Испания

(Из цикла «DARDENNE»)

«Кажется, искусство прощать делает нас добрыми людьми»


Грета молчала уже более получаса. Поезд неумолимо следовал сквозь бесконечное, как ей теперь казалось, испанское побережье, унося её от теплых солнечных дней сиесты в серые будни ненавистного шестнадцатого квартала Парижа. В открытое окно порывисто врывался запах дождя. Над извивающимся железнодорожным полотном, напоминавшим кобру, целеустремленно ползущую к своей жертве, нависали плотные серые тучи.
Жан сидел напротив Греты и листал рекламный буклет. Книгам в подобных поездках он предпочитал незамысловатые иллюстрированные журналы. Уже сейчас, рассматривая открыточно-яркие фотографии, завлекающие богатых туристов утопить свои сбережения в бирюзовых водах Бискайского залива, он делал легкие наброски «отчета» перед коллегами по клинике. Изредка он отрывался от журнала и бросал едва заметный взгляд на жену. Их браку было уже восемь лет – они могли позволить себе не тяготящее молчание. Но все же что-то беспокоило Жана, какое-то неуловимое напряжение, словно разжиженное электричество, пронизывающее воздух пасмурным осенним днем перед наступлением грозы. Он отложил журнал, сделал небольшое усилие над собой, как можно непринужденнее спросил:
–Чаю? Я выпью, пожалуй.
Грета вздрогнула, выходя из внутреннего оцепенения. Посмотрела на Жана, но не смогла удержать взгляд и отвела его в сторону темнеющего океана, величаво несущего свои воды под давлением ветра.
– Да, пожалуйста, – отрешенно согласилась она.
Жан встал и вышел, а Грета продолжала всматриваться в испанский пейзаж сквозь остекленевшую пелену реальности.  Взгляд остановился на небольшом грузовом судне, упрямо пробирающемся через бастион сгорбившихся волн на пути к очередному порту. Над кораблем, словно стервятники над полем битвы, кружили десятки чаек. Грета поморщилась, вспоминая их противные крики, наполнявшие порт в Бильбао.
Они были там всего два дня, но она успела полюбить этот город хотя бы за один музей Гуггенхайма, в котором она могла бы бродить часами: двести сорок две работы таких мастеров как Пикассо, Малевич, Кандинский, Миро. И пусть её, приобщенную к тайнам самого Лувра, было не так-то просто удивить, в самой ультраавангардности здания, во всех смыслах перевернувшего культурную и экономическую жизнь этого города, она находила неимоверную гармонию и умиротворение. Но Жану это не было так интересно. Его манил живой блеск: собор Саньтьяго, стеклянный мост, парк доны Касильды и множество уютных ресторанчиков и баров, где все пестрило людской суетой – его влекло туда. И хотя он добросовестно вынес экскурсию по музею, в глазах его, вместо картин, отражались огни вечернего города.
В купе вошел Жан, а через мгновение появилась девушка с двумя чашками ароматного черного чая для Греты и зеленого для Жана.
– Сitron press;s ? – спросила она.
– No, merci , – не оборачиваясь, ответила Грета.
Девушка вышла, а Жан достал портсигар, спички и приготовился закурить.
 – Не нужно, пожалуйста, – не глядя на него, сказала Грета.
Жан замер на мгновение, медленно опустил руку со спичкой, уже готовой коснуться покрытия коробка и вспыхнуть ярким багровым пламенем, посмотрел на жену. Когда-то давно, когда они только познакомились, он хотел отказаться от этой дурной привычку ради неё. Он не смог, как, впрочем, многие. И она смирилась.
– Что-то не так? – спросил он.
Она не шевельнулась, но плечи едва заметно приподнялись в, и без того сковавшем её, напряжении.
– Грета! – повысил голос Жан.
Она обернулась. Посмотрела на него долгим, пронзительным взглядом, каким уже давно не одаривала своего мужа, чем заставила сменить зарождающийся в нем гнев на удивление.
– Жан… – Её руки сцепились вместе, то ли удерживая, то ли поддерживая её решимость. – Я… Я тебе изменила.
В повисшей тишине, словно усиливая бешеный пульс её сердца, стучали колеса поезда. Лицо Жана на мгновение расслабилось, будто превратилось в лицо младенца, еще не понимающего ни законов жизни, ни того, что по ним ему еще предстоит жить. В это мгновение Грета увидела в своем муже того, кого она когда-то полюбила – ребенка с сияющей улыбкой и чистым, незамутненным взглядом, юношу готового на подвиги, человека верящего в красоту, истину, свободу и, конечно же, в настоящую любовь – главные слоганы парижской богемы ушедшего столетия. И глядя в это лицо сейчас, её сердце вдруг остановилось, пропустив один удар из отмеренной ему череды, сжалось до нестерпимой боли и захотело выпрыгнуть из груди навстречу утраченному светлому чувству, но… это длилось лишь доли секунды. В следующее же мгновение лицо Жана окаменело. Он смотрел на неё своими небесно-голубыми глазами, в которых некогда отражалась вся красота и прелесть чистого, нового, для неё, французского неба, но теперь в них было лишь презрение. Его и без того тонкие губы сжались, удерживая рвущиеся на свободу слова. Что-что, а владеть собой он умел. Рука вздрогнула и Грета ясно представила пощечину, от которой только что спаслась. Ей на мгновение захотелось этой пощечины, захотелось, чтобы он сорвался с мягкого кожаного дивана купе первого класса, несущего их в парижскую пропасть, набросился на неё, наорал, может быть даже ей хотелось, чтобы он её избил.
Жан сидел неподвижно. Молчал. На выходе из возраста юношеского максимализма он многому научился, в том числе и владеть собой в моменты, когда руками и словами движет кипящая кровь. Он откинул голову, прикрыв при этом глаза, втянул пасмурный воздух уходящего лета, льющийся из открытого окна, словно глотая её слова и свою обиду. Затем выдохнул свою ярость и снова посмотрел на неё.
– Ты…
Его губы снова сжались. То, что он чувствовал – обида, ущемленная гордость, унижение, отвращение, пустота, на месте которой только что была любовь, да любовь, не смотря на восемь лет, разделивших их, некогда единое целое, сделавших, почему то чужими людьми, живущими под одной крышей и соблюдавшими признаки внешнего благополучия – все это не находило слов, приличествующих уважаемому члену парижского света. И потому, секунда за секундой, Жан искал те слова, которое ему следовало бы сказать, чтобы достойно выразить бурлящую смесь своих чувств. Неожиданно он подумал, что не может их найти, что таких слов, быть может, вовсе не существует, и они так и останутся навсегда в этом треклятом вагоне, несущемся от лазурных берегов Сан-Себастьяна в сыреющие парижские будни.
Жан встал, закрыл окно, мельком увидев все тех же чаек, но, не придав им в эту минуту ни малейшего значения. Сел. Достал сигарету, громко чиркнул спичкой, затянулся и, наконец, произнес:
– Когда?
Грета подняла глаза на мужа в полном удивлении. На мгновение ею овладело необъяснимое разочарование – она знала его и ждала, ждала всего того, что перекипало в нем в эти несколько коротких, в масштабе вселенной, но невообразимо долгих мгновений, в масштабах их маленькой ячейки общества. Но ничего не произошло. И его вопрос, прозвучавший столь сухо и деловито, вызвал в ней поровну смесь удивления и страха. Она опустила глаза, в растерянности произнесла:
– Два дня назад. Когда ты ездил в Мадрид.
– Кто он?
– Немец. – Она подняла глаза и рассеянно добавила: – Мартин. Кажется…
– Ты не запомнила?
В его тоне не было злобы, скорее он насквозь был пропитан напускным безразличием. И когда она вновь посмотрела на него, в поисках проявления хоть каких-то эмоций, столь свойственного её мужу, она была поражена сосредоточенной отрешенности его взгляда.
Он снова затянулся сигаретой, глядя в окно. Спросил, не обращаясь и не поворачиваясь к ней:
– Как это произошло?
Его наигранное безразличие неожиданно отразилось на ней – она улыбнулась, спросила:
– Ты хочешь, чтобы я рассказала в подробностях?
Наконец он посмотрел на неё, прищурив взгляд, словно убеждаясь, что это лицо, с едва заметной нервной ухмылкой на пухлых, подергивающихся губах, в которой он разглядел вызов, есть лицо его жены.
– Это смешно? Тебе это кажется смешным?
Она снова опустила глаза. И вызов, и улыбка сошли с её утонченного лица, уступая место скрытому раскаянию, тяготившему её все это время.
– Я хочу знать, как это случилось, когда и… почему, – с легким нажимом, но, все же, запнувшись на последнем слове, выговорил он.
В холодное спокойствие его голоса вплелись нотки, столь знакомые его жене и которые он старательно подавлял в себе в эти минуты – нотки появляющегося раздражения. Почувствовав их, к Грете неожиданно вернулось спокойствие и трезвость мысли, наполнявшие их семейную жизнь уже многие годы, когда хорошо знаешь, чего можно ожидать от супруга и заранее готов парировать. Она откинулась на спинку сидения, немного расправила задеревеневшие плечи и лаконично, словно на очередной конференции выступая перед собранием искусствоведов, готовых бесконечно слушать её доклады об эпохе импрессионизма, стала рассказывать:
– Он жил в нашей гостинице. Кажется, был капитаном, проводил здесь отпуск. Он подсел ко мне за столик во время обеда и так непринужденно заговорил со мной, что я…  – Она запнулась на полуслове, поняв ненужность, да и бессмысленность этих подробностей, быстро закончила: – Словом с ним было легко и весело.
– Весело? – Жан выпустил очередную струю дыма.
– Да, весело. Он рассказывал о Мюнхене, о своих родственниках, о семье, о большом доме и вишневом саде. Да, нам было весело, – вскинулась она. – Мы сидели у бассейна, пили шампанское и говорили так, словно вместе выросли в этом саду и теперь встретились после долгих лет разлуки. Мы проговорили целый день, гуляя в Parte Vieja , а вечером  на побережье Плайя де ла Конча  мы смотрели, как солнце опускалось в теплые воды залива. Мы говорили, говорили, говорили, и это был фантастический вечер – я снова почувствовала себя молодой и счастливой.
Когда она замолчала, в её глазах все еще горел яркий отблеск солнца, уходящего в бесконечную бирюзовую гладь. Жан заметил этот свет и на сотую долю секунды в нем из неоткуда всплыл стыд – перед ним снова была женщина, которую он почти забыл в калейдоскопе меняющихся лиц, наполнявших рестораны, театры и светские рауты, где ему часто и с удовольствием приходилось бывать.
Он прищурился, отгоняя эту мысль, потушил тлеющий окурок в недопитой чашке чая, уточнил:
– В нашем номере?
– Нет, – спокойно ответила она и, уже не опуская глаз, обратилась свой взгляд к океану.
В купе повисло молчание. В воздухе витал едкий сигаретный дым, смешанный с вязким напряжением – казалось, что две фигуры застыли в этом нелепом гигантском  передвижном аквариуме, выставленным на обозрение всего человечества, дабы служить им печальным примером.
В дверь постучали. Приоткрыв её, девушка непроизвольно отпрянула от обдавшего её табачного дыма, сказала:
– Ирун, месье. Вы можете подышать свежим воздухом – остановка десять минут.
– Спасибо, – сухо ответил Жан и дверь купе закрылась, унося за собой аромат непринужденности, молодости и первой влюбленности юной девушки.
Жан встал, накинул на плечи легкое пальто и вышел, оставив Грету наедине с беспорядочно сменяющимися чувством вины и наслаждения. Он слишком привык управлять её жизнью. Она слишком редко перечила ему.
За окном промчался мальчишка. В аккуратном летнем костюмчике он сломя голову бежал по перрону, крепко зажав в ладошке купюру. Грета непроизвольно проследила его маршрут и, уверившись в своей догадке, увидела лоток с сахарной ватой. Как же все просто для вас, мальчишек, подумала она. Вы видите цель и несетесь к ней. Вы даже готовы заплатить, но вы и не думаете, скольким людям вы испортите жизнь ради своего маленького эгоистичного удовольствия.
Словно вторя её мыслям, мальчишка наступил на ногу выходящему из вагона Жану и, не извинившись, так и помчался к своей заветной сладкой мечте. Грета улыбнулась, подумав, что не так уж часто Жану приходилось так вплотную сталкиваться с собственным отражением – ему это будет полезно. Но, вопреки её ожиданиям, Жан не обратил на инцидент почти никакого внимания. Он лишь бросил мимолетный взгляд на мальчишку, достал новую сигарету, быстро подкурил. В его голове смешивались и завязывались в причудливые петли мысли о предательстве, вине, наказании, прощении. Он представлял свою жену в объятиях нахально улыбающегося капитана в немецкой форме и ему становилось противно. Хотелось ворваться в эту картину, схватить его за отутюженный армейский китель и жестоко избить так, чтобы кровь забрызгала ему рубашку. Но, обернувшись на Грету, он увидел её совсем другой. Ему вспомнилась веселая девушка с беспорядочно развивающимися каштановыми прядями волос, которые он так любил пропускать сквозь пальцы, когда она устраивалась у него на груди вечерами и засыпала под мерный шелест дождя за окном. Ведь они были так безоблачно счастливы вместе. Она называла его своим героем, и он гордился, нежно заботился о ней. Даже слишком, для привычного Жана. Что случилось потом? Когда она стала просто привычным человеком подле него? Когда он перестал замечать глубину в её, чайного цвета, глазах, перестал любоваться изяществом ее тонкого лица? Когда ужин из любовного приключения превратился в банальное поглощение пищи с перечислением глупости музейной бюрократии и нелепости его пациентов?
Когда? Почему?
Жан обернулся, всмотрелся в стекло, скрывающее от последних дуновений испанского ветра его жену. «Я ведь даже не знаю, чем она жила последние годы», – подумал он.
«Да, наши жизни так нелепо разделились», – подумала она. С каждым днем все дальше, все шире. Доброе утро, чашка кофе, апельсиновый сок, служанка подает костюм и вот его уже нет. А на неё весь день смотрят мертвые лица, кем-то когда-то запечатленные в причудливой форме и необычным сочетанием красок, позже признанные шедеврами, но, по сути, лишь тени ушедших жизней. Почему же и они превратились в тени, будучи еще живыми? Законсервировали любовь в портрете, повесили на стену и решили, что теперь она будет вечной, но забыли, как нужны любви свежие краски. Перестали говорить о том, что у них внутри, переключившись на то, что происходит вокруг. Пусть они вместе, пусть занимают соседние кубометры пространства в ложе амфитеатра, но они перестали делиться теми чувствами, что переживались в эти мгновения приобщения к искусству. А разве не это было самым главным? В конце концов, даже занимаясь любовью, они стали думать только о себе, забыв, что их здесь все-таки двое. И вот теперь они здесь. Нет, уже, наверное, не они – он и она.
Грета посмотрела на Жана. Он курил сигарету, каждый раз глубоко затягиваясь, и смотрел на нее. Что творилось в его душе сейчас она не знала, но знала, что все-таки смогла причинить ему, боль. Такому сильному, такому независимому и… такому родному и доброму к ней. Ведь это было! Она вглядывалась в его лицо и на неё неожиданным потоком нахлынули воспоминания об их первой встрече, о первом поцелуе под фортепьянный концерт Моцарта в исполнении Робера Казадезуса и слабым свечением луны, проникающим через плотные шторы, об их первом походе в театр, когда весь спектакль они, нет, не держались за руки – о, это было бы так банально. Их тайная игра мизинцами, едва касаясь, борясь между собой, хватая и норовясь побороть, подчинить, словно две сражающиеся змеи – все это было куда более захватывающим, чем спектакль. А после они разговаривали обо всем, делились, возможно, самым сокровенным, пусть что-то и не договаривая, может на будущее, а может и просто из осознания того, что у каждого человека есть свои маленькие тайны. Их первый мелкий конфликт и улыбка после, осознание глупости и радость её осознания. Позже первая ссора и мгновенно нахлынувшее чувство вины. Жан всегда будет вспыльчив, она сразу это поняла. Но тогда им не сложно было извиняться. А сейчас?
Сейчас, в эту минуту, глядя на него, она поняла, что не месть, не чувство покинутости и даже не тайное желание вырваться из клетки, бросить его, что-то изменить в своей жизни двигало её на пути к адюльтеру. Нет, она все еще любила его, но не могла сказать, выразить это по-настоящему, с той простотой, которой когда-то обладали эти волшебные три слова, превратившиеся теперь в формальную условность. Слова потеряли смысл, но то, что она сделала, смогло пробить сверкающую броню его самоуверенности. Она ошибалась, думая, что сможет теперь, наконец, уйти с гордо поднятой головой, не дожидаясь, когда он прогонит её. Нет, единственное, о чем она мечтала сейчас это остаться. Молить о прощении, сказать множество слов, лишь бы он понял, как она глупа, как неосознанно стремилась вернуть его внимание, как немощно и несчастно жила все эти годы только по одной причине – без него.
Жан выбросил сигарету, засунул руки в карманы брюк, поднял голову, всматриваясь в пасмурное испанское небо. Подумал, какой свежей была идея сбежать сюда от их обыденной жизни, вняв просьбам жены, и чем это обернулось. Злость, бушевавшая в нем, потихоньку отступала, сменялась трезвой логикой. Он должен был принять решение, но какое он сам еще не представлял. Он чувствовал жестокую обиду, что жгла, словно клеймо, но приложенное к самому сердцу. Он доверял ей и сам ведь никогда не опускался до измены. Да, бывала симпатия, легкий флирт, но все же в нем всегда срабатывал сигнал «стоп», когда он понимал, что чья-то милая улыбка может завести его куда дальше, чем бокал терпкого красного вина. И это было правильно. А она? Она всегда казалась ему абсолютно, непоколебимо надежной. В его мыслях, стратегиях, планах на жизнь, с которыми он уверенно шел к успеху, к подлинным вершинам своей карьеры, она всегда была рядом – преданная, надежная, нежная, но крепкая опора его семейного счастья. Куда оно исчезло, их семейное счастье? По чьей вине? А может быть по его? Он любил свет, любил бесконечные вечеринки, театральные премьеры – где бы они ни появлялись, он всегда был в центре внимания, а она… Она всегда оставалась его тенью, «madame Dardenne» – внимательной, учтивой, покорной. Вдруг Жану вспомнилось, что когда-то она сама хотела рисовать, с отличием окончила ;cole nationale sup;rieure des Beaux-Arts , но жизнь сложилась иначе – он получил место в престижной клинике и с головой окунулся в свою карьеру, а она просто перешла через дорогу  и стала экспертом высочайшего класса, но в творческих излияниях других.
По перрону разнесся звон колокольчика, возвестив о скором отправлении, но Жан не шелохнулся. Подставив лицо внезапно прорезавшему тучи уходящему летнему солнцу, сам он застыл в тени сомнения, обуреваемый противоречивыми эмоциями – он чувствовал, что именно сейчас он и только он один, решал судьбу своего брака. Резкий порыв ветра хлестнул его по лицу, взъерошил волосы и осыпал пожелтевшими глашатаями наступающей осени, будто говоря: «пора». В это же мгновение поезд мягко тронулся.
– Monsieur, – взволновано прокричала все та же молодая девушка. – Monsieur, садитесь!
Но Жан её не слышал. Он смотрел, как поднимается, покидая наполненное виной, купе первого класса, Грета, как её рука взволнованно коснулась окна, но тут же исчезла.
Уйти? Развестись? Остаться одному? Начать жизнь заново? Или… простить?
Вопросы пульсировали в его воспаленном мозгу, который был совсем не готов к таким решениям сегодня, здесь, в наполненной ароматом буйной зелени станции маленького приграничного испанского городка.
– Жан! – прокричала Грета, из распахнутых дверей неторопливо набирающего ход поезда. Она чуть было не сорвалась, высовываясь из открытой двери – хрупкая девушка старательно пыталась втянуть её обратно в вагон.
– Жан! Я люблю тебя, Жан! – кричала она, а ветер срывал с ее глаз соленые капли и относил их в безмежный океан. Наверное, так наполняются его воды из года в год, из века в век.
Так просто. Словно вспышкой взорвались в его памяти мириады искренних слов, произнесенных её голосом. Он почувствовал легкий толчок – это кожа вспомнила все нежные прикосновения её рук. Повинуясь им, Жан сделал шаг. Поезд ускользал от него, следуя своими бесконечными линиями судеб, которым не суждено пересечься в этом мире, и увозил с собой Грету. Его Грету. На мгновение перед Жаном возникла совсем другая картина – иная жизнь, без её улыбки, без нежного голоса, так любившего называть его «Mon renardeau », без утреннего кофе на веранде, когда маленькие солнечные зайчики играли у нее на руках, без её смеха, без её слез… Пустота, вакуумная пустота… В следующее же мгновение он понял, как глупо привык он к своему счастью не замечая его, принимая как должное и напрочь позабыв о том, как хрупко оно, если постоянно не укреплять его фундамент.
Он сделал уверенный шаг, схватился за поручень проплывающего мимо вагона, легко подтянулся и снова оказался в поезде, неумолимо следующем из жаркого испанского лета в осенний Париж.
– Вы впорядке, monsieur? – спросил молодой человек, протянувший ему руку.
– Oui, merci , – не глядя на него, ответил Жан.
За все это время с его лица так и не сошло сосредоточенное спокойствие, присущее его натуре.
– Я провожу Вас до вагона, – сказал молодой человек, открывая дверь-перегородку, но Жан остановил его, положив руку ему на плечо.
– Не стоит, – спокойно сказал он, глядя юноше в глаза взглядом, каким не раз одаривал своих пациентов, взглядом полном решимости и веры в собственный успех, взглядом, за который когда-то и полюбила его жена, сказав ему безоговорочное «Да».
Он шел через вагоны, мимо чужих улыбок, слез, переживаний, шел сквозь чужие шутки, оскорбления и признания, шел не глядя, не вслушиваясь, не завидуя и не сострадая. Он шел к своему счастью и своей судьбе. Неожиданно дверь впереди распахнулась и Грета выпорхнула из нее, словно птица, почуявшая волю. Короткий стремительный полет и она осела у него на груди. Сквозь радость, заливаемую слезами, он разобрал её шепот:
– Не бросай меня, пожалуйста, только не бросай.
Он обнял её, как обнимал тысячу раз. Но в этот миг он ощутил что-то новое, а, быть может, наоборот, глубоко забытое старое чувство близости. Они стояли так долго, словно застывшие изваяния, воздвигнутые в память о собственном, увы, утраченном, семейном счастье. И все же, в игре их сплетенных пальцев внимательный человек без труда разглядел бы символ бесконечности.