Русские, не отличающие победы от поражения

РУССКИЕ, НЕ ОТЛИЧАЮЩИЕ ПОБЕДЫ ОТ ПОРАЖЕНИЯ



Надо оговориться: не болесную слезу я проливаю по поводу того, чего нет, и не альтернативной историей занимаюсь, пытаясь найти обходные пути вокруг деспотий Иванов, Петров, Катек и Иосифов, а хочу миру факт засвидетельствовать, что нет особой разницы между победой и поражением у нас на матушке Руси.

Найти же факт в нашем государстве государевом так же нелегко, как выбраться из сослагательного наклонения, в котором увязла наша историйка, из того месива кошмаров, фантазмов и фикций, лжи и обмана, которые сплошь и рядом предоставляет и ткут действительность, по определению долженствующая быть реальной.

Это как идешь по улице, видишь кучку людей вокруг кучки людей то ли из бронзы, то ли из почерневшего дерева. Сидит вторая кучка вокруг стола и как будто яичницу ест. Стол настоящий, яичница настоящая, едоки яйца будто гипсовые. Застыли на фоне первой подвижной и оживленной кучки. И вдруг замечаешь, что первые люди не статуи, пусть даже из папье-маше, как показалось вначале, а живые люди, покрашенные шоколадом или карамелью. Только притворились статуями. И только дышат, только дышат еле-еле. Перфоманс в духе современного дня. Символ сегодняшнего человека.

Живой эффект от представления неживых людей живыми бьет в самую точку – действительность это такая же застывшая фикция, в которой настоящее играет ненастоящее, а не наоборот, как, например, в театре. Эффект до головокружения может выбить нас из реальности (в задумке), но только при одном условии, если вы находитесь в той же самой реальности.
 
Поэтому то что я пишу тоже представляет собой такой же перфоманс из мертвых идей и слов, адресованный якобы живым людям, находящимся в мире, ими же смоделированном и названным настоящим. Многие так пишут. Многие так говорят, особенно на телевидении, не задумываясь о том, кому адресовано сообщение. Другое дело – сможем ли мы это сообщение перевести обратно в реальность?

Казалось бы я нащупал тему, которая явно перевешивает стиль и объемы этой статьи. Суть ее в том, что есть известная разница между словом и делом, которая на Руси не только велика, но и онтологически предопределена, самим ходом истории, которая обращается в метафизику. Есть известная разница между словом и делом: и слово наше сказочное, оно как бы такому узкому кругу людей предназначено, что и свой интеллигент остановится в недоумении, и иностранец поразится образности русской кузькиной матери.

…Есть известная разница в одном между любовью и ненавистью в одном и том же субъекте по поводу одного и того же объекта. И особенно эта разница проявляется в патриотических настроениях. Поскольку в наших чувствах говорит именно она, наша Родина. Если я ее люблю, то ее сын. Если же ненавижу, то сыном быть не перестаю. И этот парадокс становится нормой в наши дни. Мы можем и любить Родину до самозабвения (и не только когда «наши» забивают гол в ворота «немцев») и ненавидеть ее, за то, что она такая, как и мы, за то, что она «как свинья жрет своих сыновей» и «ну что ж, одной слезою больше, одной слезой река шумней» и перепутала все пути-дороженьки, на которых погубилася правда-матка.

Но разница между победой и поражением в поле русского самосознания стирается, как стирается разница между вчера, сегодня и завтра. Русский человек чуть ли не единственный человек на свете, который хочет, чтобы его завтра было как сегодня. Нет, впереди русского только китайцы! Но у русских в отличие от китайцев развито к тому же чувство жертвенности. Так стирается разница между приносящим жертву и между самой жертвой. То есть народ, который приносит в жертву что-то во имя чего-то, приносит в жертву как раз себя. И не только количественно, но и качественно. В малом выигрывая, во многом проигрывая.

Ведь деспотии не просто так родятся – на радость ублюдков и всякой поганой сволочи. Они родятся на этой самой жертве, которую платит народ своей плотью. Правда, и сознание в таком случае страдает, детерминируется, если и вовсе не деформируется. Ну, чья сила возьмет, если столкнутся две системы: одна, основанная на силе, и другая – на праве? Сомневаться не приходится. Но это ли не пиррова победа? Любую правду можно выжать из человека, – гласит закон дыбы.

Трудно отделить советское от русского. Сталин, который и заводы строил, и города, бомбы  пестовал, и соседей пугал мировой революцией поступал из большой любви к людям. Но из той же любви, не менее великой, чем к промышленности и сельскому хозяйству, людей он давил как прыщей. Говорил, омолаживал кровь у нации. Ну, что же – рабочие места надо было как-то оплачивать. И цена вопроса заключается не в том, что при Сталине было простроено то-то (большей частью, кстати, украдено и вывезено с Запада) и русский народ, содержащийся в ежовых рукавицах, об…банный властью, только так и строил, не был ущемлен в своих правах и даже давал неплохой приплод.
 
Цена вопроса в другом: неужели, чтобы строить (при Сталине), прорубать окно в Европу и упрямо (через те же турфирмы) выходить к Средиземному морю, чтобы богатеть и не зависеть от Орды, – неужели надо доверить все свои душевные силы, всю свою духовность психически нездоровому сатрапу, скинуть с себя ответственность и переложить ее на бездушные бюрократические органы этой централизованной власти, согласиться с тем, что бесшабашный характер и русский бунт это зло, которое только на свадьбах может проявляться да в кулачных боях. 

Вся история русского государства, ведущего свой отсчет от усиления Москвы («дикой, упитанной и ленивой»), есть история постоянной балансировки между победой и поражением. При Иване Грозном было плохо то-то и то-то, а хорошо то-то и то-то. Это мы так говорим, пращуры с образованием. Но если сегодняшний ученый с трудом различает плюсы и минусы, где уж там народному телу шестнадцатого века, пребывающему в грубейшем невежестве и порабощении.

А между тем надо признать, что государство расширялось и за счет русского бунта – за счет казачества, не признававшего долгое время монархическое устройство, расширялось вширь, к границам государства и этноса (переставая себя считать русскими, то есть мужиками, что значило – крепостными). С казачеством – как нежелательным источником свободы и политического беспокойства – было покончено при очередной деспотии в период царствования Екатерины II. Таким образом, имперские масштабы России включают в себя две истории – официальную и альтернативную.

Так в чем она, победа? В том ли, что глаз режет от переизбытка «подлинного и единственно верного» способа правления, выражением которого есть сильная власть, а жертвой – свобода и правда народа, а также его нежелание менять что-то и брать в свои руки самоуправление (для этого уровня народной сознательности еще лет триста жить, во всяком случае – тех двадцати лет покоя, о которых мечтал Столыпин, для преобразования России не было аккурат со дня его убийства и посейчас). Или в том, что слабое самоуправление, слабый Совет, слабая Дума не в состоянии взять на себя лямку такой огромной, разросшейся за счет русского бунта, державы, а потому…. а потому… заканчиваются такие парламентские посиделки обычно дерзким возгласом: «Хватит заседать. Караул устал».

В том ли победа, что войны велись с такой натугой, что разоряли и опустошали все закрома Родины, а великие сражения выигрывались с гигантскими потерями и тактическими поражениями. И между тем и Куликовская битва, Бородино, и знаменитый «Варяг», и битва танков под Прохоровкой, и битва за Сталинград – все символы нашей национальной гордости – готовы уложиться в парадигму печально известного похода князя Игоря на половцев, так воспетого с такой поэзией и болью, что и следа не оставляет в сомнениях – нет, не поражение, а победа, победа русского духа ценою выстрелов впустую, ценою ошибок и ценою павших и так не узнавших ничего.

Трудно отделить в русском одну правду от другой. Таких правд столько слиплось под прессом истории, которая для русских очередная школа выживания (см. Хелемендик и его книгу), столько похожих правд слежалось вместе, и все же единой правды нет, как нет и никогда не было единого народа. Нет единого этноса, как нет единого политического устроения в одно и то же время. Не сложились в единую нацию ни монархически, ни анархически организованные мужики, ни обыватели-пофигисты, ни вроде как вымирающие крестьяне (пятьсот лет!) в заблудших в пространстве деревнях, ни русская интеллигенция, чьи недобитые большевиками остатки морально разложились в конце ХХ века.

Не поражение ли теперь наука, а именно: русская математика. Так и есть, методы самоанализа настолько застарели и заржавели, что работают на абсурд. По такой математике экспорт оружия лучше, чем импорт. У наших военных бывает задета гордость, когда им предлагают покупать за границей и лучше, и больше. А почему? Да дело не в гордости как раз, а в математике отмывания денег. Так потому что разворовали и продали все что можно продать: и старье, и новейшие образцы техники нового поколения. Продать продали, а армию не вооружили. Потому как согласно русской математике горстка русских солдат обходится дешевле русской армии, чем оснащение ее танками Т-80, или вертолетами «Черная акула», или ракетоносцами типа «Петр Великий».
 
Согласно той же математике, сидящей глубоко в нас, много больше чем один. Это и ежу понятно. И один в поле не воин. Не воин, согласимся. Но один и не жилец на белом свете, хотя мир дурак, мужик умен. Личность растворяется в семье, в природе, в государстве, религии не по законам природы или государства, которому все же нужны отдельные личности, а по законам мира. Но на самом ли деле гигантский колосс, империя петровского типа, – это наша победа? Мир – это русское село величиной с земной шарик, и наоборот – гигантская империя, освоенная и усвоенная, как, например, обшарпанный аэропорт Смоленск-Северный, где черт ногу сломит. Вдумайтесь в одно название – Северный. Вот он мир в миниатюре – со своим Севером и Югом. Ничего, что болота и туман, и не хватает только прямого президентского правления. А так – ощущение границ вполне стратегического масштаба, и история здесь ткет в тумане свои главные драматические узоры. Вот этот мир и есть русский, и этот мир никогда не перейдет, хотя империи и цивилизации рушатся.    
В том ли победа, что затеи борьбы с коррупцией и игры в модернизацию – такие благие вначале – в своей реализации отзываются беспомощностью. Являются таким послаблением и попустительством, как штрафы за взятку, что только с иронией и можно слушать эти сказки. Я, говорит такой борец за справедливость, одного наказал, а дальше – вы сами. И далее заворовавшиеся чиновники начнут сами себя хлестать по нечистым ручкам и выводить себя на чистую воду. Но это мелочи, на которые и не стоит расходовать время.

Есть победы поважнее – смычка секретных органов госбезопасности с напрочь преступным нефтебизнесом и далее – с наркокриминалом, врастание криминала во власть и более того в сферу политтехнологий и геополитики, инициация патриотического движения, модернизации, как и когда-то горбачевской перестройки и молодежного рок-движения, со стороны вышеозначенных и вездесущих чекистов. Так что теперь сакральность власти приобрела специфические формы и методы работы спецслужб, вполне укладывающиеся в архетип Великого Князя Всея Руси. Теперь государство и власти приобретают (приобрели уже) и новое лицо, и новое наименование, и новую идеологию (которые везде ищут в области фантазии и мысли, а она тут, под боком валяется). И смысл этой идеологии в том, что сейчас идет смычка воров и сук. Даже не война, а некоторое братание (а братки – главная фигура в этой национальной идее), соединение в новые формы братства некогда враждовавших сословий (например, муниципалитета и братков).

Кто скажет, что это поражение – обречен на историческую слепоту вплоть до скончания третьего тысячелетия. Единственный исход из такого рода победного шествия – кровь, жертвы, много крови и много жертв. Причем жертвами чем дальше, тем чаще будут становиться не определенные люди, группы, партии, а случайные прохожие, обыватели, служащие и рабочие, по сути – массы. Причем народу не надо отвоевывать власть – пресыщенный кровью и деструкцией колосс рухнет сам под тяжестью собственного веса. И в подобном кровавом исходе возникнет еще одна форма государственности, новая форма общности (которую и государством трудно будет назвать), которая будет держаться исключительно на таких мирных достоинствах русского человека, как миротворчество, широта души, терпимость (в грехам внутри) и толерантность (к агрессии извне), поэтичный взгляд на общественное развитие и боль, иррациональная загадка русской психеи, а поддержаны эти добродетели будут одной третьей народа, безвольно полегшего на территории своей Родины.
И пусть потом потомки тех потомков решают – что это было: победа или поражение?

В том ли победа, что нынешний лидер России, президент с человеческим лицом, лишь технический президент, слабый президент, не играет бицепсами и имеет до абсурда извращенное представление о действительности (играет в театр абсурда). 

И в конце – о главном. Само нежелание отличать победу от поражения – это что: победа или поражение. И я слышу такой ответ: это поражение, превращенное в победу. Как капитан Врунгель, ей-богу, на своей яхте «Беда» (а ведь была «Победа»), со всеми борется русский народ. Тут уж впору вспомнить слова (если кто умеет вспоминать) Александра Трифоновича Твардовского (еще одного любителя сильной руки сухорукого кавказца), который передает свой голос погибшему неизвестному солдату (этот убитый – антипод бессмертному Теркину). И удивительно, грандиозно и драматически в этом стихотворении звучит голос погибшего, который не знает: была ли его жертва напрасна? Автор поверил, что нет. А я?

Фронт горел, не стихая,
Как на теле рубец.
Я убит и не знаю,
Наш ли Ржев наконец?
Удержались ли наши
Там, на Среднем Дону?..

……………………
……………………

Нет, неправда. Задачи
Той не выиграл враг!
Нет же, нет! А иначе
Даже мёртвому – как?
И у мертвых, безгласных,
Есть отрада одна:
Мы за родину пали,
Но она – спасена.

(«Я убит подо Ржевом»).




17 января 2011 г.