Пятьсот рублей

Ветер качал верхушки деревьев. Трещали заполошные сороки.
Он уже не плакал, сил на это уже не было. Он лишь изредка тихо поскуливал. Боль от петли, державшей мертвой хваткой ногу и терзавшая его последние часы, чуть утихла.
Сначала он хотел освободиться, метался, но каждый рывок приносил неимоверную боль. Теперь он   только лежал и скулил.
Мама! Где ты? Приди, помоги! Он верил, что мама избавит его от этой боли, согреет и накормит, как это было всегда. Мамочка! Где ты? Он изредка вскрикивал чуть громче в надежде, что мама услышит его и придет, и спасет.
Она слышала своего малыша. Она находилась в кустах всего в полусотне метров от него. Сердце ее обливалось кровью. Она чувствовала боль своего ребенка. Но она чувствовала и опасность. Воздух был наполнен болью, страданьем и опасностью. Она не знала, откуда ждать ее, но каждой клеткой своего тела чувствовала угрозу. Она долго не могла решиться, то вставала готовая устремиться туда, к малышу, то вновь приникала к земле.
Материнский инстинкт переборол страх. Легкой тенью она скользнула из кустов к своему умирающему малышу.
Выстрела она не услышала. Пуля летит быстрее звука. Волчица упала в двух метрах от своего детеныша.
Два человека подошли и остановились рядом, разглядывая трофей.
- Матерая, - сказал первый. Он прислонил карабин к дереву и достал нож, -  шкура, правда, неважная. Не сезон. Но премию за нее дадут. Рублей пятьсот, я думаю.
- Пятьсот рублей – это хорошо, - крякнул второй, - а с этим что? – он пхнул носком сапога полуживого волчонка.
- А туда же его, - первый  с силой ударил каблуком волчонка по голове. Раздался треск.
- Пятьсот рублей – это хорошо, - повторил он, присел и сделал надрез на шкуре мертвой волчицы.
Ветер все так же качал верхушки деревьев. Все так же трещали испуганные сороки.