хлебавши. И поклялся перед уходом, что разыщет жреца-Ирминсула. И уничтожит.
     Он так и не узнал, что старый Байноран отрезал кусочек корня Ирминсула. Когда зарывал у корней отсеченный палец. И проглотил щепку Дуба. Непросто было разжевать ее. Но он справился, хоть и истер десны в кровь.
     Байноран пришел к саксам и велел собрать других жрецов. Рассказал им, что стало. И что будет. Они варили зелье из трав и цветов, корней и плодов, частей тела и костей людей, животных и тех, кто не человек и не зверь. Жрецы пели заклинания, пока варево кипело, три дня и три ночи, не прекращая петь, не смыкая глаз, сменяя друг друга. Готовым варевом коричнево-зеленым, густым и пахучим, напоили Байнорана. Тот ничего не ел и тоже читал заклинания. Часто звучало в них: «Ирминсул». Травы облегчали боль. Но все равно Байнорану было очень больно. Корешок Дуба разросся в животе и пустил корни. Колдовское зелье усилило рост. Байноран сидел на верхушке холма. Молился и хрипел от боли. А вокруг стояли жрецы в белых одеждах. Они держались за руки, пели и раскачивались, не размыкая круг. Котел с зельем кипел на костре у подножия холма. Время от времени оттуда поднимался на холм жрец с дымящейся чашей в руках. Жрец проходил под руками круга, пригнувшись. Опускался на колени подле Байнорана и подносил к его губам древнюю темную деревянную чашу. Много сот лет назад ее сделали из дерева прежнего Ирминсула, когда тот умер. Жрец поил Байнорана дымящимся зельем. Изо рта старейшего жреца текла кровь, и он глотал варево вместе со своей кровью. Боль облегчалась. Он ощущал, как корни внутри врастают в тело, пробивают плоть. Но боль все слабела. А жрецы пели. То один, то другой из них глухо стонал и вскрикивал от боли. Кровь текла на подбородки из прокушенных губ. Лица жрецов были серые, холодный пот выступал на лбах. Они принимали часть боли Байнорана. Ведь тот не должен был не шевелиться, не упасть, не сойти с места, пока новый Ирминсул не пустит корни.
     Так Байноран отдал жизнь Ирминсулу. Постепенно и он, и другие жрецы перестали чувствовать боль. Тело Байнорана стало деревом, кожа – корой, мышцы, кости и внутренности – древесиной. Корни, щекоча пятки, пробили ступни и зарылись в заранее разрыхленную землю. Поднятые руки уже не опустить – стали ветвями.
     Байноран стал Ирминсулом.
    А саксы снова нападали на франков – его именем. Их отряды убивали, грабили и жгли. Во главе одного отряда был ригс Убальд.



                КРОВЬ     И     СТАЛЬ 

     Граф Эймер смотрел на разбойника сверху вниз. А тот усмехался. Запекшийся порванный угол рта лопнул. Свежая алая кровь струйкой текла по подбородку. Путалась в рыжей бороде с обильной сединой. Разбойник был далеко не стар. Из-за странной этой седины саксы его прозвали Серый Беркут. За ними стали повторять и франки.
     Говорили, что, когда Убальда Серого Беркута спросили, почему он поседел рано, он ответил: «Я поседел,  взяв  тяжесть  земли. В которую франки вонзили меч и крест. И вбивали все глубже за четверть века войны. Земля стонет и истекает кровью. И может умереть. Я взял часть ее боли. Жрецы Ирминсула помогли мне. Оттого волосы  поседели. От груза боли, как у старца – от груза невзгод за долгие годы жизни.» «Чем нам помочь земле?» - спросили у Серого саксы. «Убивайте их, как велел Водан – сталью! С каждым убитым попом Саксонии легче. Ведь крестом меньше. С каждым убитым франком. С каждым солдатом – ведь с ним уходит железо франков. Убивайте их. А живых ведите к Ирминсулу. И пусть  кровь поит  корни».
     У франков Убальда назвали бы святым. Он и делал, как говорил. Убивал франков десять лет. Саксы слагали про него легенды.
     Наконец он попался.
     Стоял в приграничном бурге графа франков. Руки скручены за спиной. Волосы спутаны и грязны. Лицо – сплошной синяк. Одежда – лохмотья. Нет даже ножа на поясе. В спину уперлись острия копий двух вавассоров Эймера – рыцарей, не просто воинов.
     А он ухмылялся. Отставил ногу. Спина пряма, плечи расправлены. И синие глаза смотрят в глаза графу. И сверкают. Граф стиснул зубы. И продолжил смотреть в глаза разбойника. Усилием воли –  аж шейные жилы заскрипели – заставил себя не отворачиваться. А очень хотелось. Чтоб не видеть этих глаз.
     «Он и вправду не человек» - подумал Эймер: « Я воюю с Карлом двадцать лет. И никто не вызывал у меня страха уже давно. Очень давно. А этот сакс, связанный и в моей власти – смог!»
     Еще Эймеру очень хотелось достать из ножен меч на поясе. И не оставляло чувство – сейчас Убальд опустит свободные руки. Два удара – и рыцари мертвы. А потом подскочит к графу. И, маши мечом, не маши, а перережет ему горло. И он упадет на свой трон. Сползет на пол. Свет будет гаснуть в глазах. И сменится тьмой.
     Эймер повел шеей, будто стал тесен ворот. И сказал хриплым чужим голосом:
     - Убальд-сакс. Разбойник и убийца. Ты скажешь мне все, о чем я изволю спросить, - граф откашлялся. И закончил: Иначе дыба ждет тебя.
     Это он хотел сказать грозно. Но, договорив, был рад, что смог сказать вообще.
     - Не больно я боюсь твоей дыбы. Свинья графская, - голос Убальда был звучен и спокоен. И он плюнул на пол. Эймер сузил глаза. А в животе было нехорошо. «Что такое со мной?» - подумал он: «Хоть попа зови – клясть нечисть.»
     - Я люблю смелость, - сказал франк: Но следи за языком. Это в лесу ты был Беркут. Сейчас ты мой узник!
     Убальд молчал. Ему будто и не интересно было.
     - Говори, - снова прохрипел граф: Иначе – дыба. Сейчас же.
     И вдруг понял, что не хочет, чтобы сакса уводили. Потому что как только уведут, тот освободится. И в любом месте замка спину Эймера пронзит нож. И он даже не увидит убийцу, пока сталь не ударит в сердце.
     Граф хотел зарубить Убальда. Прямо сейчас. Чтоб эти глаза наконец погасли. И только вся воля воина помешала ему это сделать. Граф сжал пальцами пояс. Кожа заскрипела. Иначе, боялся он, пальцы затрясутся.
     - Я не боюсь дыбы, - сказал Убальд, - Но сначала все же спроси. Может, и без пытки скажу. А прочее – не вырвешь ни огнем, ни железом. Не захочу - не отвечу.
     А Эймер вдруг испытал облегчение. Потому что жуткий сакс отчего-то поддался. Согласился.
     - Что ж, слушай, - сказал он, - Назови, с кем убивал франков. Имена, прозвища, род и где живут.
     - Зачем тебе? Убили много, но много и ушло. Лиц не прятали. Много франков видели нас. Всех ты знаешь.
     - Слова тех, кто бежал от ваших кровавых скрамасаксов – одно. Видели мельком через плечо, ночью, освещенной пожаром их домов, часто – через кровь свою. А ты рядом сидел у костров, много лет пил, ел и спал бок о бок с разбоями. Это – другое.
     - И что, франк, думаешь, я предам друзей? – в ровном голосе Убальда было что-то такое, от чего у Эймера пробежал мороз по спине.
     - Иначе – пытка.
     - Дыба?
     - И огонь.
     - А что мне будет за это?
     Эймер  сморгнул. Уставился на сакса. Вот уж чего  не ждал! Убальд рассмеялся:
     - Жить все хотят, франк. Чего рот разинул?
     - Жизнь не обещаю, - граф опомнился от удивления: А смерть без мук, быструю, от стали – ее дам.
     - И рук не вязать. Сам к палачу пойду.
     - Пусть так.
     - Я назову соратников, - сказал Убальд, - Но – не всех.
     - Почему?
     - Всех – много. За всех – плата больше.
     - Какая?
     - Скажем – жизнь.
     - Не дам. Не могу дать. Ты убил слишком много франков. Сжег слишком много храмов. Нет. За твоих гирдов – только быстрая смерть. Меч за меч.
     - Тогда я назову только четырех.
     - Мало!
     - Больше за скорую смерть – нет! Хоть сейчас на дыбу.
     Эймер задумался. Убальд добавил:
     - Но уж те, что назову – лучшие соратники. Самые-самые  ближние!
     «Не только их легенду убить. Обезглавить войско. Всех предводителей – разом», - подумал граф. А вслух спросил: Ты выдашь лучших друзей?
     - Я не смог бы без них убивать франков, - просто ответил Убальд.
     - Я все же в сомнении, - сказал Эймер, - Не послать ли тебя на дыбу?
     - Гляди, - пожал плечами сакс, насколько позволяли связанные руки: Я твердый. Помру на твоем огне – ничего не узнаешь.
     - На огне молчать трудно.
     - Ну, не смолчу. Ты много чего услышишь. Имен – никаких. А вот про себя, родителей твоих, родичей до седьмого колена, бога твоего, черта – много. Все про то, кто из вас, кого, когда, как да в какие места драл!
     - Ты поганый и кровожадный язычник, - сказал Эймер, - Но чем-то ты мне нравишься, сакский пес!
     - Псы твои – вон, за моей спиной. Рвал я таких. Волк я, франк. Не пес!
     - Ты смел – вот я о чем. Сдай мне еще кого-либо. И смерть без мук – твоя.
     Убальд помолчал. И сказал:
     - Соратников – четырех. Я уже сказал. Никогда я слова не менял. И перед смертью не стану. Но я сдам тебе, франк, посланцев.
     - Посланцев? – франк опять поразился. Только и смог удержать бесстрастным лицо. Спросил: А детей не жаль?
     - Мое дело – безжалостно, - сказал сакс. Граф вспомнил тела священников с перерезанным горлом, политые кровью рунные алтари. Медленно кивнул. Давно, давно хотели узнать, кто извещает саксов, где идут отряды франков. Чтоб те ушли или ударили из засады. Знали только – делают это мальчишки лесных общин.
     - Только я не верю тебе, франк, - сказал Убальд.
     - Я – граф. Мое слово…
     - Ничего не стоит. Что мне графство твое…франк?
     - Тогда что?
     - Ты носишь крест. Клятву! На твоем мече. Я знаю – в рукояти кости вашего жреца-отшельника. «Святого». Клянись ими.
     - Хорошо. Я не думал лгать тебе. И легко поклянусь, - сказал Эймер. Вытащил меч из ножен. Положил на колени. Крестом руки легли на рукоять: Клянусь святыми мощами, пальцем святого Дионисия в рукояти меча. Пусть святой лишит меня покровительства, если лгу. А меч сломается в первом бою. Клянусь дать Убальду-саксу смерть от одного удара топором. Если выдаст мне соратников, каких обещал он. Аминь, - Эймер перекрестился.
     - Слушай, - сказал Убальд: Мой первый друг – острый скрамасакс. Другой – черный конь. Еще – тисовый лук. Последний – безлунная ночь. А посыльные – боевые стрелы.
     Убальд смолк и глядел на Эймера. А тот – на него. Потом франк сказал:
     - Ты умел убить. Сумел и сказать. Ты мог бы быть бардом у короля. Это высокое место. Но его я тебе дать не могу. Дам другое. Тоже высокое. Завтра  твою отрубленную голову поднимут на самый высокий кол!
     Убальд не проронил ни звука. Граф махнул рукой. Рыцари подтолкнули копьями. Сакс повернулся и пошел к двери. Когда его вывели, Эймер откинулся на спинку графского трона. Убрал в ножны меч. Внутри было пусто. Сакс его обманул. Но слова не нарушил. Теперь ему осталось только его убить.
      Отряд мужчин в темных плащах до земли подобрался ночью к частоколу вокруг графского двора. Лица закрывали капюшоны. В стороны тенями мелькнули дозорные. Остальные принялись копать. Старались изо всех сил. Только земля летела с лопат. Время от времени за частоколом слышались голоса. Перекликались стражи на дворе. Высокая глухая стена бревенчатой тюрьмы примыкала к частоколу.
Франки  были беспечны. Десять лет саксы не сражались. Аресбург, граница земли франков. Его император Карл покорил двадцать лет назад.
С тех пор франки продвинулись далеко на восток, настроили бургов и монастырей, проложили дороги. Здесь был тыл.
     Копатели углубились на свой рост. Работали, как бешеные. Двое еле выбрались из ямы. Упали в тени под оградой. Двое свежих уже спрыгнули и  рыли внизу. Еще пара вытягивала землю в сумках на веревках. Высыпала под забор. Луна медленно ползла по небу. Землекопы сменяли друг друга. Они уже рыли проход вдоль поверхности. Узкий – на широкий времени не было. Еще пара вылезла голой. С ног до головы в грязи, как из болота. Хоть земля была сухой. Эти растянулись прямо на краю ямы. Еле дыша. В темноте и духоте подземелья  рыли, стоя на коленях. Задыхаясь и хрипя. Не хватало воздуха. Липкий пот лил рекой. Всякая тряпка была лишней. Все они полетели в яму. Земля облепила потные тела…
     Стража франков давно ушла в караульню внизу каменной башни на восточной стороне подворья. Часовой на башне спал, завернувшись в плащ. Факел дотлевал над его головой. Один только раз подошел к зубцам. Помочился вниз. Еле продрал слипшиеся глаза. Зевнул до хруста в челюстях. Покачнулся и повалился досыпать.
     Луна ушла за невысокие крыши Аресбурга. Предрассветный час. В тюрьме зашевелился земляной пол. Рыжий узник вскочил от стены. Пол осел. В земле зачернела дыра. Облако буро-желтой пыли поднялось в тюрьме. Огромные тени от единственной свечи метались по стенам. Из-под земли полез человек, кашляя в рукав.
     - Это я, Убальд! – прохрипел он: Кха-кхха-Гунн-кхха-кхаа-ннар! Твою мать! Гуннар! – сумел выдохнуть наконец.
     Кряжистый Гуннар с завязанными в хвост волосами и темным грубым лицом был не гол. В штанах, башмаках и кожаной куртке на голое тело. И скрамасаксом на ремне за плечами. Когда ход повели наверх, копателей сменил лучший воин. Он был свеж. Мало ли что в тюрьме? Усталому делать нечего.
     Убальд подскочил к Гуннару.
     Смелым часто везет. Саксов не заметила стража. Они попали прямо в камеру Убальда, а не к кому другому. Они были готовы прорубаться с боем. Все полечь, но вытащить ригса.
     Но везение кончилось.
     Снаружи заскрежетал засов. Дверь со скрипом открылась. Свет факелов прорезал пыль. На миг все замерли. Франк с копьем в руке и открытым ртом, чуть наклонившись вперед. Двое саксов – один согнувшись у ямы, другой в зверином пригнувшемся полуобороте на шаг ближе к франку. Потом второй прыгнул. Как зверь. Средь пыли блеснуло кроваво и пересекло горло стража. Убальд ударил небывало быстро, а как выхватил у Гуннара тесак – тот не углядел, только рукоять вырвало. Чуть не с пальцами. Убальд хлестнул скрамасаксом. Но все же тесак был слишком тяжел для быстроты. Им рубили черепа, да и шлем не всякий выдерживал. Тут лучше бы был простой нож. Но в руке Гуннара был привычный, как ложка, боевой тесак.
     Страж успел крикнуть. Совсем коротко: «А!». И тут же захрипел и забулькал. Упал на колени, вцепившись в горло. Но из-за полуоткрытой двери раздался возглас. Убальд услышал топот прямо за спиной. И обернулся на краю ямы. Вовремя. Ударил тесаком. Сталь лязгнула о сталь. Отбросила острие копья, что летело в середину спины. Бил еще один страж – в шлеме и коротком кафтане с тремя круглыми железными пластинами на груди. 
     Убальд зарычал. Мимо метнулся Гуннар – к стражу. В коридоре грохотали шаги. Убальд взмахнул тесаком над головой. Страж подставил копье. Гуннар врезался во франка. Убальд прыгнул к ним. Гуннар ударил стража лбом в лицо, но попал в шлем. И вцепился франку в горло зубами. Тот завопил, забыв про копье. Гуннар повернул лицо к Убальду. Кровь темнела на губах и усах.
     - Беги! – прорычал он. Нагнулся и подхватил копье убитого с пола.
     Стражник отлетел в коридор, зажимая шею руками. На миг Убальд увидел безумные выпученные глаза. Но на его места из-за косяка влетел еще один. Гуннар отбил удар копья. Но второе ударило из-за плеча стальной змеей. Другой франк был воином. И привык биться в строю. Копье ударило в грудь. Гуннар бешено крутанулся. Зарычал, когда наконечник пробил куртку и распорол кожу и мясо на боку. Первый страж уже оттянул копье. Оно взглянуло снизу в живот Гуннара, как смерть. Сакс начал поднимать свое. Но знал – не успеет.
     Вдруг справа выскочил кто-то и рубанул франка в голову. Гуннар увидел спутанные рыже-седые волосы на затылке. Испытал облегчение. Узнал Убальда. Франк падал с разрубленным шлемом. А кровь теперь покрывала большую часть скрамасакса. Потом Гуннар понял, что Убальд не ушел в подкоп. И чуть не завыл от разочарования.
     Убальд Беркут врезался в стражника, обойдя копье. Тот споткнулся в дверях о ноги первого зарезанного франка. Мига Убальду  хватило. Плечо протаранило грудь врага. Скрамасакс коротким сильным движением вонзился в живот на полклинка. Снизу. Франк еще падал, прижав руки к животу. А саксы орали:
    - Беги в подкоп! – Гуннар.
    - Только вместе! – Убальд. Миг и он застыл в дверном проеме. Рыжина с седым – как вихрь, засыпанный снегом. Тесак мелькает так, что только звенит железо и летят снопы коротких острых искр. Несколько франков тычут копьями, а Беркут отбивает удары.
     Гуннар отшвырнул копье. С воем прыгнул в яму головой вперед.
Он знал – если Убальд сказал – все. Серый Беркут слова не менял никогда. И каждый миг промедления мог стоить Убальду жизни. Оставалось надеяться, что тот отобьется. В битвах ему случалось. Гуннар изо всей силы работал локтями и коленями. Земля сыпалась за шиворот. Полз остервенело. Оранжевые блики едва исчезли, несколько шагов кромешной подземной темноты – и  впереди забрезжил лунный  свет. Бледно светился неровный круг выхода. Гуннар зарычал. Выплюнул попавшую в рот землю. Он бы ускорил ход – если бы мог. Рывок – и вывалился в яму. Гуннар выпрямился. Еще миг – протер слезящиеся от пыли глаза. Глина на краю ямы посыпалась под пальцами. Сакс рывком вытянул тяжелое тело на поверхность. Над головой снова звезды. Свежий ветер ворвался в грудь. Но Гуннар едва это заметил. Он зарычал. Оскалился. Затрещали стиснутые кулаки. Мышцы и жилы натянулись на руках, плечи взбугрились. Убальд остался в остроге! 
      За частоколом дико выли рога, топали, орали по-франкски, звенело железо. Свои были тут. Кучей. Щетинясь  железом.
     - Оружие! – рыкнул Гуннар. В одной руке оказался меч, в другой – щит. Тут же он врезал краем щита ставшему слезать в яму Седрику.: Куда?! Хочешь, чтоб Беркут с тобой под землей застрял?
     - А как же?!
     - Судьба его – в его руках! К мечу! Руби! Не пускай их к яме! – и Гуннар бросился навстречу гурьбе франков. Те мчались из-за угла со стороны ворот. Саксы за ним. Воздух прочертили боевые топоры и копья, кто-то упал с торчащим копьем в груди, другой – с топором во лбу, еще… «Водан! Ирминсул!» «Христос! Карл!» С лязгом и хрустом отряды врезались друг в друга. Замелькали копья, застучали щиты. Но саксы лезли так остервенело, что мечи и скрамасаксы пошли в ход почти сразу. Началась свалка. И те, и другие умирали, падали от тяжелых ран. Но тюремная стража попятилась. Она была не готова умереть тут. Не хватало ненависти и ярости саксов. Гуннар вывернулся целым. Оглянулся. Нет. Беркута не было. И в бою тоже.
     Другие саксы гнались за убегающими, налетали с боков, огибали сзади кучку еще дравшихся. Гуннар услыхал ржание коней за частоколом. И опустил голову. Взвыл рог франков. Тогда он сорвал с пояса свой. И затрубил коротко три раза. «Назад! Отступай!»
Потом бежал в ночь. В темные улочки Аресбурга. Следом топали саксы. Они повиновались сразу. Те, кто не умел так, погибли давно.
     Убальд не спасся. Но, может, еще жив. Они попробуют снова. А сейчас – уйти от железной конницы. Рыцари растоптали бы саксов вмиг.
     В тюрьме  Убальд рубил яростно. Но копье пробило пальцы. Он нагнулся за выпавшим тесаком. Град ударов древками посыпался на него. В глазах потемнело. Он пошатнулся. И рухнул без памяти. Франки скрутили руки. В лаз в полу тыкали копьями. Но полезть никто не решился.
     Гуннар с окровавленным мечом уходил дворами. Через заборы. Мимо пахучих навозом хлевов, сеном – овинов. Блеск меча отпугивал людей. Те иногда выскакивали во двор. Но гнаться не рвались. Раз метнули копье. В спину. Промахнулись. Он зарубил одну собаку. Другие только исходили пеной, хрипом и лаем, но наброситься не решились.
     Он вылез удачно. Лес начинался от последнего забора в броске копья. Гуннар пригнувшись, преодолел луг одним рывком. В глубокой черноте ночной тени леса оглянулся. В городе и черных полях мелькали группы огней. Лаяли псы, кричали люди. Где-то зазвенело железо. Гуннар отшвырнул щит. Привычно припал к земле. Та гудела. Он поднял глаза. Кроваво отсвечивая, выехали из-за домов рыцари. Блестело железо. Десятки маленьких отсюда язычков огня факелов. Всего в половине выстрела боевого лука. Гуннар отступил в тень. Нашел и подобрал щит. Не игла ведь. Да и знал, как кинуть. И углубился в чащу. Через пару сотен шагов наткнулся на овраг. Спустился  и зажег сухую ветку. Поискал у земли, склоняясь, как вынюхивающий зверь. Зубчатые листья, похожие на наконечник дротика, нашлись скоро. Он пожевал их. Натер подошвы. От собак. Сплюнул горькую слюну. И двинулся по ночному лесу в темноте. После лаза под землей казалась белым днем.
     Убальд пришел в себя. Отплевался. Вода попала в рот. Огляделся. Он лежал на спине. Вокруг стояли франки. С факелами и оружием. Беркут попытался встать. Смог только сесть. Руки и ноги связаны.
     Это был двор графа. Вокруг полно франков. Все с оружием и в доспехах. Железо кроваво блестит в свете факелов. Рычали и рвались с поводка здоровые волкодавы. Земля дрожала. Отряд кованых рыцарей прискакал – доплюнуть можно. Убальд проводил их сощуренными глазами. Всадники выехали в открытые ворота.
     Кто-то раздвинул солдат и встал над саксом. Убальд медленно поднял глаза. Голова побаливала. Еще – левое плечо, локоть и ребра справа. Его сильно избили.
     - Ты нарушил слово, - сказал граф Эймер. При мече, в доспехе, с непокрытой головой, он стоял над Убальдом. Сакс ответил:
     - Не я готовил побег. И  не бежать - не обещал.
     - Так пообещай.
     Убальд молча ухмылялся снизу франку в лицо. У того сузились глаза и вздулись скулы. Он взялся за рукоять меча. Убальд перестал усмехаться. Глядел в глаза врага, склонив голову набок. А во взгляде все равно – насмешка.
     Эймер со звоном задвинул меч в ножны.
     - За ночь никуда не денешься, - сказал он: Мы настороже. А утром останешься без головы. На виду у всех. Под топором палача. Как я и сказал.

                *                *                *

    Спать хотелось, но со связанными руками было неудобно. Под утро Убальд все же задремал, привалившись боком к стене острога. Разбудил солнечный свет в лицо. Он сощурился. Поморщился. Тело ныло. Руки вообще не чувствовали. Это было плохо. Франки стояли вокруг с копьями наготове. Убальд, опираясь о стену спиной, подтянул связанные ноги. Кое-как, отталкиваясь лопатками, рывками встал. Повел плечами. Стражи пригнулись. Острия копий надвинулись, застыли. Как змеи перед броском.
     День был ясный. Утро – поздним. Дул прохладный ветер.
Солнце золотило утоптанную землю широкого двора. Убальд увидел графа в седле. Тот ехал мимо, к воротам. Он облизнул пересохшие губы. Крикнул:
     - Эй, франк! Когда казнь?
     - Скоро, сакс, - граф не повернул головы.
     - Руки развяжи! Сам знаешь – давал слово. И обычай.
     Эймер потянул повод. Конь встал. Граф посмотрел на пленника долгим взглядом.
     - Дай слово не бежать.
     - А такого обычая нет, - усмехнулся Убальд, - Что, боишься?
      Кто-то из молодых воинов ругнулся и кинулся к Убальду. Замахнулся древком копья. Убальд бросил на него взгляд. Франк споткнулся, чуть не пропахал носом землю. Шарахнулся. Убальд отвернулся. Опять к графу:
     - На помосте тебя развяжут, - сказал Эймер: Я исполню древний обычай.
     У всех германцев повелось с незапамятных времен империи Рима. Пленному воину, не запятнавшему себя трусостью и нарушением слова, позволяли умереть со свободными руками.
      Убальда повели на казнь к полудню. Стража вела в кольце нацеленных копий. Снаружи ехали рыцари в полной броне. Группы лучников спереди и сзади – редкой цепью. Шли не прямо. Там, где улицы Аресбурга были пошире. Вышли за город. Убальд глянул на дубраву всего в паре хороших бросков копья. И усмехнулся. Как волк оскалился.
      Его провели на желтеющий свежим деревом помост. Вокруг волновалась толпа франков. Здесь кто-то разрезал веревку на руках. Палач, коренастый, с жилистыми голыми ручищами, подтолкнул сакса к колоде плахи. Убальд увел плечо, чтоб толчок прошел мимо. Палач чуть завалился вперед. Сказал что-то вроде: «Э!»
     Обычно руки деревенеют в крепких узлах.  Убальда  скрутили как надо. Не помогло. Все утро он возился с веревками. Крутил запястьями. Напрягал и расслаблял руки. Теребил узлы. Франки стражи видели. Но знали, кто он. Испытали на своей шкуре. И мешать.… Ни один приблизиться не решился.
      Так что веревки еле держались. А руки разогрелись. Каждая жилочка играла.
      Убальд коротко шагнул. Вбил ступню в помост. А локоть – в горло палача. Пока тот пучил глаза, хрипел, оседал и корчился, сакс, на него не глядя, наклонился. А, выпрямившись, сжимал в руке секиру. На длинном прямом древке, с широким лезвием. Убальд замахнулся с обеих рук. Стражник справа заорал и шарахнулся. Беркут попал ему сбоку в голову. Секира перерубила от уха до уха. Убальд упал плашмя на помост. Над головой мелькнуло острие. Второй солдат пырнул под лопатку. И не попал. Убальд вскочил мягко, как кот. В повороте направил секиру косо снизу вверх. Удар пришелся франку в бок. Раскроил ребрину, располовинил легкое и рассек хребет. Снова влажно хрустнуло. Тут заорала толпа. Страж упал, как дерево под топором. Он сипел, бился и заливал помост кровью. Та сверкала на ярком солнце. Когда франк выгибался, в ране показывались красные рассеченные ребра. И лезла наружу розовая губка  легких. Убальд не обратил внимания. Видел много раз. Зрение и слух обострились, время как бы замедлилось. Он не удивился. Так всегда бывало в бою. Особенно поначалу.
     Тут клещи палаческой лапы вцепились в правую щиколотку. Убальд уклонился от захвата другой. Железные пальцы лапнули воздух. Руки у палача были – как у кузнеца. Но что это против железа! Топор-то у него. Убальд перехватил правой секиру под самое железо. Повернул торцом к палачу. Выпрямился и коротко вломил передний торец в лицо. Изогнутый угол лезвия раскроил челюсти. Палач забулькал, умываясь кровью. Своей, в кои-то веки. Ухватился за лицо. Убальд слышал треск зубов при ударе. Палач мычал и стенал. Недолго. Убальд отступил. Снова перехватил древко – в одно место, за середину рукояти. Короткий замах, удар – пол-лезвия топора торчит у палача в черепе. Беркут высвободил топор и кинулся к лестнице с помоста. По пути под ноги попала половина головы первого зарубленного. И полетела в толпу, брызжа мозгом. На пути с помоста Убальд рубанул еще стража. Тот поднимался по ступеням и подставил щит. Убальд потянул рукоять обрушенной сверху секиры. Удар соскользнул по щиту. Топор врезался в колено. Располовинил. Нога подломилась. Франк ткнулся в помост. Убальд схватил выпущенное копье. С облегчением отшвырнул секиру. Он привык чувствовать оружие. То будто оживало в руке. А это так и осталось мертвым. Убальд пробил затылок стражнику его же копьем. Он никогда не оставлял живых за спиной.
     В это время в толпе шла резня. Саксы набросились на стражу. Тех, кто мешал из зрителей, убивали коротко и умело, как свиней на бойне. Толпа завопила и побежала. Началась давка. Сверкала сталь. Брызгала кровь. Убальд бросился на пару ближних стражников. Умелое тело работало само. Три удара – и страж упал, пронизан копьем на две ладони в грудь. Другой вдруг изогнулся к Убальду, выронил топор, потянулся за спину. Убальд не удивился. Убитых в спину видел много. Франк упал. Гуннар с окровавленным мечом стоял за его спиной. Он выхватил другой меч из ножен на поясе. Убальд принял рукоять. Узнал свое оружие.
     - К лесу! – рявкнул он. Повернулся. Обрушился на подбежавшего солдата. Меч сверкнул дважды, радуя душу. Кисть руки франка отлетела. Убальд всадил острие в горло. Выхватил с фонтаном крови. И бросился дальше.
     - К лесу!
     Конные рыцари неслись к саксам, как тараны. Простые франки бежали, заслоняя головы руками. Не все успевали. Кто-то катился по земле. Мелькали копыта. Вопли. Хруст костей. Боевые кони не останавливались. Они привыкли давить людей.   
     - В лес! В лес! В лес! – кричал один сакс другому, как только натыкался на него в бешеной кипени боя и бегства. Гуннар трижды протрубил в рог. Тут же пришлось припасть к земле. Рыцарь прогрохотал рядом. Меч свистнул над головой.
     Саксы бежали к лесу. Конные рыцари скакали следом. Настигали. Пронзали копьями, рубили мечами, топтали конями. Стояли грохот копыт, лязг железа. Боевой клич франков походил на волчий вой. Убальд яростно огляделся. Рядом загремели копыта. За спиной. Дико завыл сакс. Кровь брызнула Убальду в лицо. Она ударила из раны на груди. Из ребер сакса высунулось острие копья. Оно вылезло дальше. Показалось древко. Пешего швырнуло вперед. Он трижды перевернулся в воздухе и врезался в землю. Конник проскакал мимо. Кровавое копье поднималось. «Монжуа-а!» - услышал Убальд клич. Ветер ударил в уши. С такой быстротой он бросился за всадником. Прямо на бегу он выхватил из спины лежащего торчавший боевой топор. Только чуть согнул колени. Франк начал поворачивать, придерживая коня. Шлем ограничивал обзор. Убальда он пока не видел. Беркут метнул топор сразбегу. Всем телом. Взлетев в прыжке. Топор крутанулся в воздухе. На третьем повороте встретил бедро франка. Рыцарь дернулся. Повернул шлем. Рванул повод. Конь осел на задние ноги. Франк хрипло заорал, глядя на топор, торчащий в ноге. В голосе была боль. По половине железа, что была снаружи, текла кровь. Убальд холодно улыбнулся в прыжке. Рыцарь повернулся к нему. Убальд схватил его за шиворот. Один рывок – и всадник полетел на землю. Мелькнули нелепо растопыренные руки и ноги. Убальд оттолкнулся от стремени. Зубы коня лязгнули за его спиной. Сакс приземлился рядом с лежавшим франком. На колено. Коротко взмахнул ножом. Лезвие упало, взлетело, окрашено кровью. Откинутая голова франка обнажила шею. Сейчас рана открывала в ней кровавый рот. Сзади ржал конь в злобе и ярости. Убальд перекатился через голову. В левой руке был меч рыцаря. Земля вздрогнула за спиной. По голове ударил и разлетелся ком глины. Копыта коня врезались на то место, где он был только что. Сакс вскочил, оборачиваясь. Конь, скалясь и храпя, стоял над мертвым рыцарем. Убальд бросился к лесу. Конь остался за спиной.
     В паре десятке шагов он увидал Гуннара. И рыцаря. Тот скакал мимо Гуннара прямо на него. Острие копья покачивалось и надвигалось. Убальд кинул взгляд по сторонам. Бокам и спине никто не угрожал. Он пригнулся, скалясь, меч острием вперед, готовый отскочить. Но конская грудь надвигалась на него. Огромная, рыжая, перехваченная широким ремнем узды, играла мускулами. Убальд яростно заорал, Крик тонул в грохоте копыт. Вдруг сбоку на рыцаря прыгнул Гуннар. Рубанул его коня мечом в бок. Брызнула кровь. Конь пронзительно заржал, так, что уши заложило. Встал на задние ноги. Наездник повернул его. Гуннар бросился прямо под рыжего. Сверкнул его меч, погрузился в нависшую конскую грудь. Убальд бросился к рыцарю. Копыто мелькнуло и ударило в грудь Гуннара. Тот согнулся. Уронил меч. Упал. Рыцарский конь жалобно заржал. И стал валиться. На рыжей шерсти растекалось алое пятно. Рыцарь оттолкнулся от седла. Прыгнул боком. Грохнулся в шаге от завалившегося коня. Убальд обогнул бешено дергающиеся копыта. Франк уже встал на ноги. Покачнулся. Выпрямился. Он явно был оглушен. Шагнул к Гуннару. Тот лежал неподвижно. Убальд был рядом. Меч наготове. Он ощутил спиной неладное. Будто что-то внутри сказало без слов: «Обернись». Оглянулся. Оруженосец, с жестким молодым лицом, в коротком панцире и железной шапке, скакал к нему. Убальд сощурился. До франка хватало места. Он отвернулся к рыцарю.
Отбил тяжелый замах, обогнул клинок своим. Сделал выпад, круша зубы. Вогнал меч в рот франка. И в голове взорвалось белым огнем.
     Франк-оруженосец достал не меч или топор. Он потянул еле видную за плечом короткую толстую рукоять. Над головой взметнулся боевой бич. Франк крутанул на длинной цепи шар из железа с женский кулак. И послал на всю длину цепи. Шар ударил в затылок Убальда. Тот полетел лицом вперед и зарылся в землю.
     Оруженосец навис над лежащим. Поднял руку. И опустил. На озадаченном лице появилась ухмылка. Он соскочил с коня. Бросил бич. Меч блеснул в руке. Франк прижал правую руку Убальда ногой. Острие меча упер под затылок.
     - Сюда! – заорал он: Ко мне! Я держу Беркута! Ригс саксов тут!
     Его услышали. Обернулись солдат, рыцарь, еще один. Рыцарь затрубил в рог. Подскакал оруженосец. Франки спешились. Подошли, как к медвежьей берлоге. Настороженно пригнувшись, выпятив челюсти, оружие вперед.
     - Берите его, - сказал пленивший: Я позабочусь о господине.
     Убальда перевернули ногой. В грудь уперлись копья и мечи.
     - Точно – он! Волчара! – сказал рыцарь с промятым на плече доспехом: Ты прославился, парень.
     - Мой господин убит, - глухо ответил молодой франк: Жаль, что не могу сделать с этим так! – он с силой вонзил нож в шею лежащего Гуннара. Раз и еще раз. Кровь обрызгала ему лицо.
     - Не бойся. Граф выдумает для сакса что-то получше, чем простой удар мечом, - сказал рыцарь.
     Бесчувственного Убальда связывали, не опуская оружия.

                ЗВЕРЬ     И     КНУТ             
               
 Как будто бы рычащий тигр   
 Воспрял из-под земли,
 И кто оскал его узрел –
 Спастись уж не могли.


 И кровь там потекла рекой,
 Как будто из земли.
 Кого коснулась смерть рукой –
 Спастись уж не могли.

Остались там тела в пыли,   
А зверь под бич попал. 
Кто жив, смеяться не могли –
Зверь под бичом стоял.   

    «Песня  о  звере»



     Убальд открыл глаза. Пошевелился. Звякнуло железо. Затылок пронзило иглой. До самого лба. Убальд опять зажмурился. Открыл глаза снова. На фоне синего неба черная фигура стояла над ним. Сакс со стоном поднялся и сел. Глаза привыкли к свету. Он узнал франка.               
          - Ну что ж, Беркут, - сказал Эймер. Он стоял над закованным Убальдом. Цепи заклепали
наглухо: Ты расправил крылья напоследок. Поклевал нашего мяса. Ты доволен?
     - Нет! – ответил Убальд, сидя. Глаза горели, как угли. Взгляд прожигал графа.
     - Почему?
     - Когда волк режет овец,  то -  всех. Пока на земле саксов жив хоть один франк, я не буду доволен!
        Эймер помолчал. Подвигал                подбородком,словно пробовал услышанное на зуб. Ответил:
     - Ты не захотел умереть спокойно. Теперь умирать будешь долго и медленно. Если ловят волка-людоеда, знаешь, что делают с ним?
     Сакс молчал. Франк договорил:
     - Сажают на кол. Что-то вроде будет и с тобой.
     Он помолчал. И докончил:
     - Тебя повезут по всей Саксонии, где стоит крест. От Аресбурга до Нордальбинга. Везде ты лил кровь франков. И везде прольешь свою. Под хвостатым бичом.
     Франк не ждал то, что ответил Убальд:
     - Знаешь, я видел сон, - сказал он странным голосом: Только что. Я ведь почти умер. И видел грядущее. Я почти ничего не помню. Не дано живым знать, что будет. Но помню – я еще жив не просто так. Добра с того вам не будет. Знаешь, франк, лучше бы для тебя, чтоб я умер. И даже бежал. И опять вас убивал. Моя судьба сбылась. Скоро я умру. А вы…вы узнаете мою мать!
     И Убальд засмеялся. Таким же не своим смехом, каким не своим голосом говорил. Он кривился от боли. Но все же смеялся.
     Эймер посмотрел на сакса. Пожал плечами. Махнул рукой. Несколько дюжих франков подняли Убальда и уволокли в острог. 


             *                *                * 

     Больше Убальду вырваться не дали. Его везли в клетке. Мало что скованным, так еще и в колодке. Толстая дубовая плаха с дырами для шеи и рук висела у него на плечах. Кожу в кровь стерла очень быстро. Даже его силы не хватало, чтобы двигаться в ней быстро. Правда, стража все равно боялась подойти. И не швырялась дерьмом и гнилью. Даже не насмехалась. Близ него себя вели, как рядом с пойманным жутким зверем. Вроде медведя-людоеда.
     В этой колоде, держа на цепях, его отвели к первому помосту. Это был замок Падерборн. Убальд запомнил его.
     Он увидел палача с кнутом на помосте. И звериная ярость захлестнула рассудок. Его подхватила ревущая волна. Он не слышал и не видел, не чувствовал. Колодка перестала сковывать, глаза застлал багровый туман. Со стороны слышал чей-то рев. Кто-то чем-то его хлопал. Мелькали лица. Много. Потом вдруг – пусто. Раздавался хрип. Потом все потемнело. Перед тем, как померкло, он увидел землю, падающую набок.
     Так это было изнутри. Приступ «медвежьей шкуры» - по-нортманнски, или «волчьей силы», по-бриттски, охватил Убальда. Впервые. Раньше он всегда был спокоен. Что и делало великим ригсом, предводителем.
     Но сейчас ригса не было. А был одинокий безумный зверь.
     Рычал сам Убальд. Хлопки – его били древками копий и дубинами. Кулаками. Он не смог сломать колодку из половины дубового бревна. Зато вырвал у стражи свои цепи и врезался в их ряды. Он лязгал зубами, как зверь. Только колодка не дала никого загрызть. Он не смог подтащить стражника ко рту. Зато свалил его, захлестнув шею цепью. И топтал. Ребра хрустели. Франк орал. Потом перестал. Тогда же другие перестали бить. Удары не действовали. Текла кровь из рассеченной кожи. И только. С мечами или копьями подойти никто и не думал. И не только из-за повеления графа – забить кнутом. Бывалые воины белели, едва думали,   что  натворит это  с мечом в руке. Это был не зверь. Но уже и не человек. Ревущее чудище истекало пеной и вращало налитыми кровью глазами.
    Франки навалились на сакса кучей. Тут тому и пригодилась колодка. С новой дикой силой она стала оружием. Убальд поворачивался и резко бил всем телом. Колодка врезалась в бока и лица. Несколько бросков – и четверка франков на земле. Двое корчатся, держась за ребра. При этом один грязно ругается и пробует отползти. Двое лежат неподвижно. У одного из-под волос растекается кровавая лужа. Шлем валяется рядом. У второго вогнулся железный наносник. И вмялся в лицо. Переносица вдавилась в голову. Вокруг на глазах вздувалась сине-багровая опухоль.
     Франки шарахнулись. Убальда окружили. Он бросался то в одну, то в другую сторону. Кольцо рассыпалось. Солдаты еле успевали убраться. «Стрелы!» - заорал кто-то. «Молчать! Забыл приказ графа?!» - рявкнул подошедший рослый рыцарь. «Он всех перебьет!» «Держи!» - рыцарь сунул солдату меч и кинжал, стащив через голову перевязи с ножнами: «Учитесь».
     Кулак в железной рукавице ударил Убальда в лицо. Ничего больше. На кровавой маске блеснули мокрые зубы. Еще из одной рассечены на брови потекла кровь. Глаза сакса и без того опухли так, что неясно  – как  видит? Но видел точно. Потому что упал на колени. Второй кулак только задел волосы. А в следующий миг хрустнуло. Убальд наклоном впечатал колодку в ступню франка. Тот завыл, вытаращив глаза. Убальд захрипел. Он бы заревел, но уже сорвал горло. Встал на ноги. Франк быстро отступил. Но колодка была большой. Убальд бросил тело следом. Край двинул рослому рыцарю снизу в подбородок. Рыцарь грохнулся на спину, так, что взлетела пыль. Разбросал руки. Убальд навис над ним. Рыцарь не двигался. Сакс прохрипел опять. И рухнул сверху. Торцом колодки на лицо.
     Рыцарь был без шлема.
     За миг до этого со звонким отчаянным криком кто-то бросился из толпы. Солдаты увидели гибкую длинную фигуру юнца. И тут же нестройно заревели и бросились следом. В руке мальчишки блеснула сталь. Идиот- сопляк оруженосец бросился к «волкошкуру» с кинжалом!
     Лицо рыцаря осталось целым. Звериным чутьем Убальд уловил новую угрозу. Выпрямился. Согнул колени. И распрямил. Торец колодки встретил грудь мальчишки. Тот отлетел, как сломанная кукла. Убальд нагнулся к блестевшему в пыли кинжалу. Тут франки толпой кинулись на него. Передние уже не очень рвались навстречу ножу. Но задние надавили. И орущие передовые полетели в Убальда. Все старались схватить кинжал, чтоб запулить подальше. Кто-то завопил – схватил за лезвие и рассадил пальцы. Другие лупили сакса и пинали ногами. Убальд вцепился зубами в чей-то кулак, вгрызся, отпустил излохмаченный. Снова заворочался. На сей раз успел врезать колодкой только одному. Наученные франки разлетелись, как брызги от брошенного в воду камня. А вот кинжал сверкнул над головами миг до того. И улетел за побоище. Двое франков волокли рыцаря. Каблуки того бороздили землю. Кто-то вынес мальчишку-оруженосца. Зато получивший колодкой остался у ног сакса. Но ему помощь была ни к чему. Убальд ударил как рыцаря, снизу. Голова лежащего вывернулась подбородком в землю. А лежал он на спине. Удар сломал шею.
     Все застыли опять. Убальд в колодке. Тела под его ногами. Кольцо солдат вокруг. Рыцари за их спинами. Стало тихо. Франки переглядывались. Как взять зверосакса, никто не знал.
     Убальд покачнулся. Наклонился боком. Упал на колодку. Перевалился лицом вниз. Замер. Голова в колодке свесилась.
     «Что с ним?» «Подох, что ли?» «Туда дорога» «А граф чего?» «А че могли-то мы?!» - запереговаривались в толпе. Вперед прошли рыцари. Подошли настороженно, с палицами наготове. Кто-то ткнул в голову сакса. Мотнулась безжизненно.
     - Без памяти! – сказал рыцарь: Вязать, живей!
     Солдаты подошли быстро.
     Убальд очнулся ночью. В темноте. Он пошевелился. Звякнула короткая цепь. Он дернулся. Замычал сквозь зубы. Болело все. В горле сухо. Лицо стянула корка сухой крови. Губы расплющены. Острые осколки передних резцов впились в распухший язык.
      Он понял, что стоит у столба. Голый. Руки сведены за столбом. Скованы очень короткой цепью. И та прибита к столбу огромными загнутыми гвоздями. Ноги скованы и прибиты так же. Только вместе по эту сторону столба.
     Он простоял так до утра. Запели птицы. Спину припекло солнце. Прошли солдаты, звеня железом. Он увидел одного под помостом, из которого торчал столб. «Он очнулся» - сказал франк товарищу. Разговор смолк. Потом начали сходиться люди. Еще до полудня вокруг стояла толпа. Сквозь щели опухших век Убальд увидел впереди – франков. А позади – саксов. Те с угрюмыми лицами глядели в землю.
     На помост кто-то поднялся. Шаги были тяжелыми. Убальд ощутил, как гнутся доски под босыми ступнями. Что-то зазвенело. Толпа вокруг помоста смолкла. Жадно подалась вперед. За спиной свистнуло со звоном. И спину полоснуло болью. Очень сильной. Убальд зарычал сквозь зубы. Снова свист и звон. Боль. И еще.  По спине потекла теплая кровь. Убальд зарычал и впился в столб зубами. Он терпел и ждал. «Я разорву тебя на куски, тварь. Только освобожусь». На взмахах кнута он отпускал столб. В миг удара впивался снова. Казалось, конца порке не будет. Но он настал. Удары прекратились. Убальд ждал. Если его прямо сейчас не пригвоздят копьем, то он доберется до врага.
      Но добраться не дали.
     Убальд ощутил, как столб ворочается. Вертится. И начинает подниматься. Пятки сакса оторвались от земли. Он ничего не понял. Столб поднялся выше. Из-под помоста шаркали и кряхтели. Убальд повис на своих цепях. Столб начал падать. Сакс сжался в комок мышц. Застонал. Изрезанная спина остро заболела. Но  упасть столбу не дали. Несколько франков на помосте подхватили верхний конец. Из-под помоста вылезли еще пятеро. Сопели и отдувались. Подняли другой конец столба. Крикнули: «Раз – два – шагом!» И потащили Убальда. Так носят взятых живыми опасных зверей.
     Наплевав на боль, Убальд рычал, раскачиваясь на цепях. Дергался изо всех сил. Франки проклинали его, но тащили дальше. На помощь им подбежали еще несколько. Вместе они уже легко понесли столб с саксом. Все его рывки им были нипочем. Кто-то стал посмеиваться над пленным. Но смешки смолкли быстро. Уж очень жутко выглядел сакс. Убальд хрипел и бился о столб. Грыз. Летели щепки. Кровь струйками падала с обагренной спины наземь. Текла из-под кандалов. Но саксу было все равно.
     Помрачневшие франки взвалили столб с Убальдом на телегу.  Возница щелкнул кнутом. Телега тронулась.
     Убальд рычал тихо и жутко. Громче не выходило из-за сорванного вчера в зверином вое горла. Потом кончились даже его силы. Вокруг кружили мухи. Садились на раны и пили кровь. Сакс отгонял их рывками всего тела. Солнце жарили дико. Пить хотелось страшно. Над головой медленно плыло небо. Голова у Убальда закружилась. Перед глазами заплясали черные и белые пятна. И он куда-то провалился.
     Убальд открыл глаза. Небо над головой было черным. В нем блестели звезды. Кто-то накрыл его плащом. Голова болела. Рядом стояла глиняная миска с водой. Убальд повернулся и в два шумных хлебка осушил ее. Тихо засмеялся. Закрыл глаза.
     Кто-то подошел к повозке. Что-то сказал по-франкски. Но сакс уже уснул.
     Проснулся он от громких голосов. Франки спорили рядом. Грубый и хриплый голос сказал:
     - А я тебе говорю – оставить так!
     - Нельзя, - возразил другой: Он вчера чуть от солнца не сдох. И полпути не провезем.
     - Зато не вырвется! Бревно – это вещь!
     - Да сдохнет он на нем! А должен – под кнутом! Кузнец ручается за цепи. Сказал – их кузня тут со времен Рима стоит. Его предки так рабов ковали, которых везли в цирк на растерзание львам. И ни один не вырвался.
     - Кузнец здесь останется, а нам с этим чудищем ехать!
     - Кузнецу я сам уже обещал, если его цепи подведут, вернуться. И своим этим вот мечом голову отрубить.
     Грубый голос отхаркался:
     - Если сакский зверь вырвется, может статься, возвращаться некому будет.
     - Ну, это, ты, положим, загнул. Даже для него нас слишком много. Да рыцари еще.
     Грубый голос выругался:
     - Вот сами б пэры и решали, что с саксом делать! Какого они хрена?
     - А, ты что, рыцарей не знаешь? Ходили к ним. А толку? Они говорят – мол, плевать нам. Наше дело – меч. А сторожить пленного – ваше, солдат. И усмирять его. Вот, мол, как положит всех вас, так и мы за мечи возьмемся.
     Грубый снова плюнул. Другой сказал:
     - Слышь, Эрнальт, я что, не секу? Кузнец в Падерборне не был – а я-то был. Как и ты. Тоже еле голову унес от зверя этого. Тоже лупил его – а толку, что по пню! Оковы выглядят крепко.
     Эрнальт что-то буркнул. Другой добавил:
     - А если он вырвется, клянусь Богом, сам всажу стрелу из лука прямо в сердце.
     - Вот это, Гарен, дело, - сказал Эрнальт: Я скажу нашим, чтоб все натянули тетивы на луки. На все, сколько есть. И держали стрелы на тетиве.
     Дальше были лязг и жар придорожной кузни. Обожженные красным железом запястья. Бревно вытащили, Когда горячие оковы уже были на Убальде.
     Сакс рванулся сразу. Споткнулся и упал боком в пыль.
     - Я же говорил, - сказал чернобородый могучий коваль, вытирая руки о прожженный кожаный фартук: Не сладит.
     Убальд зарычал. Мускулы вздулись под голой кожей. Из рассаженных запястий снова потекла кровь. Старая корка полопалась. Но железо держало. Копье кольнуло под ребра: «Вставай, давай.» Убальд с трудом встал. Снова попробовал броситься. На этот раз в пыль он упал лицом. Рот наполнился кровью из пробитых зубами губ.
     Его ткнули копьем еще несколько раз. Убальд проглотил подступающую ярость. Встал. Заковылял к телеге. Зубы его скрежетали. Глаз впивался во франков, как кинжал. Он перелез через борт телеги. Франки смотрели молча. Ни попыток подогнать, ни смешков.
     Телега снова тронулась. Убальд сидел у борта. Запястья сковывала цепь в ладонь длиной. Щиколотки – в две ладони. Между ними – тоже цепь, почти без слабины. Не размахнуться, не шагнуть, как следует. Убальд решил подождать. Палач сидел на передке телеги. Может, он расслабится. И тогда можно согнуть ноги. Прыгнуть всем телом. Сбить в телегу. И впиться в горло зубами. Убальд со свистом втянул воздух и шумно облизнулся. Посмотрел на палача.
     Что-то просвистело. Тревожно крикнул кто-то из франков. Палач качнулся к Убальду. Глаза его вытаращились. Из угла рта потекла струйка крови. Палач то ли хрипнул, то ли глотнул. И грянул лицом о днище телеги у ног сакса. Убальд ткнул его ногой в висок. Голова мотнулась, как тряпичная. В общем, без дела. В спине палача торчали две стрелы. Обе рядом – где-то у левой лопатки.
     Убальд плюнул в мертвого. Отвернулся. Он сам хотел его прикончить.
     Рыцари бросили коней в лес следом за солдатами. Но тут же вернулись. За кустами вниз уходил крутой склон глубокого оврага.
     Утро выдалось погожим. Ярко сияло солнце, предвещая скорое ненастье. Синело небо. Черные стрелы торчали в спине палача. Деревья у дороги шелестели листвой. Они знали, кто стрелял. Но с франками тайной не поделились.
     Солдаты скоро вернулись. Нашли место, откуда стреляли. Следы двоих уводили в чащу. Обоз тронулся дальше. Палача за ноги утащили от Убальда. Он пожелал, чтоб падаль швырнули у дороги. Но вряд ли франки сделали так.
     Отряд ночевал в безымянном бурге. Убальда оставили во дворе. Местный кузнец приковал его цепи к телеге. Убальд бросился на франков. Зубы его лязгнули в каком-то пальце от горла солдата. Он успел почуять дух живого тела, пота и тепла от кожи врага. Потом врезался лбом в утоптанную землю двора. Боль наполнила звериной силой. Он зарычал. Но и франки подготовились. На него набросили грубую веревочную сеть. Такой ловят волков. Сакс рванулся, сбрасывая путы. Но франки швырнули еще сеть слева, еще – справа. Каждую кидали четверо. Убальд ворочался, запутавшись, рычал. Разъярялся все больше. Он уже мало что соображал от ярости. Франки набросили еще несколько сетей. Потянули за их концы. Повалили Убальда. Навалились вдвоем на каждую руку, втроем – на ногу. Сакс вырывался. Пальцы франков скользили по крови. Срывались с тела. Мускулы и связки Убальда трещали. Мышцы вздулись, как камни. Сухожилия натянулись, как веревки. А веревки сетей он грыз. В рот ему сумели забить кусок дерева. Если бы не оковы, франки бы не одолели его. Горло захлестнули петлей. Каждый раз, когда сакс бросался, петля впивалась в гортань.
     Полузадушенного Убальда забросили в повозку. Крестящийся кузнец косился со страхом. Солдаты орали на него и тыкали остриями мечей. А то бы он бросил молот и сбежал. Однако приковал Убальда. Крепко. Помогли слова Гарена. Тот схватил кузнеца за бороду. Прокричал в лицо: «Куй, как следует, дурак! Прикуешь слабо, он ночью вырвется! Прямо тут! Представляешь – доберется до тебя?!» Кузнец представил…
     К полудню караван подъехал к замку Оснабрюкк. Гонцов послали вперед. К прибытию все было готово. Помост на лугу, между лесом и деревней. В виду серых каменных стен и башен замка. Толпа франков вокруг помоста. Простолюдины в серых рубахах и чулках. Купец с охраной из наемников с разбойничьими смуглыми рожами. Солдаты, слуги и знать из замка. Но знати мало. Все принимали рыцарей конвоя. Те сразу уехали в замок – смыть дорожную пыль и пировать.
     А в задних рядах – саксы. Этих видно по длинным волосам. Иногда – завязанным в узел на макушке. Они смотрели в землю, сжав кулаки. Лица угрюмые. Из села их пригнали с факелами и копьями.
     Убальда отковали от телеги. Уперли со всех сторон десять копий. Вокруг встали лучники. Приказ графа, или нет – больше рисковать франки не будут. Спотыкаясь, Убальд поднялся на помост. Здесь его цепи пригвоздили к столбу. Замковый палач развернул хвостатый бич…
     Сноровки у этого было поменьше. Здесь, в земле саксов, кнут пускали в ход редко. Да и до палача доходило – тоже. Меч в живот – и вся недолга. А если шли к палачу, то – под топор. Десятки зараз.
      Палач стегал неумело. Зато удары секли по чуть зажившим ранам. Убальд терпел. Вначале. Потом его воли хватало только рычать, впившись в столб зубами. Чтоб не сорваться на крик.
     Клочья кожи и мяса летели в толпу. Палач все же приноровился. Наконец, избивать закончили. Убальд на миг позволил с облегчением повиснуть на цепях. Но тут же снова собрался. У него было дело.
     Убальд знал – с ним все. Если только освободят набегом. Но – некому. Это было бы чудом. А в чудо он не верил. Сил не было. Боль забрала их. Даже ярость не приходила. Он больше не воин. Еще одна порка – и он не сможет идти. Но пока – может. И должен. У него было еще одно оружие. Не мускулы и сталь. Он давно им не пользовался. Нужды не было. Скрамасакса хватало. Но время пришло.
     Застучало железо. Франки отгибали гвозди. Убальд отступил от столба. Покачнулся. И увидел протянутые руки – поддержать. Руки врагов. Ярость дала силы. «Прочь!» - зарычал он: «Я – Убальд Серый Беркут, сын Волчьего Зуба! Я пойду…сам…» Франки отскочили при первом его рыке. Острия копий застыли перед лицом. Заскрипели сгибаемые луки. Лучники прищурились, оттянув оперенья к уху. Но сил драться у сакса не было. Пошатываясь, он дошел до края помоста. Кровь стекала по спине и ногам. За ним тянулись кровавые отпечатки босых ступней. Убальд вскинул голову, отгоняя забытье – предвестник смерти. И заговорил. Голос понесся над толпой.
     Убальд был скальдом.
   
       - Минуло семь лет, то немалый срок,
         Мести, наконец, перешел порог.
        Сердце бьет неровно, и сейчас – рывок,
        Горло взрежу, крови – сделаю глоток!

         И гроза ревет, молния сверкает,
         Мозги сейчас брызнут из голов!
        Черную тьму ночи режет алой сталью –
        Бросился один из твоих, Водан, волков!

     - Эй, какого черта! – заорал кто-то из франков. Кто-то свистнул. Кто-то швырнул в Убальда огрызком: Заткните язычнику глотку!
      Убальд зарычал сквозь зубы. Солдаты за его спиной переглядывались. Но подходить никто не спешил. Все помнили зверя. Убивать же было не за что. Убальд продолжал не говорить, скорее – рычать. Глаза горели. Всю ярость, что не мог выместить, круша черепа, он вложил в слова. В задних рядах саксы медленно поднимали головы. Взгляды впивались в Убальда. И не отпускали. Они словно хотели удержать его на ногах. И в них начинала загораться безумная надежда.
     Да и орал мало кто из франков. Большинство онемели. Человек, которому и стоять не положено, вся спина – лохмотья, вещал, как…дьявол?! Франки крестились и пятились.

     -  Не христианин, и бога не молю я,
        Верю я лишь ярости своей!
        А с горы высокой смотрит одним оком
        Водан за поступками людей.

        Христиане просят, молят, ноют, стонут:
       «Дай полегче жизни, Боже, дай!»
        Слабаки, не люди! А на своем троне
        На таких, как я, глядит Водан!

        Обещать одно лишь может этот бог нам –
        Ну, а мы другого не хотим!
        Если, как мужчины, мы погибнем в битве –
        Душами в Валгаллу улетим!

     Тут кто-то из Оснабрюкка пошел к лестнице на помост. На ходу вытаскивая меч. Рядом спешил поп с негодующим лицом. Копейщики на помосте нехотя шагнули к окровавленному скальду.
     Из задних рядов толпы раздался утробный рык. Воин сбился с шага. Оглянулся. Попятился. Поп стоял вполоборота. С помоста Убальд видел, как половина лица побелела.
     Саксы в задних рядах больше не смотрели вниз. Они смотрели на франков. И на Убальда. Глаза их горели. Как у волков. Как у Беркута. А руки стиснули рукояти скрамасаксов и лангсаксов на поясах. Так, что побелели костяшки пальцев. У франков же оружие было у немногих. Купец уже буром выбирался из толпы. Тертый торгаш чуял угрозу. Наемники сомкнулись вокруг с ладонями на клинках. Лучники же франков давно убрали луки и смешались с толпой, следя за кровавым бичеванием.
     Саксы сбились плечом к плечу. Как волки в стае. И воины в бою. Над толпой летел голос Убальда:

     - Ну, а на земле мы не боимся смерти,
       На пути кто встал у нас – падет!
       Будем пить, на шеях – золотые цепи,
       Пока смерть за нами не придет!
    
      Что же, христиане, стали волки – псами,
      И убили истинных волков.
      Много мы вас рвали, и погибли сами –
      Каждый – против тысячи врагов!

      Населили мир вы, и свои молитвы
      Ноете, забыли рык волков.
      Но иной раз сами, мы, сыны Водана,
      Подымаемся из тьмы веков!

     - Они сейчас на нас набросятся, - тихо прорычал Эрнальт на помосте. Он осторожно потянул нож из ножен.
     - Стой! Нас всех прикончат! – Гарен схватил его запястье.
     - Сейчас этот дочитает свою …лядскую балладу! И вся стая набросится! Пусти, …ля!
     - Нас слишком мало! Саксы озверели! Я проберусь через толпу.
     - Порвут!
     - Рискну! Купца пропустили. И на коня в замок. За рыцарями.
     - Ты прав. Вместе!
     Оба франка спустились с помоста. Прошли через не знающих, куда деться, напряженных, молящихся, сжавших оружие людей. Протолкались через саксов. На них порыкивали. Франки, глядя вниз, молча упорно лезли плечом вперед. И вот толпа позади. Руки обоих свело на рукоятях мечей. Вспотели, как мыши. Стараясь не бежать, солдаты оглянулись. Перед ними была стена прямых широких спин и рыжих затылков. Над всем летел Голос Убальда. Солдаты дошли до коней. Влезли в седла. Тронули шагом. Рысцой. Когда отъехали, чтоб грохот копыт не всполошил толпу, дали шпор.

     - И из тьмы суровой, тени Его трона,
       Вновь пылают желтые глаза.
       И в крови горячей корчится со стоном
       Враг, как много лет тому назад.

       Помните, собаки, шавки, забияки,
       Поджимая под живот хвосты:
       Выступим из тьмы мы, скаляся для драки –
       Серые Водана-аса псы!
    
     Голос Убальда прервался. Нога заскользила в луже крови. Убальд припал на колено. Потом поднялся. Медленно. Но встал. Покачнулся. Глаза закрылись. Миг он стоял, покачиваясь. Над толпой – молчание. Франки стиснули зубы и, у кого было – оружие. Втянули головы в плечи. Саксы глядели на Убальда, как на Водана. Или Ирминсул. Беркут снова открыл глаза:

     - Убирайтесь, твари – в битве нам не пара,
       На куски вас волки разорвут!       
       Налетите стаей, псы, визгливо лая –
       Волки вас убьют и тут падут.

       На кровавой трупов груде возлегая,
       Вверх посмотрят мертвые глаза…
       И Водан откроет тем врата Валгаллы,
       Кто не отступил в бою назад!

     Убальд сделал шаг. Ступил на лестницу с помоста. И покатился вниз. Он распростерся у подножья лестницы без движения, вниз лицом.
     Саксы качнулись к помосту. Солдаты спустились к Убальду. Приподняли голову. Она повисла безжизненно. Франки под руки потащили Убальда от помоста. Голова его повисла и моталась.
     Саксы сбивались кучками. Злобно смотрели на франков. Тихо переговаривались. Солдаты выстраивались рядами, взяв копья наперевес. Безоружные франки отошли под защиту. От стен замка донесся резкий звук рога.
     Эрнальт и Гарен попали в замок далеко не сразу. Оснабрюкк стоял на высоком и длинном известковом холме. Дорога туда вилась вокруг. Стражи пытались доораться до замка и от подножия, и с полпути. Но с частокола в ответ только ржали, или грозили копьями. Или что-то орали в ответ. Неясное, но явно обидное. Потом снова ржали. Чем-то швырялись, но не попали. Тревоги поднять и не думали.
Потом стражники въехали в ворота в частоколе. Створки были настежь. Потные, запыленные, злые и охрипшие. Налетела толпа замковых сторожей. Хотели волочь в холодную. Еле отбились. Даже мечи достать пришлось. Хорошо, хоть не посекли никого. Еще друг на друга вдоволь наорались и натрясли мечами и копьями. Глазеть на ругань выскочила откуда-то орава вездесущих чумазых сорванцов. Так и крутились вокруг, уворачиваясь от затрещин и в носах ковыряясь. Тоже не молча. Потому что походя затеяли драться между собой, с воплями и писком. Со слезами и тасканием за волосы. На вопли своего отпрыска, с которым сладили гуртом, вылез из кузни кузнец. Даже молот бросил. Сдуру к пришлым полез. Огреб от Эрнальта мечом в ножнах по шее. Кузнеца повело, глаза осоловели. Крепкий мужик попался. Другой бы пал точно. А этот качнулся только. Кузнеченок, сидя в пыли, аж плакать перестал. Глазел на батьку, широко рот и глаза на мордахе растопырив. А физия-то вся в грязи, слезах и крови измазана. Замковая стража за кузнеца своего обиделась, тут уж мечи так в лицо Эрнальту и ощетинились. А тот уж и говорить не может. Сипеть разве. Но и не хотел говорить. Зол был, как сто чертей. Ему б зарубить кого. И быть бы бойне. Но Гарен, что голос сохранил, под мечи встал, хоть и жутко было. К замковым спиной повернулся. Перекрестившись и к святому-заступнику про себя воззвав. А ну как рубанут? Эрнальта уговорил меч спрятать. Потом оснабрюккцам растолковал-таки суть дела.
К тому времени уже из всех окон подстенных клетей рожи торчали. Наконец, замковые поняли, с чем к ним «гости». Что все – не шутка. «А мы-то думали – пьяные вы кобенитесь!» - сказал старшина привратников.
Всей гурьбой вглубь двора повалили. Башня там была в сотне шагов. Широкая, приземистая, полукруглая с одной стороны и прямая с другой. Из белого камня и с низкими зубцами поверху. Только подвалили – в башне ставни на верхнем окне распахнулись. Высунулась женское лицо средних лет. Красное, помятое и заспанное. Глаза припухшие. Волосы красивые каштановые растрепаны. И ну лицо кричать. И руками размахивать. Те чуть позже лица высунулись. Эрнальт рот открыл – в ответ обложить. Да засипел только. Гарена в бок локтем толкнул, на орало кивнул, и руками показал – мол, давай, тоже пасть разинь! А Гарен его в бок в свой черед. И на замковых кивает. А те колена преклонили. Гарен тоже. И Эрнальта за рукав дернул. Встал и Эрнальт на колено.
Баронесса в окне была. Ее от сна послеобеденного разбудили. Ее лордство ничего слушать не желали. Грязно матерились. Из не ругательного только проорали: «А ну взашей сукинсынов, пинками под жопу!» На ее милость орать нельзя. Пришлось выслушать. И потом только убеждать, что опасность на пороге. Неслабая. И снова время прочь. Убеждал снова один Гарен. Эрнальт на все плюнул, и только и зыркал, как бы рубануть кого.  Франка там. Или сакса – плевать. А старший привратников с баронессой своей перечиться опасался. Мычал вс е больше.
Наконец, послали слуг за бароном. Те одни вернулись. Сказали – барона в замке нет. Уехал с утра. Куда? А на охоту.  Куда на охоту? А кто ж их милость знает?  Сначала зверя следить, потом за ним гоняться. А куда зверь побежит, один Бог ведает!
Эрнальт с Гареном – к коням своим рысцой. С ними – часть замковых воинов. Верхами с холма спустились и вскачь в леса окрестные. Тоже поплутали. Но тут уж не долго. Услыхали рог. Зов охотничий. Эрнальт просипел: «Должно ж и нам повезти было. Когда-то». Выехали на охотников. Первым один из замковых на них наткнулся. Правда, сказать ничего не успел. Один из рыцарей за кустами топот копыт да треск ветвей услыхал. То ли за зверя принял, то ли пошутил по пьяни. Метнул прямо в подлесок три дротика. И последним – точно коню в бок. Не сильно. Но конь солдатский рванул от боли нежданной. Седок мордой о сук приложился и из седла вылетел. Расшибся крепко. Когда Гарен и Эрнальт подъехали, слуга сидел на заднице. Из разбитой головы кровь текла, с подбородка капала. Руками воин за уши держался, стонал и раскачивался. А рыцари вокруг от смеха в седлах качались. Поддатые.
Потом рыцарей убеждали. Что не пьяные, не шутят, со страху не почудилось. Что саксы и впрямь опять хотят скрамасакс в крови франков обмыть. Убедили.
Тут барон собрался. Рыцарей – в кучу, пьянку – побоку. Это он умел. В замок во весь опор неслись. Там погнали оруженосцев за доспехами, облачились в железо. Заменили рогатины, луки и кинжалы на длинные копья, мечи и франциски. Скатились с холма в грохоте и облаке пыли. К деревне коней погнали.
Времени довольно ушло. Саксы успели и нагреться, и решиться, и остыть. И подумать. Поняли – подготовиться надо. Народу побольше собрать, баб и детей спрятать, оружия в одно место свезти. С сакской основательностью подались первые бунтовщики и слушатели «Песни о звере» в леса. Удар готовить. Чтоб как обухом сзади по затылку. Наповал враз. Деревня встретила рыцарей пустым. Окна и двери – враспах, бродят брошенные куры. Там валялась разбитая миска, здесь – зерно рассыпано. Следы быстрых сборов и бегства. Пронеслась к лесу одинокая псина. Дурная, видно – не пошла к хозяину. Всех собак саксы забрали. По ходу франков облаяла. И дротик в бок получила. Рыцари стояли на пыльной улице и смотрели, как визжит и крутится в пыли псина, издыхая. Потом хозяин дротика подъехал и вырвал его из собачьего бока. Барон отдал приказ.
Скоро взметнулаось свирепое пламя. Прозрачное на солнце, плевалось, трещало. Пышело жаром. Чернели на глазах соломенные крыши домов. Мечу работы не нашлось. Хоть огонь попирует.
     Потом грохочущая железная конница в облаке желтой пыли прискакала на место казни. Убальд без сознания лежал в повозке. Он дышал редко и был белый. Сковывать его не стали.
     Встревоженный барон выставил солдат с копьями на стены замка. Как стемнело, на башнях и во дворе зажгли костры. И жгли всю ночь. В лесу перекликались волки. Как-то слишком много и с разных сторон.
     Наутро обоз выехал по дороге на восток. Солдаты втихомолку проклинали графа Эймера. Рыцари молчали. Но оделись во все железо. И помрачнели.
     До замка Зигебург обоз ехал пять дней. Многие франки переговаривались, что пленник помрет. Рваные раны никто и не думал обмыть и перевязать. Телега грязна. Над дорогой – пыль. Раны должны загнить. Эрнальт сказал:
     - Сакс силен, как зверь. Но ни один зверь заразы не одолеет! Он загнется! Должен загнуться.
     - Ну, и уж точно будет без памяти, в горячке, - согласился Гарен: Хрена он им больше чего навещает!
     Через три дня ни один франк не подходил к повозке, не перекрестившись. Раны затягивались. Пошли слухи о колдовстве. К обозу прибилась какая-то старуха. Впрямь – ведьма-ведьмой. Но прогнать ее не прогнали. Кому-то было недосуг. Другому – лень. Третьему – страшно. К тому же отца-монаха упросили. Он прочел над саксом молитву и побрызгал святой водой. Солдаты успокоились.
     А кто-то просто жалел старуху. Прошел слух, что она – мать Убальда. Кто сказал? А пес его знает.…Да все говорят! Если так, то чего уж…Она-то не разбойница. Хоть и из саксов, а все же – мать. И так тяжела ее доля. Чего уж там. Пусть идет. Так говорили франки на привалах.
     Стояла ночь. Убальд молча лежал вверх лицом на телеге. В черном небе горели звезды. А спину жгло огнем. Убальд чествовал себя, как волк, попавший в капкан. Не только что, а довольно давно. На ярость сил не было. Все притупилось. И злость. И тоска глухая. Вокруг поднимался частокол  бурга. Проходили дозоры. Что-то завозилось под телегой. И вдруг к спине прикоснулось сырое. Убальд дернулся.
     - Лежи, как лежал, - прошептал сухой голос: Я помогу.
     - Ты, мать? – удивился сакс.
     - Молчи, франки услышат.
     Он молчал, пока она обмывала его раны. Только двигался туда-сюда над широкой щелью в днище повозки. Она просовывала руку с тряпкой. Потом чем-то смазала спину. И ушла. Молча.
     На другую ночь все повторилось.
     - Как ты добираешься? – спросил Убальд.
     - Молчи, услышат.
     - А что мне терять?
     - Верно. Обмануть мужчин легко. Под моим плащом – связка сена. И никто не посмотрит на черную облезлую кошку, - смешок, как горсть камешков перекатилась.
     - Ты мне поможешь уйти?
     - Нет.
     - Я нужен тебе мертвым. Ты здесь не для моей пользы. Для своей!
     - Нет. Я мать. Пусть и жрица Морриган.
     - Ты ведьма. И любишь мертвых.
     - И все же я бы тебя спасла. Поп с его молитвами! – старуха зашипела, как змея.
     - Ты же обратилась кошкой!
     - Только до повозки. Дальше – его святая вода. Чар тут нет.
     - А лечишь меня чем?
     - Просто травы и коренья.
     - Я знаю – есть всякие травы. Они отравляют. Вызывают страшные видения. Если…
     - Есть. Но не у меня. Я не травница.
     - Я знаю, кто ты.
     Больше Убальд не говорил с матерью. Она приходила все пять ночей. До этого он не видел ее много лет. Не знал, жива ли она. Да и не хотел знать. Как и она – о нем.
     В последнюю ночь она сказала:
     - Я дала тебе все, что могла. Скоро ты умрешь. Я чувствую.
     - Водан примет душу мою.
     - А тело послужит мне. Утешься. Ты отомстишь после смерти.
     Убальда передернуло.
     - А меня не спросишь?
     - Зачем? Ты будешь в Валгалле. А здесь – кус мертвого мяса. Душу дала тебе Богиня. А тело – я. Когда душа уйдет, тело перейдет мне.
     Убальд промолчал. Старуха сказала:
     - Последний дар. Трава Сон-Смерть. Хочешь?
     Убальд скрипнул зубами. Он хотел. Но дело еще было. Хотел зло сказать: «Дождаться не можешь? Потерпи, недолго осталось». Не сказал. Огга – его мать – колдунья и жрица Морриган Бадб Махи. Если сказала – чует смерть, то уж не ошибется. Смерть – это ее. А если он так и так вот-вот умрет – чего ей торопиться? Убальд ответил просто:
     - Нет.
     Огга ушла, не простившись.       
      Убальд поблагодарил ее про себя на помосте под Зигебургом. За свежие силы. Бич палача вскрыл только поджившие раны. Но сил хватило. Убальд заревел с края помоста в толпу:
     - Хвала Водану! Жертву ему! Кровь христиан! Подлецов и лжецов, что говорят о любви и прощении, а несут смерть и страх! Поите кровью корни, дети Дуба!
     Он бы сказал и еще. Но Эрнальт ударил его сзади рукоятью меча по голове. Убальд рухнул без памяти. А саксы в толпе взревели и набросились. Убивая всех пришлецов. Они рвались к помосту. Скрамасаксы - в который раз! – задымились от крови франков. Но те были готовы. Взвыли рога. Тяжелые рыцари ударили в толпу верхом. Началась бойня. Саксы вытащили из мешков и вязанок хвороста спрятанное оружие. Франков пронзали копьями. Огромные широкие секиры на длинных рукоятях рубили щиты, шлемы и панцири. Отлетали наконечники франкских копий. Кровь лилась по стали. С хрипом падали воины, как подрубленные деревья. Рев, крики, стоны, боевой клич, лязг железа и влажный треск ударов в тело стал над полем.
      Рыцари врезались в ряды саксов, топча и рубя. Но саксы яростно бросились на них. Подрезали коням поджилки, вспарывали брюха, рубили по ногам. Даже напрыгивали на всадников. Саксы рычали, как волки, на губах выступала пена. Огромный сакс раскроил голову рыцарскому коню двуручным молотом с воплем:
«Водан!» В следующий миг копыта сшибли сакса. Смяли и сокрушили его кости. Конь рухнул на воина всей тушей, ржа в агонии. Рыцарь перелетел через голову коня. Врезался в землю. Лежал оглушенный. Подскочили трое саксов. Один задрал голову за наносник шлема. Другой вогнал в открывшееся горло лангсакс. Третий бросился навстречу другому рыцарю и вонзил скрамасакс в грудь коня. Конь заржал, вздыбился. Ударил передними копытами. Сакс рухнул. От головы уцелел подбородок. Остальное – красно-серо-розовое месиво костей, крови и мозга. Сверху торчит слипшийся красный клок кровавых волос. Но эта смерть и дала двоим другим зарезать лежавшего франка. Двое набросились на живого рыцаря. Так бросаются на всадника голодные зимние волки. Рыцарь отбил удар в ногу треугольным щитом. Скрамасакс раскроил коню бок. Рыцарь рубанул мечом сверху. Сакс со скрамасаксом отлетел. Голова расселась надвое до самых зубов. Последний живой сакс тесаком попал по кисти франка. Пробил железную рукавицу и острие вышло из ладони. Подскакал еще один рыцарь и пронзил сакса насквозь копьем.
     Отряд саксов вышел  из леса и напал на франков сзади. Это были те, кто слушал Убальда под Зигебургом. Рыцари пробились через толпу. Отъехали на две сотни шагов. Сомкнулись колено к колену. И рысью ударили навстречу бегущим саксам. Мечи и топоры косили, как траву. Всадники проехали по кровавым дорогам и развернули коней. Булавы разбрызгивали мозги наземь.
     Часть саксов бросилась к лесу. Другие дрались, пока не полегли все, обуянные боевым безумием. Поле казни завалили трупы. У франков погибли трое рыцарей и дюжина пеших воинов. Ранены были втрое больше. Ночью с пятью ранеными случилась горячка. Раны почернели. Франки бредили, мечась в жару и вопили от боли. К утру все умерли. На лица было страшно смотреть. Их отпевали в закрытых гробах.
     Рыцари собрались на совет.
     - Прирезать чертова сакса! – сказали одни.
     - Граф вынес приговор. Мы не можем этого сделать, - сказали другие.
     - Мы не можем каждый раз терять столько воинов, - сказал сеньор – барон Симон.
     - Не обошлось без яда, - вставил слово следопыт и охотник Гуго: Я знаю его действие. Это жрецы Ирминсула.
     Отрядный священник помрачнел. Но никто не заметил.
     Священника звали Сельм.
     Рыцари молчали, не зная, что делать. Кто-то сказал:
     - В другой раз жрецы отравят все оружие саксов.
     - К черту в пекло графа и его приказ! – зарычали трое рыцарей сразу. Симон поднял руку:
     - Не в одном графе дело. Здесь – граница свободных саксов! Это не Аресбург – Нордальбинг! Сам император Карл с железными полками не переступал его границ. Убив Беркута, мы поднимем землю на дыбы. Я уже слышал, как распевают песню.
     - Мы все ее слышали, - ответили рыцари.
     - Не его песню. О нем, - выделил сеньор: Зовется « Песня о звере». Если жрецы бросят клич, саксы двинутся с пеной бешенства на губах и песней на устах.… А с востока вторгнутся свободные Нордальбинга.… Разве что сам император Карл с ополчением, пэрами и пограничными марками победит их наверняка. Но до этого земля до самых границ станет трупом и пеплом.
     Все молчали. Симон сказал:
     - Пусть сакс говорит. Немногое сможет сказать он после еще одного бича!
     Никто не возразил.      
     Больше Убальд сказать ничего не смог. Его не прирезали. Но три ночи пути он провел в кольце факелов и копейщиков. И с бодрствующим попом рядом. Тот отсыпался днями в повозке. Огга не могла пробраться к сыну. К замку Верден раны вздулись и побагровели. От них несло гнилью. Убальд то и дело терял сознание. В беспамятстве он кричал от боли и бился о телегу. В Вердене его приковали на помосте в бесчувственным. Он не ощущал ударов кнута. А в ранах на спине стали просвечивать кости.
     Убальд умер в дороге. По пути к замку Зунтел. Это была граница Нордальбинга. Земли свободных саксов. Убальд просто перестал дышать и стонать. Но обоз ехал дальше. 

 

               
            
 
               
                ТРУП     И     КОЛДУНЬЯ

 
     Потом зверь корчился в пыли
     И прохрипел врагу:
     «На славу палача нашли –
     «Подняться не смогу.»

     «Теперь не враг я вам, ну, что ж,
     Без лжи хочу сказать –
     Из темноты, как черный нож,
     Придет к вам моя мать.»

        «Песня о звере»
               
      
       …По лесной извилистой дороге тащился караван. Несколько телег, заложенных парой коней, всадники, почти все в железе – больше или меньше.
     Стояла жара. Белесое, словно выгоревшее небо почти не отличалось цветом от громоздящихся серо-белых облаков, похожих на горы. В трупе на передней телеге уже кишел бы
 черви. Но за телегой плелась старуха с потрескавшимся, как земля, лицом. И отгоняла мух. Она размахивала зеленой веткой почти без перерыва. Мухи так и кружили над раздутым почернелым лицом. Никто бы не узнал мертвого, лежавшего в гробу, даже те, кто при жизни дрался с ним бок о бок, щит к щиту. Даже те, кто ненавидел его, и поклялся отомстить – а память таких зачастую крепче памяти  друзей. И немало нашлось бы таких. Не узнал бы никто. Кроме матери. А ей и была старуха.
     Двое воинов ехали рядом с повозкой. Был их черед сторожить возле тела. Но они старались держаться в стороне. Где сырой воздух леса, пахнущий землей, разбавлял трупный запах. Жара стояла недолго, и не успела высушить леса. Воины были  солдаты, не рыцари или вавассоры. Об этом говорили их кожаные куртки, шлемы без наносий – просто железные шапки, и мечи – на пол-локтя короче рыцарских.
     Один всадник склонился к соседу в седле. Он был молод, высок, широкоплеч, зеленоглаз, с волнистыми каштановыми волосами и слегка вздернутым носом. Лицо с правильными чертами, обычно явно задорное, сейчас омрачала какая-то тень. Сказал спутнику:
     - Только от молитвы и легче. Близ этой, - он покосился на старуху. Стараясь незаметней.
     - Ведьма проклятая, - мало, что не прорычал тот, к кому молодой обратился. Негромко, но зло, - Чтоб ее удар от жары прямо тут хватил, и сатана загреб  душу в пекло, - он сплюнул на дорогу, и отвязал флягу от пояса. Был он старше собеседника, пониже, но мощен и широк в плечах. Темные глаза и резкие черты угловатого лица. Волосы тоже волнистые, но черные. Темноглазый добавил: - Как раз такая жара – нечистый на этой дороге ощутил бы себя, как дома, в аду!
     Молодой набычился:
     - Поосторожней с этим именем, Эрнальт, - потребовал он, - Особо, когда ведьма рядом.
     - Ты ее боишься?
     - Я не трус, ты это знаешь, - в голосе молодого звенела сталь.
     - Знаю, дрались рядом. Но ее боишься.
     - Такой не грех…сторониться.
     Эрнальт несколько раз глотнул из фляги. Выругался. Встряхнул. Ничего не булькнуло.
     - Тьфу, пропасть! Пусто. А глотка чуть смочена. Старый Хард не отпустит в лес, к роднику, не надейся. «Саксы, саксы! Духи леса! Не увидишь, только тесак свистнет, и череп треснет!» - передразнил он, - Все боится. А  разбойника насмерть еще в Зигебурге  забили, в Зунтеле хлестали уже мертвое тело. И ни одного сакса не видели.
     - А как Убальд с помоста прорубался? - напомнил молодой. Эрнальт «отбил»:
     - Вон он, Беркут, - кивнул на телегу: Не полетит больше.
     - Другие живы.
     - Да кто? Гуннара у Аресбурга закололи. Другие трупами устлали путь к лесу. Кто выжил, бежали. Раненые, без вожаков. Ничего не сделают. Сидят по норам, раны зализывают.
     - А «Мститель Водана?»
     - Да…это – да. Песенка его проклятая еще аукнется нам. Но потом.
     - Почему не сейчас?
     - Потому что умер Убальд-скальд! Чтоб его живым выручить, они б все передохли. Зубы бы нам в горло всадили! Но не за труп.
     - А Верден как же?
     - Да говорю тебе – там этот еще жив был! – Эрнальт кивнул на труп на повозке: Кто его там слушал – перебиты. Песня по лесам пошла. Да не Убальд поет. Время ей надо, чтоб саксы разъярились. Потом они встали бы. К середке лета, так где-то. Но…
     - Что «но»?
     - Не встанут. Хуже будет. Чую. Такое, что лучше бы – саксы встали!
     - Ты сказал! Вспомни, как встают саксы! Жуть и смерть!
     - Знаю. Получше тебя, щен. Видел больше. Но бывает смерть и пострашней.
    .
    
     Эрнальт помрачнел и смолк. Перестал отвечать. Разговор кончился. 
     От скуки молодой посмотрел вперед. Там лоснились огромные крупы дистриэ – боевых коней, «смерти саксов», давителей пеших. Оруженосцы вели их в поводу. А рядом на простых конях, пониже, скакали хозяева – тяжеловооруженные вавассоры. Железные всадники. Покачивались в седлах. Под тяжестью коней грохотала земля. Над головами поднимался лес копий. Сверкала на солнце сталь. С ног до головы. Мощь. Огромная. Почти непобедимая. Шлемы оставляли открытыми только глаза и рты. Кафтаны, усеяли железные бляшки – край к краю. От высокого стоячего ворота до колен. Еще – мечи с клинком в три локтя, а у кого – и длиннее. Копья в два роста. Железные треугольные щиты. Набедренники на ремешках. Железные поножи. И кинжалы на поясах в ножнах – на другом от мечей боку. Ими в основном добивали. И нередко. Мало кто мог устоять после удара кованой конницы. Каждый рыцарь – как крепость. У саксов их  не было. А обычному воину, с копьем, тесаком, топором и палицей, пробить доспех и ранить рыцаря – почти никак. За каждого убитого «кованого» франка саксы платили десятками смертей.
     Сейчас лица рыцарей покраснели от жары. Но они не снимали и малого доспеха. В любой миг готовы пересесть в седла дистриэ. Оруженосцы то и дело возили от бочек на телегах фляги. Рыцари пили, лили себе на волосы и за шиворот.
Молодой солдат сглотнул и отвернулся. Для них воды не было.
     Отвернувшись, он опять натолкнулся взглядом на ведьму. Та размахивала веткой над повозкой. Но не просто махала. Движения были какие-то странные. Старуха то замирала, то начинала, бешено чертить воздух, приседала, странно изгибала руку – локтем вверх.
     - Гляжу на нее – точь-в-точь колдует, - без выражения сказал Эрнальт, - А, Гарен?
     Молодой Гарен взглянул на Эрнальта. Тот пристально глядел на старуху. Лицо каменное, глаза – черней угля, рот – как шрам от топора на дубе.
     - Тебе-то откуда…- начал Гарен с натужным смешком. Эрнальт проскрипел, будто горло ему перехватило:
     - Оттуда. Деда я застал. Он при старых богах годи был. Жрец. Да и при новом…
     - Да ладно. А уцелел тогда как?
     - Не глуп потому что. Открыто с попами в драку не лез, а дело свое делал.
     Гарену стало любопытно. Эрнальт был не из тех, кто о себе распространяется. Он спросил:
     - И тебя учил?
     - Нет, - сказал Гарен, - Он говорил – незачем. Время Старых ушло. Пришел Христос. Это я однажды в лес за ним увязался. И видел, как он жертву принес, зарезал черного пса на камне. В чаще, ночью. А потом над ним шуровал. Очень похоже, как ведьма  шурует. Знаешь, что она чертит? Руны. И говорит что-то. Губы шевелятся. Только телега скрипит, не слышно ничего.
     - А ты, если ее не боишься, подъедь поближе, да послушай, - сказал Гарен. Эрнальт поглядел на него глазами-щелями:
     - Подъеду. Только не слушать. Я ей сейчас башку располовиню.
     Гарен странно глянул на спутника. Тот не заметил и продолжил:
     - Я чую беду. Смерть. Не от саксов – от нее. Это все от деда. Я всегда чую. Ее надо убить. Ты понял? – он повернулся к молодому, - Если я сейчас сгину – убей. Не медли! А то она тебя убьет. И всех тоже.
     - Знаешь, Эрнальт, не в обиду тебе – но мы не друзья. Так, служим одному господину, - сказал Гарен серьезно, - И что-то не пойму я …
     - Что?
     - Тебе что за дело, что со мной или со всеми нами будет после твоей смерти.
     - Верно. Нет мне дела. Но вот убийца моя чтоб жила – не хочу. Пусть я уже мертвый, но пусть и она сдохнет! Верь – я не вру. Я поехал. Не убью ее – убивай ты. Сразу. Не то всем конец.
     Эрнальт тронул бока коня пятками и положил руку на меч. Гарен схватил его за рукав:
     - Стой! Подождем ночи. Обговорим, и решим, как ее убить. Я тебе верю.
     - Сначала я сам, - старший вырвал руку.
     - Подожди. Ничего не выйдет!
     - Это почему?
     - Не выйдет, поверь.
     - Не мешай, я поехал. И не дергай меня! Ведьма насторожится.
     - Да стой ты! Я пробовал, не вышло.
     - Да? - Эрнальт придержал коня только на миг, -    
 Нет. Я решил. Помни – убей ее сразу, если со мной что не так.
     И направил коня к старухе. Гарен выругался вслед «бараном упертым». И стал следить. Вдруг поймал себя на том, что придерживает коня. И забирает правый повод. Чтоб оказаться на обочине в стороне. Так, что когда Эрнальт подъедет к старухе, и та к нему повернется, оказаться у нее почти за спиной. В спину рубить лучше. Всегда. А особенно, если не знаешь, чего ждать от врага.
     Франк подъехал к старой саксонке. Навис над ней плечами, кожей, конем и железом. Она подняла почерневшее лицо. Разошлись запекшиеся губы. Старуха что-то сказала. И воин
отвернул коня. Он слегка мотался в седле. Молодой направил коня наперерез и поддержал его. Тело было обмякшим. Эрнальт сидел в седле, как мешок с репой. А глаза…черные. Пустые. Как глубь колодца в жаркий день.
     Гарен вспомнил об одержимых демонами. Схватился за меч. Но они слишком близко. Рука сжала рукоять боевого ножа. Но разве простая сталь повредит демону? Другой рукой воин полез за пазуху, к нательному кресту. Губы шептали молитву.
     Эрнальт тряхнул головой. Задышал тяжело и шумно, будто долго бежал. Обвел все вокруг глазами. Будто впервые видел.
     - Эрнальт? Это ты? – Гарен откинулся назад в седле, освобождая нож из захвата ножен.
     - Огга, - сказал Эрнальт чужим голосом, - Ее зовут Огга. И она страдает. Она должна страдать, как страдает он…
     - Кто он? Эрнальт, что ты несешь?! Опомнись!
     - Мертвец, - прошептал Эрнальт, - Он жаждет покоя. А она – мести. Он страдает здесь. И она страдает жаждой. Чтоб они были похожи. Чтоб – едины. Хоть отчасти. Чтоб он остался здесь. Она отдает ему часть своей жизни…
     - Скажи символ веры, Эрнальт, или я тебя убью!
     Сталь сверкнула в руке Эрнальта:
     - Спятил, что ли? Я тебя сам убью! Нож убери! – голос его опять стал прежним.
     - Это ты? – глаза Эрнальта тоже стали обычными – темными жесткими и непроницаемыми. - Это ты, Эрнальт?
     - Я, а то кто же, - Эрнальт настороженно следил за парнем.
     - Все равно – читай «Отче наш»!
     - К чему?
     - Читай, или заору - ты одержим демонами! – Гарен срывался на крик: Ты такое тут нес…
     - Ладно, - Эрнальт не сводил глаз с ножа в руке Гарена. Покосился по сторонам: Отче наш, сущий на небесах, да святится имя твое, да придет царствие твое, да будет воля твоя на земле как на небе... Хватит? Я весь молитвослов читать не буду. И…нож убери!
     Гарен убрал клинок. Они снова ехали рядом. Эрнальт сказал негромко – но слова словно резали лезвием тело:
     - Еще раз только достань на меня нож.
     - Ты помнишь, что говорил? Я думал, это уже не ты, а демон.
     - Ни черта я не помню. Только, как к старухе подъехал.
     Гарен глянул через плечо.  Огга, как назвал Эрнальт, размахивала веткой над трупом. Как ни в чем ни бывало.
     - Ты сказал имя ведьмы.
     - И ты испугался имени?
     - Нет. Того, что услышал потом! – Гарен потер лоб, - Что-то вроде того, что она едина с трупом…душой, или нет, у трупа нет души.… В общем, она его хочет вернуть. Ты ничего не помнишь? Совсем?
     Эрнальт глухо сказал:
     - Помню. Как подъехал. Потянулся к мечу, а рука…будто нет руки. Отхватили. А наместо отрубленной деревяшку приделали. А старуха даже и не глядит. Я  глянул – она в землю смотрит. А мне ее глаза привиделись. Перехватило горло, в глазах потемнело, чуть с коня не упал. А потом – я снова с тобой рядом, у тебя нож, и ты требуешь молитву, говоришь, что я демон и ты меня убьешь.
     - Ты точно больше ничего не помнишь?
     - Нет. А еще что-то было?
     - Она тебе в глаза посмотрела.
     - Уверен?
     - Я сам видел. Знаешь, ведь и со мной было, как ты рассказал. Горло пережало, в глазах потемнело… Но и только.
     - Ты к ней без меня подъезжал?
     - Да. Утром, ты к графу ездил. Но ты что думаешь, если бы я что о мертвецах понес, наши бы мне не сказали? Да и помню я все, как подъехал, как отъехал. Как отъехал, руку и отпустило. И в глазах прояснело.
     - Это дед.
     - Что?
     - Ничего. Я о своем. Что делать?
     - Ночью подкрадемся и ведьму зарубим.
     - Не сладим.
     - Нашим скажем. Толпой навалимся.
     - Ночью нежить сильнее. Я другое придумал. Все равно далеко до ночи.
     - Что делать будешь?
     - Скажу попу. Отцу Сельму.
Эрнальт повернул коня. И поехал в конец обоза. Здесь он подъехал к всаднику в серой рясе, на лохматой лошаденке. Поклонился. Поп устремил на воина близко посаженные светло-серые глаза. Он был средних лет, на лице – ранние морщины, выдавалась жесткая широкая нижняя челюсть.
     Эрнальт попросил благословения. Сельм благословил и спросил:
     - Что привело тебя?
     Эрнальт рассказал. Закончил так:
     - Ведьмовством пахнет, святой отец. Прибить бы старуху.
     - Безумцев обижать – грех, - сказал Сельм.
     - А язычников? Злом разит от нее, злом древним. Боимся мы, отче.
     - Что ж, - сказал Сельм, - Если язычница, прогоню ее сам. А зло вздумает творить – убью своей рукой, - он положил руку на рукоять тяжелой железной булавы. Та висела в петле у седла, - Я – священник Христов. Крест и сила Христа не дадут ведьме сделать мне зло!
     Эрнальт облегченно вздохнул. Пусть с колдовством имеет дело высшая сила. Железо – не то оружие.
     Сельм подъехал к старухе. И увидел на иссохшей груди, в разошедшемся вороте, темный крестик. Он повернул коня. Сказал воину:
     - Она христианка. Носит крест. В ней нет зла. Не трогайте ее. Пусть несет свое горе.
    Воин кивнул и отъехал к своим. Но Сельм лукавил. Жрец Байноран провел его. А он был сакс. И это – саксонка. А что жрец, что ведьма – все рядом. Теперь Сельм уважал хитрость саксов. И не хотел с ними связываться без нужды.  Что одна старуха опасна отряду, на который  боятся напасть воины саксов,  не верил. Колдовство сильно, но железо франков сильнее. Оно одолело даже Ирминсула, бога! Что ему одна старуха, пусть и ведьма.
     О том, что саксы не нападают не из-за страха мечей франков, а чувствуют угрозу нелюдского зла, Сельм не подумал. Старый жрец Байноран предупредил  Сельма. Да только он провел попа. И тот не понял  предупреждения. Он слышал только шелест листьев дуба.
    
              *                *                *

     В замке Зунтел мертвого Убальда некому было хлестать бичом. Палач наотрез отказался бить мертвое тело. Кликнули добровольцев. Далеко не сразу вызвался…сакс. Бывший воин, взятый франками в плен, он спас жизнь тем, что принял христову веру. Таких звали «выкресты». Легенда не сохранила его имени.
     Новый палач сек мертвого посреди замкового двора. Не успел он уйти из замка, как следует выпив на деньги за палачество, как толпа саксов напала на него. Франки еле отбили «выкреста». Ночью его дом подожгли с четырех углов. Хозяин выскочил из огня. Его пронзили пятью копьями и подняли в воздух. Он был еще жив, орал и дергался. Его швырнули в окно, прямо в гудящее пламя. Больше палач-доброволец не вышел.
     Огга старалась изо всех сил, отгоняя мух. Но в трупе Убальда все равно завелись черви. Хоть и немного. Сельм приказал Гарену и Эрнальту зарыть труп тайно от матери. Те так и сделали. Тело зарыли на дне оврага и разровняли землю. На могилу положили загодя снятый кусок земли с травой. Лишку земли бросили в ручей.
     Сельм сам прочел над могилой молитву и бросил маленький крест.
     - Никто не найдет следа Убальда-язычника, - сказал Сельм, брызжа святой водой, - Слово Христово не даст  найти его богомерзкому колдовству. Труп не достанут тайком. Не сожгут на костре с его оружием, как положено по их дикой вере! Не видать ему их Валгаллы. И нашего рая не видать. Не принял он крест Христов.  Зарыт псом, в неосвященной земле, и без обряда божия!
     После службы и похорон Сельм и прочие франки остановились в замке барона Согни. Старуха Огга ходила по лесам окрест. Спала на земле и ела желуди. Все бормотала себе под нос и размахивала руками.
     - Совсем помешалась, - говорили и франки, и саксы. Пытались увести ее под крышу. Но когда ее звали, Огга словно и не слышала.
     Она совсем не рехнулась. Огга поклонялась древней богине, темной Бадб Махе. Бадб Маха была древней Ирминсула. И коварней.
Саксам Дуба нельзя было носить крест. А колдунье Бадб Махи – можно! Богиня любила месть, хитрость, жестокость, заговоры и тайные убийства. Время ее было – ночь. А на кресте Огги был с тылу выцарапан знак Бадб Махи – Крундон Фамор, Кровь Демона.
     Огга ходила и бормотала заклинания, ища труп сына. Но молитвы Христу действовали. Тогда Огга обратила внимание на воинов-франков. И хоть те были христиане – но не священники. Эрнальта и Гарена - тех, кто зарыл Убальда – ночью посетили чудовищные, кровавые видения. Они не раз проснулись с ужасными воплями, и будто ледяной валун придавил им грудь. Холодные склизкие щупальца хватали за горло, насекомые заползали в рот, а из тьмы по углам комнаты таращились бесформенные клубы мрака. Крылья и хвосты их шуршали, когти скрипели по полу и горели бело-голубым огнем бледные круглые глаза.
     Эрнальт вскочил ночью с постели. Голый и мокрый от ледяного пота, нашаривал в куче одежды огниво. Казалось, тварь рядом, во тьме. От нее шел ужас, руки деревенели и не двигались. Эрнальт сжал рукоять меча, и та тоже была чужой. Будто сроду меч не держал. Эрнальт заскрипел зубами. Несколько раз со всей силы полоснул кресалом по кремню. Кресало сломалось. Острый зазубренный обломок распорол  запястье. Эрнальт почувствовал, как сталь рвет кожу. Но никакой боли. Вылетел сноп соломенно-солнечных искр. Затрещал огонек. Пополз по фитилю лампы. Пропитанный жиром, обрубок веревки вспыхнул в плошке оранжевым коптящим языком с мизинец. Тени запрыгали вокруг франка, на стены еле легли рыжие отсветы, зато рядом тени вскинули крылья черных чудищ-драконов. Мрак в углах был непроглядней подземной темноты. Фитилек разогнал темноту только на пару шагов от человека. Эрнальт вскинул меч, защищаясь от тьмы. Из-за стены раздался вопль. Волосы на голове Эрнальта встали дыбом. Он никогда не был богат воображением. Но сейчас не мог сказать, человек кричит, или нет. Эрнальт бросился к дверям. К другим людям. Распахнул их и выскочил. Под ногой разверзлась пустота. Он заорал, перевернувшись через голову, падая в темноту. Выронил меч, закрыл лицо руками. Тело с хрустом ударилось о брусчатку двора. Крик оборвался. Вскоре раздались тревожные голоса, свет факелов разогнал темноту. Воины с оружием склонились над изломанной фигурой под стеной башни. Накрыли лицо плащом. Эрнальт был мертв. Он вышел в окно вместо двери.   
     Гарен уснул, как бревно, едва за окном рассвело. Когда открыл глаза, длинные тени косо замерли на стенах. Темно-желтая полоса солнечного света лежала на двери. Гарен выглянул в стрельчатое окно. Солнце уже коснулось краем верхушек деревьев за стенами замка. Темнота сгустилась в подлеске. Звуки доносились глухо и странно. Во дворе Сельм как раз отпевал Эрнальта. Словом, были сумерки. А скоро должна была придти ночь. Гарен обхватил голову руками и рухнул на топчан. Он долго сидел, спрятав лицо в ладони. Это его крик заставил Эрнальта бежать ночью.
     Ночь пришла. Гарена свалил сон. Кошмар наполз душной тучей. Гарен хрипел. Дышать нечем. Огромный кривящийся рот говорил из черного облака. Над ним были глаза Огги. Рот все говорил и говорил. Он коверкал слова, шипел, сипел, истекал слизью. Наконец Гарен разобрал: « Где зарыли мертвое тело? Скажи, скажи, скажи.» Франк проснулся, пошатываясь, встал. За окном была темнота. Гарен умылся ледяной водой. По привычке взял оружие и вышел во двор. Мороз продрал его. Он пошел к воротам. В них была низкая калитка. Стражи спали в караульне. Слабый отсвет падал в полуоткрытую дверь. Один дрых на лежанке, широко открыв рот и раскидав ноги в грязных сапогах. Храп вырывался из  груди-бочонка. Гарен горько улыбнулся. Если б он мог так безмятежно спать! Другой страж лежал на столе ничком, уткнувшись лицом в свернутый кожух. Его лица Гарен не видел – только нечесаные густые прямые волосы на макушке. На темени наклевывалась лысина. Третий страж вообще спал сидя,  голову на руки. Рядом на столе теплился плоский блинчик свечного огарка и валялся на боку пустой бурдюк для вина.
     Гарен прошел мимо. Тихо приподнял и отодвинул тяжелый засов. Открыл калитку. Петли заскрипели. Он замер. Никто не проснулся. Он выскользнул за ворота. Во рву плеснула большая рыба. От воды веяло холодом. Гарен перешел мост. Доски гулко стучали под сапогами. За перилами в воде отражались звезды. На лугу за мостом лежал туман. Гарен побрел, как в белесом киселе,  не видя  ног ниже колен. Перед чертой густой тени под деревьями он остановился. Оглянулся. Посмотрел на круг серебряной луны в небе. Отвернулся. И вошел во тьму. Здесь было легко. И почему-то не страшно. «Иди ко мне и спи спокойно» - вот что говорила темнота леса. Говорила без слов. Но очень понятно. Гарену же хватало обещания. Он не хотел больше кошмаров.
     Спотыкаясь, треща подлеском, заслоняя лицо руками от веток, невидимых во тьме, он шел в зарослях. Несколько раз задевал толстые стволы деревьев. Пахло сыростью и тленом. По сторонам похрустывало. Впереди забрезжил свет. Франк приблизился к нему. И вышел на крохотную поляну. Свет оказался лунным. Пробивался в просвет в ветвях наверху. Луна нависла над поляной, почему-то огромная, желтая. Тень зашевелилась во тьме леса на другом краю прогалины. И вышла к Гарену. Он сразу узнал ковыляющую старуху. Стоял и ждал, как замороженный. Чувствовал только холод и сырость шерсти, облепившей ноги до колен. Трава в лесу была мокра от росы. Огга подошла. Посмотрела  в глаза. Две желтых круглых луны отразились в ее глазах. Вдруг она нависла над Гареном. Это он опустился на колени. Руки, как чужие, повинуясь не ему, расстегнули пряжку перевязи. Сняли и отбросили портупею и меч в ножнах. Потом так же – кинжал. «Вы хотели убить меня. И тем привязали себя ко мне» - сказала колдунья у него в голове. А он знал это и так. И что никуда  не денется – тоже.
     - А сейчас проводи меня к могиле Убальда, - сказала Огга.
     - Я не могу, - ответил франк.
     - Почему? – спросила саксонка.
     - Я не знаю, где мы.
     - Тогда расскажи, где зарыли сына.
Он рассказал, где могила Убальда. «Пошли со мной» - сказала Огга. И он пошел следом за ней через лес. Старуха шла уверенно. Остановилась всего дважды, и ненадолго. Во время второй остановки к ней вышел большой волк. Она молча постояла рядом с ним. Волк обогнул Оггу и пошел к Гарену. «Стой,» - сказала старуха. Волк встал с поднятой в шаге лапой. На франка смотрели холодные зеленые глаза с черными точками зрачков. Глаза того, кто рожден убивать без сомнений. « Он мне нужен», - сказала ведьма, « Ты не можешь его сожрать». Волк опустил лапу и посмотрел на нее через плечо. «Я знаю, что это неправильно», - сказала старуха, - «Но и ты меня знаешь, ночной владыка низин, убийца живых. Я вознагражу тебя позже.» Волк отвернулся. Опустил морду к земле и исчез, как призрак. На кустах не качнулась ни одна ветка.
     Они спустились в овраг другой дорогой, окружной звериной тропой. В темноте журчала вода, под ногами хлюпала грязь. Деревья вставали по склонам черными безлистными стволами, как колонны. Теперь Гарен узнал место. «Здесь» - сказал он.
     Ему пришлось рыть ножом и отбрасывать землю руками. От сырой глины ладони заледенели и перестали чувствовать. Но вскоре он согрелся. Пот тек по спине. Он вышвыривал землю из ямы горстями. Яма углублялась. От непривычной работы ныла спина. Но человек не останавливался. Он углубился на свой рост. Из земли показалось полузасыпанное лицо. Огга зашипела. Франк выпрямил задеревенелую спину и вылез из могилы. Огга ловко соскочила туда. Запела пронзительным голосом. От него заныли кости и зубы. Огга вдруг вымахнула из могилы. А чуть раньше труп Убальда взлетел оттуда. И с хрустом рухнул в кусты, ломая ветки. Огга, горбясь, подошла к парню. «Больше кошмаров не будет» - сказала совсем тихо. Толкнула его. Он боком упал в могилу. На дне ямы перевернулся. Пошевелиться не мог. Далеко вверху увидел черные зубчатые кленовые листья. И одну тусклую маленькую звездочку между ними. Сырая земля с края посыпалась вниз. Завалила рот и глаза. Навалилась на грудь. И погребла его.
     Приглушенный землей крик раздался из засыпаемой могилы. Вскоре на этом месте была только рыхлая земля, бугристая, как на неумело вскопанной грядке: «Ничего», - Огга захихикала: « Нам же не репу сажать, а, сынок?» Так же ковыляя, вошла в кусты. Затрещала ветвями, волоча труп. Треск удалился и смолк в чаще.   
 

           МЕРТВЕЦЫ     И     ОБОРОТНИ

     Из леса зверь пришел потом,
     Став черным мертвецом,
     И палача затем убил,
     Душа бича концом.
    
     И сотню трупов по лесам
     Послала зверя мать,
     Живых где слышат голоса –
     Всех на куски порвать.
      
       «Песня о звере»

     Огга не зря отгоняла мух от тела Убальда. Черви мало тронули почти целый труп. Огга провела обряд тьмы. И мертвый Убальд встал. Мертвец с черными ранами на черном теле пришел в замок. Сырая земля осыпалась на каждом шаге. Труп вошел в открытую калитку.
Потом в башню. Поднялся по ступеням. Выломал дверь покоя Сельма. И задушил вопящего от ужаса священника, который забыл все молитвы. Сельм сошел с ума раньше, чем умер в лапах мертвеца.
     Франки проснулись от криков. Выскочили в коридор. И увидели мертвого. Они рубили и кололи того. Но что трупу  факелы и сталь! Он шел и сворачивал шеи руками. Вырывал горла. От свежей крови делался сильней. Башню устлали трупы. По лестницам, углам, коридорам, тупикам – до самых дверей. Уцелевшие франки бежали во двор. Замковый капеллан во дворе стал читать молитвы. Драуг пошатнулся, потом подобрал боевой топор и метнул. За два десятка шагов секира пополам раскроила череп священника. Тот упал. А франки в панике бежали из замка.
     Через какое-то время отряд графа Хруотланда со священниками прибыл в замок. Полсотни железных рыцарей, святая вода, мощи святых в рукоятях мечей. Но драуга – живого мертвеца – не было и следа. Крепость встретила их пустотой и полуоткрытыми воротами. И трупами.
     Замок успокоился. Настало полнолуние. Туман окутал подножье замка. Из тумана послышалось пение. Оно усыпило стражу. Туман ходил волнами, ярко светила луна, мертвенные каменные стены и башни вздымались из озера туманных волн.  На краю леса стояла старая Огга, и часть тумана отсвечивала зеленью от зеленого огня ее костра. Старуха бормотала и размахивала руками. Упали засовы, лязгнув железом о камень.
     Драуг, шлепая лапами, пришел в коридоры замка. Вошел в спальни. И убил всех трех священников и отца аббата. Размозжил черепа кулаком. Проснувшийся аббат с воплем бежал. Ударился головой о стену. Раскроил лоб и упал без памяти. Драуг заложил дверь покоя засовом и выбросил трупы священников в окно. Франки вышибли дверь и полезли в комнату. Драуг хватал их и швырял о стену, как кукол. Гремели доспехи. Тела бились о каменную кладку и падали на пол. Трещали кости. Глухие стоны доносились из-под опущенных забрал шлемов. Драуг тяжело шагал. Мелькали его кулаки. Они как булавы пробивали и сминали головы. Рыцари не отступили. Они рубили драуга. Освященные клинки оставляли раны на мертвом теле. Во дворе драуга окружили. Рубили со всех сторон, сами падали под ударами, но не отступали. Пели молитвы. Прокричал петух. Движения драуга замедлились. Догадались принести смолы. Облили драуга из черпаков на длинных ручках. И подожгли. Светало. Черный горящий драуг ходил по двору. В свете солнца пламя на нем бледнело. Люди держались подальше. Драуг замотался и упал. Горящие останки просто утопили в смоле. Чадящее пламя горело долго. Солнце поднялось над лесом. От драуга осталось только грязное черное пятно и несколько обугленных костей. Их собрали и заколотили в ящик. Рыцари собрали тела павших. При свете солнца погрузили на две телеги. И выступили к соседнему замку. Там были священники. Граф Хруотланд послал вперед бойцов. Легких, на лучших конях, чтоб священники выступили немедля. Павших надо было отпеть и схоронить в освященной земле. Хруотланд понимал – иначе ведьма поднимет и этих.
     - Дай нам поискать ведьму! – просили рыцари, - Мы найдем ее! Отомстим! Разрубим ее на куски и сожжем!
     - С ума сошли? – ответил граф, - Нам всем достанет работы. Если попы не поспеют, нам придется сжечь тела товарищей – причем до заката!
     - Но ведь это по-язычески! Мы обречем их мукам ада! – возразил кто-то.
     - Иначе ночью они обрекут нас мукам смерти! – отрезал граф.
     Тут кто-то заметил, что тела священников пропали. Их не было. Стали искать. Следопыт Гуго нашел следы крови и борозды в земле и траве. Они вели от угловой башни в лес. И там терялись. Солнце же поднималось к полудню.
Кто-то из рыцарей сказал: «Не припомню такого короткого утра». Другой отозвался: «Долог день до вечера, коли делать нечего. Так говорят сервы?» «Не «долог», а скучен!» «Тогда это явно не про нас.» Рыцари засмеялись. Но смех быстро смолк. Вообще-то всем было невесело. Стоял сентябрь. Дни были уже не так длинны, как в мае. Граф заскрипел зубами. Охнул от боли. Он рубил драуга впереди воинов, и кулак мертвеца задел  скулу. Графа спасла от смерти только родовая крепость черепа. Его отца в битве ударили по голове железным топором среднего размера. Но только рассекли кожу и слегка вмяли кость. А ведь шлем сбили предыдущим ударом…
     Граф велел выступать.
     Огга-колдунья оттащила трупы попов в лес. У ней была  целая ночь, пока в замке возились с драугом Убальда. Она бы все равно не справилась одна. Но стражник-франк Гарен уже тоже был драугом. Пока один драуг  убивал в замке, другой утащил в лес трупы. И спрятал, где велела Огга.   Он укрыл тела в пустой медвежьей берлоге на склоне оврага.
     Хруотланд и франки споро шли на запад, к замку Хорей. Ближе к вечеру наткнулись на гонцов. Оба валялись посреди дороги. Вокруг роились мухи. По дороге тянулись зелено-желтые веревки кишок из разгрызенных конских животов. Лица всадников обглодали. Гуго взглянул и сказал одно:
     - Волки!
     Двое тощих грязных исцарапанных голых мертвецов валялись у дороги. Волосы спутаны, длиной – ниже пояса. Ногти – в два дюйма на ногах, в дюйм – на руках. Гуго, крестясь, приподнял губы:
     - Зубы острые, - сказал он, шарахнувшись. Его зубы стучали, - Оборотни, милорд граф.
     На голых телах были следы ударов мечами.
     Все было ясно.
     - Колдунья! – сказал Хруотланд. На дороге – одни волчьи и конские следы. Но среди волчьих следов – трупы людей.
     Огга превратила в волков с десяток людей. Кого – по их просьбе, кого – из вражды. Среди оборотней были смертельно больные. Превращенье вылечило их. Были беглые рабы. Все исполняли волю колдуньи. Иначе она могла и лишить дара. Другие озверели настолько, что стало все равно, кого рвать. Шли туда, куда вся стая.
     Спасти Убальда от десятков и сотен железных франков сил волков-оборотней бы не хватило. Они были не могучие звери Ирминсула, а обычные лесные волки. Но на двух гонцов их хватило вполне.
     Изо всех сил, погоняя коней, рыцари пошли на запад. Солнце клонилось все ниже. Коснулось верхушек деревьев.
     - Граф! - подскакал рыцарь Гитьом, - Пора рубить повозки на дрова и тащить хворост! Надо жечь трупы!
     - Не успеем, - глядя мимо, сказал Хруотланд.
     - Разрубим тела на части! Сколько успеем, сожжем…
     - Нет, - отчеканил граф, - Я был не прав. Я не лишу братьев рыцарей посмертия в раю, - Он поцеловал рукоять меча и поднял его к небу, как крест, - Да будет воля Господа нашего. Я остаюсь.
     - Тогда - бежим, - Гитьом отвел глаза.
     - Ты же принимал обет, Гитьом, - граф посмотрел, как на дурака, скривил губы, - Ты же рыцарь! Рыцари не бегут.
     - Это смерть, Хруотланд! Я клялся биться с живыми, а не с мертвыми! – голос Гитьома сорвался на верезг.
     Хруотланд сузил глаза. Меч перевернулся в ладони лезвием вверх, перекрестье лязгнуло о железную рукавицу.
     - Мы остаемся. Разведем костры. Окружим тела. И будем драться, как подобает рыцарям.
     - Я не останусь! – Гитьом со свистом вырвал меч из ножен. Граф заревел и замахнулся. Конь Гитьома отпрыгнул. Гитьом отбил удар мечом. Тут же к нему и к графу кинулись рыцари. За спиной Гитьома ощетинились клинки. Двадцать рыцарей мертвыми лежали в повозке. Оставшиеся стали на дороге, как две стаи волков, оскалясь лезвиями – клыками клинков. Сталь краснела в свете заката, багряные лучи солнца падали на дорогу сквозь ветви сосен, осин и дубов. Лица застыли в напряжении, решимости, страхе.
     Людей Гитьома было меньше. Ненамного.
     - Если мы будем биться, - пролаял Гитьом, - Мы перебьем друг друга.
     - Боишься? – граф двинул коня на Гитьома. Оскал того был страшен.
     - Ну, уж нет! – он не отступил ни на шаг и приподнял меч, - Давай! С живым я померяюсь и с тобой! – Сзади лязгнуло, мечи качнулись. Граф придержал коня. Гитьом бросил взгляд на лес.
     - Если не хочешь боя, то я уезжаю, - бросил он, - Советую всем, у кого есть мозги, последовать за мной. Холодает. Тени длинные. Солнце скоро сядет. Здесь будет ад.
     Граф вогнал меч в ножны.
     - Езжай, подлый предатель, - бросил он, отвернув коня, - Ад будет тебе, когда я скажу монсеньору Карлу, и твоя голова скатится на плахе! А сбежишь – все земли скажут, что рыцарь Гитьом  – трус и клятвопреступник.
     - Я не трус. Ты это знаешь. Да пойми же ты! – выкрикнул Гитьом, - Ночью из леса выйдут мертвецы. Не один. А много. А за вашими спинами встанут эти! – он мотнул головой на повозки, - Холодные пальцы вцепятся вам в горло. Вы увидите перед собой мертвые глаза! Куда вы денетесь? – он подъехал ближе к Хруотланду, опустив меч поперек гривы коня. Но в ножны не убрал, - Брат, - негромко сказал он, - Мы бились во многих битвах. Поехали со мной. Этого врага не победить. Почему мы должны погибнуть тут?
     - Ты мне не брат. Я отрекаюсь от тебя, - Хруотланд поглядел Гитьому прямо в глаза, - Мы должны драться. Иначе завтра ночью тут будут двадцать и пять драугов! И мы не знаем, точно ли наши товарищи, - граф кивнул на повозки, - Восстанут. Может, для этого нужен особый обряд. Зря, что ли, колдунья утащила мертвых священников в чащу леса?
     - Даже если придут только пятеро, вспомни, что сделал в замке один, - Гитьом указал на телеги, - Ты надеешься победить пятерых?
     - Мы не были готовы. Теперь – будем.
     - Вы погибнете.
     - Как воины. А вы сбежите. Как трусы.
     - Вам не победить.
     - Гитьом. Вспомни, что ты – рыцарь. И представь, что натворят эти двадцать пять мертвецов, если мы убежим. Сколько людей они убьют, сколько стариков, женщин, детей. Беззащитных. А мы…просто должны стать насмерть. Защитить слабых. И тогда, быть может, сумеем не дать злу дороги.
     - И за это отдать свои жизни.
     - Я умру, пытаясь. Большего от рыцаря не требует никто.
     Гитьом смолк и повернул коня. Больше ни он, ни граф не сказали ни слова. Не глядя на остающихся, убрав в ножны мечи, сбившись кучей, три десятка рыцарей, шпоря коней, помчались прочь. Скоро лес и поворот дороги скрыл их. Затих топот копыт. Осела пыль.
     - Подлецы! – сказал розовощекий юный оруженосец, - Их казнят, когда мы расскажем императору.
     Хруотланд поглядел ему в глаза:
     - Мальчик, ты надеешься пережить эту ночь? – спросил он.
     - Вместе с вами, граф! – ответил юноша. Хруотланд кивнул. И сказал всем:
     - Молитесь. Укрепитесь сердцем. Мужайтесь. Я горжусь вами.
     Граф тяжело сошел с коня. Лязгнув доспехами, опустился на колени. Поднял клинок вверх крестом-рукоятью. Начал читать молитву. Слова чисто звучали на лесной дороге в тишине сумерек. Из темной влажной чащи наползали тени. Слова вязли под деревьями.
     Солнце заходило. И зашло. Последний его луч погас в темных облаках. Пала тьма. В сумерках выступили звезды.
     Хруотланд приказал сгрузить тела на дорогу. Телеги разломали. Зажгли факелы. Отсветы огня плясали на дороге, на обочине, поблескивали на железе. Выделяли застывшие кровавые раны, заострившиеся носы и скулы, запавшие щеки, закрытые глаза лиц мертвых, пучки травы на обочине. Из-под черных елей на дорогу ползли белые щупальца тумана. Озноб проникал под латы. Коней отпустили. Даже боевые кони взбесились бы, напади на них мертвецы.
     В чаще треснуло. Глухо. Раз, другой. Валежник. Затрещали ветки. Громче, громче. И пять корявых, темных фигур выступили из тумана. Приблизились. Отсветы огня упали на неподвижные лица, бело-серую кожу, глаза, залитые кровью. Мертвецы шли неуклюже и неотвратимо. По груди, животу, лицу голые тела изрезали прямые угловатые знаки.
     Рыцари стояли полукругом. Хруотланд шагнул вперед. Мертвец – аббат с тонзурой – вытянул руку. Меч графа сверкнул и рухнул багряным проблеском. Хрустнуло. Упала отрубленная кисть. Аббат-драуг ударил другой рукой. Удар врезался в руку с мечом. Затрещала кость, рука повисла, меч упал наземь. Граф отступил. Рыцари бросились вперед. Драуги сошлись к ним.
     - Окружайте! Окружайте! – превозмогая боль, крикнул Хруотланд. Оглянулся, ища деревяшку. Сорвал перевязь меча, левой рукой поднял кусок доски, приложил к кисти. Припал на колено, прижал им деревяшку – обломок телеги. Стал привязывать ремнем. Кровь по руке не текла – кость не пробила кожу. От боли граф скрипел зубами и грязно ругался. Все заглушал треск огня. Пламя разгоралось. Рыцари побросали факелы в кучи поломанного сухого дерева телег. Просмоленные дрова полыхали. Граф отодвинулся – жаром пекло нестерпимо, затрещала борода. Запястье краснело и опухало на глазах. Он выругался и встал во весь рост.
     Ярким светом огня опушку озарило, как в полдень. Ветви над дорогой мотало жаром. Сверкали мечи. Рыцари размахивались и рубили. Клинки глухо вонзались в тела. Голые серые фигуры размахивали руками. На глазах графа отлетел и рухнул Гуго. Остался лежать неподвижно. Кулак приложил, как булава. Вот драуг схватил рыцаря за горло, приподнял, швырнул в другого. Оба рухнули наземь. Третий воин рубанул мертвеца в плечо сбоку. Меч рассек ключицу, располовинил мускулы и сустав. Драуг резко повернулся. Меч застрял в трупе. Рыцарь рукояти не выпустил. Его мотнуло. Драуг схватил оружие за клинок. Наверняка раскроил пальцы до кости – но что ему? Он рванул меч на себя. Рыцарь, так и вцепившийся в рукоять, качнулся следом. Но выучка подвела. Драуг схватил за горло, дернул рукой – голова рыцаря повисла, как на тряпке. Мертвец отпустил. Воин упал. Поднялся сбитый наземь второй. Первый не двигался, лежа на боку. Еще один рыцарь рубанул драуга сзади боевой секирой. Явно перерубил хребет. Но драуг шагнул к поднявшемуся. Меч того вонзился ему в живот. Мертвый не обратил внимания. Ударил. Грохнуло железо. Рыцарь пролетел шагов десять и спиной влетел в костер. Взметнулись искры. Граф увидел – панцирь на груди на ладонь вмят в тело. Огонь взметнулся. Скрыл человека. Из костра донесся дикий крик. Кто-то из рыцарей дрогнул, обернулся. Драуг сразу качнулся, схватил его за грудь панциря. Мотнул, сшиб им с ног еще одного. Двумя руками поднял воина в полных доспехах над головой. Тот ударил перекрестьем меча, пробил мертвецу череп. Но драуг обрушил поднятого на лежащего, ударил головой в голову. Лязг, звон, хруст, рыцари расплющились друг о друга. И остались лежать недвижной кучей.
     Торчащие из костра ноги слабо задергались. И перестали. Огонь лизал тело, доспехи, почерневшие лицо и кисти рук, горели волосы, тлела под железными бляхами бычья кожа панциря.      
     Граф оглядел побоище. Около двадцати рыцарей лежали убитые или умирающие. Остальные рубили. Драуг без ноги лежал на животе. И тащил к себе рыцаря единственной уцелевшей рукой. Трое яростно рубили его мечами и топорами. Драуг сломал рыцарю ногу. Тот издал вопль. Слышно было даже сквозь крики, лязг и звуки ударов. Голень теперь торчала вбок от колена. А драуг потянулся навстречу мечам рубивших.
     Другие драуги стояли на ногах. Один или двое – без одной руки. Им не мешало. На глазах Хруотланда драуг ударил рыцаря обрубком по голове. Так, что шлем осел на глаза. Рыцарь качнулся, как пьяный. Уронил руки плетьми. Меч выпал, рыцарь упал на колени, потом – лицом вперед. «Даже если он жив, то не успеет очнуться раньше, чем все кончится». Хруотланд взглянул на мертвых рыцарей. Скрипнул зубами. Те и не думали вставать. Так и лежали в два ряда посреди дороги. Он был прав – нужен обряд над каждым. Гитьома бы сюда! Они б одолели пятерых, одолели бы! «Прекрати», - сказал граф себе: «Ты воин. Ну, какая в бою помощь от трусов?»
     Он осмотрелся пошире. Искал оружие, меч или топор. Лучше меч. Драться даже ему, с единственной здоровой рукой. Может, его рука и меч будут тем, что отсекут последнюю руку последнему драугу. Хруотланд увидел меч в пяти шагах. Подошел. Склонился. Скрипнул зубами – рука. Выпрямился. Меч в здоровой левой. Шагнул к бою.
     Драуг без двух рук был прямо перед ним. Между ними осталось двое рыцарей. В траве лежали пятеро. Вдруг мертвец качнулся вперед. Рук не было – одна отсечена у плеча, от другой –
 обрубок в две ладони длиной. Но мертвец ударил рыцаря в грудь головой. Пятки того оторвались от земли. Он пролетел в локте слева от Хруотланда. Грохнулся в пыль. Графу было некогда оглядываться. Он замахнулся вдоль земли, целя в шею. Граф ловко рубил с обеих рук. От резкого движения перед глазами полыхнула молния боли. Но граф уже рубанул всем корпусом. Ощутил, как меч врезается и рассекает плоть. Твердую, как дерево. Рванул клинок на себя. Покачнулся. Темно в глазах. Граф вонзил острие меча в землю. Оперся на рукоять. А то б упал. Попытался мотнуть головой, отогнать дурноту. Земля под ногами зашаталась. Граф ждал удара. Его не было. Постепенно земля успокоилась. Вернулась боль в руке. Граф снова увидел бой, освещенный огнем. Драуг без половины черепа лежал на животе, и рыцарь гвоздил его булавой с обеих рук.
     Хруотланд не знал, есть ли у него силы. И вдруг услышал за спиной тихий звук. Злобное рычанье зверя. «Это не трупы», - подумал он. Резко обернулся. И даже успел вскинуть здоровую руку. Что-то ударили в грудь. Стиснуло руку у горла. Повисло, таща вниз. Перед глазами оказалась серая морда с горящими злобой глазами. Зубы сжали руку выше запястья, вдавливая пластины доспеха сквозь кожу в живое тело. Волк! Граф скрипнул зубами. И со всей силы, напрягая носок, ударил зверя окованным железом острием сапога. Снизу – в брюхо и яйца.
     Какой бы ни был оборотень, а упал и завизжал. Заскулил, закрутился в пыли, разжав пасть. Онемевшей рукой граф схватил горящую доску. И увидел второго зверя, летящего на него. Оскал мокрых клыков, черные губы. Смрад и жар пасти обдали лицо. Выпрямиться мига не было. Хруотланд выбросил факел навстречу. Успел подумать: «Успею?»
     Горящая доска ткнула в нос, морду и зубы. Волк дико завизжал и задом скакнул назад. Черный нос дымился, усы сгорели. Граф бросился на еще двух серых, лупя факелом. Пламя выло в размахах, чертило в воздухе огненные дуги. Звери, рыча, попятились. Они были бойцы и убийцы. Но не хватало стойкости.
     Хруотланду было не до чего. Он не видел, что четверо оборотней проскользнули стороной. И за его спиной бросились на рыцарей сзади. Те не ждали. В мгновенье ока звери перервали двоим жилы под коленом. Третий обернулся. Оборотень прыгнул и выгрыз левую скулу, щеку и нос. Воин с кровавой раной вместо лица закричал. Вслепую ударил мечом. Рядом драуг прикончил его соратника – последнего, сражавшегося с ним. Проломил череп. А потом шагнул и добил рванолицего рыцаря выпадом в висок. Затем драуг двинулся дальше.
     Если бы не оборотни, рыцари бы, наверное, победили. Или все бы полегли, но драугов изрубили. Нападение зверолюдей решило дело. Рыцари отмахивались от оборотней. Драуги шли на них и резко били. Неуклюже, но быстро и сокрушительно. И ломали ребра, раскалывали головы. Оборотни подгрызли еще пятерых. Два зверя получили удары мечом. Один – насмерть, по шее, отсеченная голова волка полетела в костер. Другой захромал в сторону на трех лапах. Из культи передней правой била темно-красная кровь. Драуги не дали рыцарям вооружиться факелами. Они шли и били – насмерть.
     Последние десять рыцарей собрались вокруг Хруотланда. Тот швырял в оборотней горящие головни ногами. Мечом он рубил драугов. Он успел ударить трижды. Раскроил череп одному драугу, пробил навершием голову другому. Тяжелый удар под ребра отшвырнул графа. Он взлетел, успел услышать хруст своих костей, согнулся пополам. Ощутил, как рвут что-то внутри острые осколки костей, как там лопается и течет горячее. Стало нечем дышать, слепящая боль охватило все тело. Он захрипел, забулькал, горлом хлынула горячая кровь. «Это смерть», - подумал граф, пытался двинуться, но тело не слушалось. Вдруг боль прекратилась. Не стало ничего. Граф подумал: «Жаль, что я только отсек одну руку аббату…то есть его драугу. И за это он сломал мою. После я толком ничего не сделал. Рука за руку – мало. А рыцари бились без сеньора.» Но сразу следом пришла мысль: «Я должен был напасть и ударить. Наши увидели это. И кинулись бить. Без этого они бы не смогли драться. Застыли от ужаса».
     Потом все мысли живого мира исчезли. Тело графа Хруотланда застыло, лежа в двух шагах от костра. Глаза остановились. Кровь медленно перестала течь. Он умер.
     Граф не видел, как четверо драугов - «калек» крушили оставшихся рыцарей. Бежал только один человек. Другие стояли насмерть. Не подпускали драугов к трупам соратников на дороге. Может, стойкости добавило, что бежавший далеко не ушел. Серые звери метнулись за ним. Глаза их горели желтым. Оборотни слишком трусливы – драться с равным. Но убивать бегущих – другое дело. Вопль человека взлетел из тумана. И вмиг смолк, сменился победным воем.
     Драуги встали между костров, среди изувеченных  и убитых. Волки бежали от тела к телу, лизали кровь. Жрать трупы им запретили. Вскоре старая ведьма ловко приковыляла из тумана. Черный мешковатый балахон, морщинистое лицо, нос крючком, свисают грязно-седые космы. Она обошла трупы. Нескольких коснулась. Драуги зашевелились. Трое подобрали по телу и потащили в лес. Четвертый не мог – был без обеих рук.  Он остался у костров. Оборотни выпрямились. Встали на задние лапы. Осыпалась шерсть, обнажив белую кожу. Изменились тела и морды.
Пятеро голых грязных людей подобрали по трупу. Сгибаясь, зарысили в лес раскачивающейся звериной походкой. На ходу взрыкивали и взлаивали. Последний – безрукий – зализывал культю.  Потом сел на задницу. Поднял лицо к луне и протяжно завыл.
     Огга – колдунья и жрица Бадб Махи – спешила. Пока не угасла жизнь в покалеченных. Таких было десятка полтора. Из зарытых заживо драуги выходят лучше. Сильнее, крепче, тяжелее и быстрее.
     У ней получилось.
Рассвет не застал на дороге ни одного мертвеца. Солнце равнодушно осветило проселок. Валялось оружие, дымились пепелища двух больших костров. Бордово запеклись лужи крови. Изрыта земля, смята трава.
     Струсивший раз – струсил опять. Гитьом не попросил в замке о помощи. Понимал, как отнесутся к дезертиру. Со своими рыцарями проскакал мимо. Гитьом стремился убраться из графства подальше. На юг. В Ломбардию, где далеко до императора. И рядом земли, не подвластные франкам. Он не был подлецом и думал оставить запись. Опасность драугов Гитьом понимал. Но писать не умели ни он, ни его рыцари. В монастырь они завернули только через день. Гонец-монах доскакал до барона Гастона еще через два. До той поры никто не знал, что сталось с отрядом. Собаки скулили и в лес не шли. Следов не было. Как и трупов. Заподозрили саксов. Гастон заперся в замке и послал за подкреплением. Прочитав историю Гитьома, он не поверил. Заставил монаха подробно рассказать – кто оставил запись, какие рыцари, какого вида, сколько, оружие и кони. И тогда уже послал за священниками в аббатство Фритцбар.
     Только на пятый день отряд рыцарей выступил в лес со священниками и освященными мечами. Барон был храбр. Но ума недалекого. Он видел себя графом. А в драугов все же не очень верил. Но пришлось поверить. Ночью пеших воинов и рыцарей окружила цепь из сотни мертвецов. И началась бойня. Бежать смогли немногие. Драуги стягивали кольцо, убивая всех.
Одиноких беглецов в чаще резали оборотни. Из леса не ушел ни один.
     Огга-колдунья спала два дня и две ночи. Половина драугов ее охраняла. Другая прочесала окрестные леса. Всех встреченных людей убили. Трупы штабелями складывали в ледники-погреба – сколько поместится.
     Ужас встал над графством душной волной.
     Огга отдохнула. Восстановила силы. И снова начала обряды. Вставала новая нежить.
     Пришло время мести.


                *                *                *
 
     Для живых пришло время смерти. Нежить не дружила ни с кем. В огромных темных чащах Сигамбрийского леса расползалались драуги. И убивали всех. И христиан-франков, и язычников-саксов. Те и другие перестали воевать друг с другом. Император Карл созвал в Ахен ополчение крестьян. Те еще не стали сервами, быдлом, рабочим скотом, как их потомки через сто лет. Деды и прадеды их были свободными воинами. Крестьяне пришли с копьями, мечами и секирами-францисками. Из пограничных марок-графств и герцогств съехались рыцари. С другой стороны двинулись саксы. По разрешению жрецов Ирминсула они подожгли леса. Множество драугов сгорело. Затем жрецы вызвали дождь. Огонь потух. С востока нашествие нежити отсекли.
     С запада шли франки с освященными мечами.
Выжил кто-то после боя с мертвыми. Люди узнали про огонь. В лес везли бочки со смолой.
Смолокурни дымили непрерывно. Солдаты с черными от сажи лицами бросали дрова и с мечами встречали выползших из леса мертвяков.
Мертвецов обливали смолой и забрасывали факелами. Оборотней травили собаками. Рыцари кружили вокруг мертвых. Подрубали ноги двуручными секирами с лезвиями в полтора локтя. Несколько больших отрядов драугов перебили. Полки живых шли по лесам, прочесывая их. Перекликались рогами. Охотники выслеживали драугов по следам. Священники молились, освящали участки земли. На них солдаты строили остроги с запасами смолы. Там ночевали, чтоб нежить не застигла в чаще.
     На сбор огромного войска ушел целый год. За это время драугов стало полтысячи. Но на каждого драуга приходилось тридцать – сорок людей. Погибших живых хоронили в освященной земле. Увозили на подводах в аббатства. Или под защиту полков из тысяч воинов, с которыми мертвоживущим было не совладать.
     Огга привела кулак мертвых, те напали на обоз с убитыми. Через день ее войско пополнилось полусотней драугов. Франки усилили охрану обозов. В следующее нападение колдунья еле спаслась. Охотничьи псы рыцарей почти ее настигли. Огга натравила на гончих оборотней. Сумела уйти. Но подоспевшие всадники перебили всех ее зверолюдей. Без колдуньи напасть на обозы не выходило. Драуги были слишком тупы, чтоб воевать сами. Войско Огги таяло.
     У франков кончалась еда. Грозил голод. Обозы не поспевали кормить огромное войско. К тому же с обозами шло немного воинов. Просто не хватало на все людей. Мертвецы разгромили несколько обозов и пополнили  ряды. Крестьяне, прослышав о таком, стали отказываться ехать. Прятались в леса. Зерно зарывали. Кое-где сборщиков короля убили.
     Франки голодали. Охота не помогала – драуги и войско распугали зверей. Тут пришли саксы. С юго-востока, из Вестфала. Привезли зерно и пригнали скот. Император, против обычая, заплатил за это серебром.
     Человек победит любого врага. Всегда. Тем, чем побеждал во все времена. Хитростью. Оружием. И толпой. Когда-то кобла обезьян с камнями и дубинами отбилась от пещерных медведей и саблезубых тигров. И других гигантов – хищников. Потом хитрые обезьянолюди додумались до каменных топоров, наконечников копий и стрел для луков, ям-ловушек и факелов. И пошли на хищников войной. И тем конец пришел. Не устоять было и драугам.
     Через год с войском мертвых было кончено.
     Последние драуги беспокоили еще лет десять. Остался их десяток-другой. Большая часть тех земель обезлюдела. Поселки стали крепостями. Всюду – христианские храмы, священники, освященные кладбища. И – частоколы с вышками, дозорные, факелы, котлы смолы, секиры. Огга Старая Смерть скиталась по лесам. Лес кормил ведьму. Там, здесь удавалось ей поднять из земли три, пять мертвых. Но никогда не больше десятка.
     Через десять лет она куда-то сгинула. Ужас Турингии кончился. Одни сказали: « Она сдохла от старости». Другие: «Ее поглотил оскверненный ей лес». Третьи: «Колдунья устала. Решила, что отплатила сполна. И убралась доживать в другие места.» Но страшней всего было то, что к этому добавляли некоторые: «Сейчас она ушла. Но что помешает ей вернуться?» После таких слов разговор обычно смолкал. А молчание было тяжелым.
     Все кончилось. Однако помнили долго. Очень долго. 
      Как умерла Огга-колдунья, люди так наверняка и не узнали.

               
               
                ВОЛК     И     СМЕРТЬ               
 

     Старуха шла через чащу. Что-то бормотала себе под нос. Сила иссякла. Но ничего. Она вернется. И снова будет мстить. Дураки! Надо же, они думают, что одолели ее. Что она, может быть, даже умерла. Так вот легко. Хе-хе. Они еще ужаснутся.
     Краем глаза колдунья уловила движение. Кто-то  вышел из кустов впереди. Она подняла голову. Прямо перед ней стоял волк. Не простой. Оборотень. Огромный. Не из ее. Хотя тех уже не стало.…Пока. Этот был из Истинных. «Саер» на их языке. «Свободный». Самый древний и могучий род волкодаков.
     Глаза зверя горели парой зеленых огней. Низкий широкий лоб, острые уши. Темно-серая шкура цвета старой стали. Челюсти разошлись. Длинный язык протек по острым белым зубам. Свесился из пасти. Волк облизнулся.
     Зрелище было пугающим. Но не для Огги. Оборотней она не боялась. Никаких. Она же сама их делала.
     - Тебе чего, хозяин низин? – буркнула ведьма. С другим оборотнем она и говорить не стала бы. Велела убраться, и все. Но все-таки – саер. Он не был ни другом, ни врагом. У них разная война. Делить нечего. Просто – сила.
     - Ты нарушила обещание, - сказал волк. Из пасти вырвались короткие рыки, скулеж, взлаи и подвывы.  Огга понимала, как речь человека.
     - Какое еще обещание? – буркнула еще недовольней.
     - Вспомни. С тобой по лесу шел человек. Воин. Молодой. Один в лесу ночью. Он был мой. Ты не дала его убить. Ты обещала отдать другого. Потом. И я согласился.
     Огга наморщила лоб. Потерла ладонью. Что-
     то такое припомнила. Давно было! Еще в начале мести. Оборотень продолжил:
     - А ты солгала. Даже трупа не оставила. Ни одного. Ни мне, ни братьям. А уж у тебя их было! Нет. Понаделала из всех – тут оборотень употребил их слово «туурроуф». Означало: «ходячая тухлятина».
     Огга махнула сморщенной кривой рукой:
     - Я забыла.
     - А напрасно, - ответил зверь.
     - Я воевала. С двумя королевствами людей, - Огга затряслась, начав сердиться, - Давно ли твои братья отваживались на такое? У меня было полно дел, чтоб помнить про обещание об одном человеке.
     - Люди не лгут саеру.
     - Один человек! Это ничто! Я сдержу обещание.
     - Как? Дашь мне человека сейчас?
     - Сейчас – нет. Но я вернусь. Поверь, недостатка в трупах не будет, - Огга захихикала, потирая ладони, - Оставлю и живого для тебя.
     - Слишком долго ждать, - сказал Саер, - Ты уверена, что сможешь вернуться?
     Огга расхохоталась. Так, что закашлялась. Слезы выступили на глазах. Кашель сотрясал тощее тело. Наконец, она прокашлялась. Утерла рот рукавом:
     - Насмешил, Древний! Кто ж меня остановит? Они, что ли? Людишки?
     - Нет. Они – нет. Ну, если и вернешься.…А если опять обманешь? Забудешь? Или еще что?
     - Да хрена ли тебе надо? – опять рассердилась Огга, - А если меня завтра упавшим деревом зашибет?  Я что тебе – норна, грядущее знать?
     - Вот-вот, и я о том же, - волк издевки будто и не уловил, - Нет. Больно долго ждать. Мы, волки, нетерпеливы. Ждать не любим. Я лучше придумал. Возьму сейчас.
     - Что ты возьмешь? – удивилась Огга.
     - Да долг твой.
     - Это как так? Чем же?!
     - Тобой, колдунья.
     Огга сначала не поняла. Зверь сказал очень обыденно, без злобы и ярости. Потом дошло. Она не поверила:
     - Уж не меня ли ты решил сожрать, волчок? – как змея, прошипела Огга…когда поверила все же, - Это не тебя ли деревом пришибло? Да по голове прям?
     Оборотень молча шагнул к ней. Глаза горели зеленым. Огга отступила на шаг:
     - Смотри, если дерево не упало, так может и упасть, - пригрозила она с нешуточной злобой, - Забылся, с кем говоришь?! Пшел прочь с дороги, пока цел, драная серая шавка!
     Оборотень показал все зубы. Будто усмехнулся:
     - Ты страшна и сильна, Вожак Ходячей Мертвечины. Но не сейчас. При тебе ни одного Мертвого Убийцы. Ты в моей власти.
     И Огга вдруг поняла – саер прав. Она не боялась смерти. Но желала сделать еще много злого людям. Отплатить за смерть последнего сына. И взвизгнула:
     - На что тебе я? Мое мясо невкусно и старо! Ты что, не понял – я еще объявлю войну. Я убью многих! Я дам вам много еды! Станьте моими союзниками – и мы столько людей перебьем! Ты же знаешь – я не лгу! Вы сами не лжете – и чувствуете любую ложь! Хочешь – я дам клятву своим умением в ведьмовстве! Я не нарушу ее, а то потеряю силу! – Огга орала и брызгала слюной. Волк дослушал ее, склонив голову набок. Потом ответил:
     - Поздно. Дело решенное. Мы чтим древнее колдовство. Чтим и твое умение. Но…оно нам и глубоко мерзко. Мертвое должно сгнить в земле. Стать землей и травой. А не встать и убивать живое.
     - Вы убиваете сами!
     - Для еды. Чтобы жить. Для жизни. А не для смерти, как ты. Мы всегда терпеть не могли некромантию. ( «туурроуф длаук» - сказал волк. «Делать ходячую тухлятину») Но терпели. Она – часть Древних чар. Ушедшего мира. Не нам убить ее. Мы сами – его часть. Но ты разошлась. Весь наш лес провонял ходячей смертью, ни живой – и ни мертвой. Пора кончать с этим. И твои оборотни…- будь оборотень человеком – сплюнул бы, - Это ж надо – давать нашу шкуру такой мрази! Шкуру Истинных!
       - Чего ты вообще заговорил со мной? – зло скривилась Огга. Она в самом деле не боялась смерти, - Перервал бы горло из-за куста. На что вы теперь только и способны. Помяни мое слово – людишки всех вас прикончат. Пройдет сто лет, или пятьсот – ни одного не останется!
     - Это я и без тебя знаю, - сказал волк спокойно.
     - Знаешь?! Тогда ты просто полный дурак. Я предлагаю союз, чтобы вместе убивать общих врагов. У меня сила, которой у тебя никогда не будет. И ни у кого из вас! Сам признался, что не терпите некромантию. А ты! Отказался. И почему?! Мертвецы тебе, видишь ли, плохо пахнут! Слово тебе нарушили! И старуху сожрать захотел. Тьфу!
     - Вот именно, колдунья. Слово тебе – тьфу. И никогда тебе не понять. И не быть нам союзниками. А если бы стали – зачем?
     - Что «зачем»?
     - Что, союз с тобой даст победить людей? Выжить? Зачем идти вместе с мертвяками?
     - Чтобы убить людей побольше! Поселить в сердцах ужас! Заставить уцелевших страдать над трупами родни и друзей!!! – завопила Огга, воздев руки. Волк ответил:
     - Воюют ради жизни. А не ради смерти.
     Огга ощерилась:
     - Нет тут моих мертвых детей! Они бы показали тебе, какова война в руке Смерти!
     - Да видел я уже. Что думаешь, мы не следили за тобой оба этих года? Но ты всегда была в окружении своих трупаков. А мы не хотели драться с ними. Нас уже мало осталось. Люди сделали наше дело. А мы доделаем их.
     Огга сплюнула:
     - Пошел в задницу. Я поняла – ты меня так и так убьешь. Что бы я не сказала. Ну и чего на треп время терял?
     - Потому что ты – часть Древнего мира, - серьезно сказал волк, - пусть мы тебя и не любим. Но последний разговор дать должны.
     Огга рассмеялась. Смех был – как скрежет.
     - А я вот никому ничего не должна, кроме себя самой! Убивай, и будь проклят!
     Зверь прыгнул. Не присев. С места. Как серая молния. Смех-скрежет оборвался вскриком-хрипом. Волк вцепился в горло колдунье. Рванул вбок, раздирая кожу и мышцы. Горячая кровь ударила в морду. Волк слизнул ее. Огга свалилась на спину. Била ногами. Хрипела и булькала. Башмаки взрывали прелые лисья и черную жирную землю леса. Вдруг края раны сошлись. Начавшие мутнеть глаза уставились на оборотня. Тот ощутил опасность. Потянулся вперед, рвануть снова. Да так и застыл. Тело не слушалось больше.
     Глаза колдуньи были мутны и мертвы. Они не могли видеть. Но эти буркалы безошибочно нашли зеленые глаза саера. Мертвый рот прохрипел:
     - Ты убил быстро, волчок. Знал, что стоит бояться предсмертного проклятия. Но на то я и некромантка! От послесмертного  не уберегся! Я предрекаю смерть! Года не пройдет – последуешь за мной. И ничто не спасет тебя! Хр-р-реееее…
     Огга захрипела последний раз. Голова ее повисла набок. Рана разошлась снова. Рот приоткрылся. Тело лежало неподвижно. Вдавившись в землю так, как могут только трупы. Колдунья была мертва. Окончательно и насовсем.
     Оборотень не стал ни жрать теплое мясо, ни пить кровь. Он помчался бегом, продираясь через чащу. По хорошо знакомому пути. По дороге он срывал листья растений и жевал на бегу. Зеленая слюна текла из пасти. Она то немела, то леденела, то горела огнем.
     Волк не ошибся. Боль скрутила его близ родника. Травы помогли. Он рухнул наземь. Извиваясь, пополз вперед. Живот раздирало от страшной боли. Зверь менялся, пока полз. Лапы вытянулись и посветлели, у них раздались вширь концы. Морда уплощилась. Уши стали меньше, глаза – больше. Грудь раздвинулась. Хвост исчез. Утробный вой перешел в стон.
     К роднику подполз голый рослый белокожий мужчина с черными волосами. Спереди он весь извозился в земле. Уронил голову в заросшую травой и тиной «чашу» в песке. Напился, булькая и мутя воду песком и кровью. Та шла изо рта. Потом оборотень вынырнул. Волосы мокрыми косицами прилипли к лицу. Вода ручейками сбегала на подбородок и размывала грязь на груди. Человек забулькал и произнес несколько фраз. Они звучали странно. Это не был волчий язык. Но и не один из человеческих. Заклинания. Ради них саеры, огромные разумные волки, и стали тысячи лет назад оборотнями. Волчье горло таких звуков произнести не могло.
     Оборотень кое-как встал на колени. Его бурно вырвало. Частично – черной жижей. Потом он упал на бок. Откатился. Лежал на спине. Грудь тяжело вздымалась и опускалась. Несколько раз тело сотрясали позывы к рвоте. Изо рта тек только горький нутряной сок .
     Затем все кончилось. Оборотень еще немного полежал. Встал на колени. Подполз к ручью. Кое-как отмылся. Встал. Шатаясь, пошел в лес, держась за деревья. Не превращаясь. Сил не было.
     Проклятье старухи превратило ее кровь для него в страшный яд. Он понял, что так будет. Сразу побежал к Волчьему Ключу. По дороге рвал целебные травы на нюх. Эти травы, вода Ключа и заклинания спасли его. В Ключах таилась магия оборотней. Вода их превращала в оборотней людей и лечила раны. Не будь ее, яд бы волка убил. Несмотря на живучесть оборотней.
     Впрочем, саер был уверен – это не последний удар проклятия.
     Но он будет драться за свою жизнь.
     Сидевший спиной к березе человек приподнял верхнюю губу. И тихо зарычал. А потом завыл, превращаясь.
     Вой волка пронесся по лесу.
     Через полгода, зимой, его придавило упавшим старым деревом. Умирающим, его нашли франки-лесорубы. Раскроили череп секирой.  Начали снимать шкуру. Когда увидели с изнанки шкуры гладкую белую кожу, бросились бежать. Убежали недалеко. Саеры шли на помощь собрату. Опоздали ненамного. Лесорубов настигли в одном лье от мертвого волка. Разорвали и сожрали.
     Проклятье Огги настигло оборотня. Он ни о чем не жалел перед смертью. Оборотни не умели жалеть.
     Труп Огги саеры тогда же, ранней осенью, сволокли к ближайшему выворотню. Свалили в яму. Натаскали больших палых ветвей и покрыли тело. С тех пор один оборотень всегда дежурил неподалеку.
     Живой Огга была страшна. А если кто-либо «поднял» бы ее саму? Мертвая некромантка. Чудовище хуже не представить. Да с ее ненавистью к саерам – своим убийцам.
     Пришла весна. Паводок смыл кости и останки в овраг и смешал с грязью. Следа не осталось. Люди так и не нашли тела Огги. И долго еще боялись ее возвращения.
     У волков спросить не догадались. 

               9 мая 2009 года
   24 февраля – 4 марта 2010 года.