Герои забытой эпохи Глава седьмая

VII. Мертвый город

– Глам!

– Торн!

Словно рассвет, горела радость во взглядах двух старых друзей.

Ростом старый сановитый кузнец был не ниже негаданно заявившегося соплеменника (хотя происходил из Клана Кузнецов, многочисленного, но никогда не отличавшегося высотой). Белоснежная раздвоенная борода опрятно ниспадала на серый кузнецкий фартук. За широким поясом был заткнут кузнецкий молот. Плечи гнома, поросшие густым курчавым волосом, сверкали от пота, а глаза – от неожиданной, но, было видно, счастливой встречи. Руки – могучие, грубые и загорелые от непрестанных трудов – не отпускали плеч старого друга. «Старина, старина!..» – приговаривал Торн.

Они стояли в безбедной передней, просторной и ярко освещенной. Что­то от чертогов подгорного царства было в жилище кузнеца, известного далеко за пределами города и королевства.

– Фанурил, Ианна. Рад встрече, достопочтенные дети Элиона, – поклонился Торн. – Я ждал вас.



– Во мраке дней забытой радостью воссияла негаданная встреча, старина! – басовито возгласил Торн, когда все четверо (гости были уж умыты, и на сердца их легла оттепель от долгой дороги) восседали за могучим столом из дуба, ломившимся от дразняще пахучих, дымящихся яств.

Хозяйская супруга – рослая, плотная женщина человеческого племени, с внимательным, хищным взглядом, – размахивая длинной золотой косой, заправляла обилием стола, она же вынесла огромный жбан янтарного пива и наполнила здоровенные кружки. Спутники Глама хотели было отказаться от непривычного их роду хмельного нектара, но это, как предписывал освященный стариной обычай, свято блюстимый от дальних рубежей запада до прибрежий севера, явилось бы безучтивостью, а обижать радушного хозяина они не желали. Рядышком, наполняя столовую теплом и светом в этот морозный осенний вечер, потрескивало в камине яркое пламя.

– Не случайная судьба, а важные обстоятельства собрали нас сегодня, друзья, за этим столом, – истово заговорил Торн.

– Вижу в словах твоих и во взгляде, достопочтенный Торн, маг в письме иль ином послании оповестил уж тебя о прибытие моем с сестрой и о цели нашей? – вопросил Фанурил, блистая проницательным взглядом.

Последовал одобрительный кивок.

– Долгие годы я был его хранителем, – продолжал старый кузнец, – и немногие знали о том. Но, видно, прубил час судьбы. Значит, вернулся из сумерек мира его истинный владетель.

– Маг о том умолчал, – как шелест западного ветра в древесных кронах, поведал сладкозвучный голос Ианны. – Было велено лишь принять его из праведных рук твоих, не поддавшихся искушению древней, забытой всеми силой, и унести с собою далеко на запад.

Туманный смысл разговоров тенью ложился на сердце Глама.

– Не возьму в толк, о чем вы молвите? – вопросил он, наконец. – Или за этим столом уседают те, кому не положено того знать?

И ненадолго пасмурное молчание воцарилось над столом.

– Доброму другу моему вы не поведали, с какою миссией явились в мою обитель? – хмурясь, пресек затишье хозяин.

– Лишь двум в пути и двум в покое велено о том знать, – был строгий ответ в устах и очах прекрасной волшебницы.

Когда вновь раздался громозвучный глас кузнеца, всем показалось, будто он вырос, подобный грозовой туче, бросая широкую тень на стол. Пламя мудрости, наследия множества прожитых зим, полыхало в его гладах под нахмуренными бровями:

– Во времена призраков прошлого и теней грядущего непригоже распускать языки, растрачивая последний свет надежды, теплящийся в терпеливых сердцах, ровно как пренебрегать дружбой, помощью и советом тех, кто многажды отстоял свою верность в огне испытаний судьбы. Вот какие слова от мага услышали бы вы, прежде чем одобрил бы он мое решение – решение поделиться нашей тайной с нашим старым другом и соратником.

– Воистину, тех, кому можно довериться, в наше смутное время осталось мало, – согласился Фанурил. – И не вижу я за этим столом других.

Все взоры были обращены на Глама.

– Итак, мой старый друг, – заговорил Торн. – Что ведомо тебе о Ринзариле?

Глам всмотрелся в лицо каждого по очереди.

– Так прозывали великий меч Арие, изначального всеэльфийского царя, канувшего в пламени войны горы и леса вместе со злейшим своим врагом Аводаном, первым королем подгорного царства Тангарии. После гибели своего хозяина меч пропал и стал одной из множества легенд далекого прошлого, – отвечал Глам, как оказалось, сведущий в древних преданиях. – Иные поговаривают, что и могущественный меч, как возвещают сказания, легко разрезавший даже несокрушимые алмазы, и великие цари, развязавшие кровавую войну, унесшую их же жизни, – не более чем выдумки эльфов, которых­то самих редкий странник видывал, но мне ли, кто в правах наследия исконно владеет Фулгором, молотом Аводана, Молнией Севера, не знать, что все это правда, укрытая, словно земля осенней листвой, пластами времен.

– Это не легенда, – согласился Торн, хмуря взгляд. – Но меч не пропал. Долгие годы его бережно скрывали в тайне. Хранителей – тех, кто сберегал его от чужих взглядов и мыслей, но никогда не прибегал к его могущественной силе, – было немного, и ни одна живая тварь не знала о них. Однако мне ведом последний как никто другой в целом мире, – после недолгого затишья старый кузнец прибавил: – Это я.

Словно снежный ком, нарастала в груди Глама тревога перед грядущими днями. Некродримы. Теперь Ринзарил. Что принесет завтрашний день? Оставалось лишь ждать и надеяться. Но он искусно скрыл свои мысли и чувства, оставив во взгляде лишь изумление, и промолвил:

– Ты хороший друг, но хранитель из тебя еще лучше, раз столько лет даже старый приятель не смел задумываться о твоей тайне.

– Но пришел час распрощаться с бременем тайны, – возвысился подобный перезвону арфы, прекрасный и затрагивающий струны сердца, голос Ианны.

– Ради этого мы здесь, – подхватил Фанурил.

– Но не я, – обронил Глам.

– Всему свое время, – воздел руки Торн. – А пока поведайте­ка мне, как прошел ваш путь. Ната, дорогая, изволь еще пивка к столу!

– В отражение бы свое поглядел – уж на старого бобра похож!.. – был ответ хозяйской супруги, чьи могучие легкие, казались, были отлиты из чистейшей меди, ибо голос ее был звонким, словно пение горна.

Глам пристально взирал на хозяйку, словно обдумывал что­то, беспокоящее его мысли, затем перевел взгляд на радушного соплеменника.

– Отчего ты позволяешь ей повелевать тобой, словно всевластной царице?

– О чем ты, дружище?! Она только кухней может повелевать! – рассмеялся Торн.

– Незримыми законами мироздания, определяющими порядок жизни от мала до велика, установлено, что муж, озаренный в сердце пламенем созидания, не должен перед супругою своею пресмыкаться, ибо это нарушает равновесие, а когда нарушается равновесие, великое лихо нисходит в мир, дабы восстановить изначальный порядок.

– По жизни,  друг мой, ты один идешь, оттого и говоришь так.

– Подобные мне всегда пребудут в одиночестве, – сурово отчеканил Глам.

– Таково бремя тех, кого судьба избрала своим орудием, – заключил Фанурил, наслышанный о славных подвигах своего спутника.

В который раз тишина расправила над застольем наших героев свой прозрачный, звенящий плащ, а когда удалилась она вновь, много пролилось разговоров, и зловещих, когда вспомнилась встреча с фенродримами и старым гоблином, и радостных, когда – с гостеприимным отшельником Храгонхиром. Засиделись до глубокой ночи, а когда празднование встречи, ожидаемой настолько же, сколько негаданной, подошло к завершению, отправились спать, и впервые за долгое время наши путники наблюдали за звездами да за рогатым полумесяцем не сквозь древесную сень или лежа посреди травянистого луга, высушенного предзимними холодами, а сквозь окно, лежа на мягкой, теплой кровати, как в далеком­предалеком родном доме.



Надолго задерживаться в приветной обители старого кузнеца было нельзя по причине, известной и Гламу, и его спутникам, но умалчиваемой от радушного хозяина: Фанурил и его сестра считали раскрытие зловещих вестей с заморского севера исключительно долгом того, кто сам приоткрыл им завесу лихой тайны, а Глам, хоть и понимал их отношение и принимал его, но выжидал подходящего мгновения.

Оно так и не настало к часу, когда все втроем они прощались с Торном в передней его жилища, послужившего им мимолетным, но добрым приютом.

– Воистину великий день! – пробасил кузнец с долгим свертком в руках. – Никогда прежде со дня роковой битвы сынов седой Тангарии и туманного Эвалона не были Фулгор, грозовой молот Аводана, и Ринзарил, меч перворожденного Арие, рассекающий всякую материю и то, что она скрывает, так близко, как сегодня.

Ианна, блеснув взглядом в тени капюшона, отозвалась на слова хозяина:

– Рядом ли, далеко ли – не важно. Превыше, чтобы их владетели не сошлись вновь в гибельной схватке.

Когда смолк сладостный голос волшебницы и все иные звуки, казалось, тоже притихли, Фанурил, затаив дыхание, принял из рук кузнеца сверток и отвесил поклон со словами:

– Моя жизнь станет ему щитом в пути.

Мгновение за мгновением близился час разлуки. Глам не мог покинуть жилище старого друга, оставив того слепым и глухим пред грядущим лихом. Все это время словно темные чары сковывали его язык, но теперь, когда истекали последние капли времени под сводом приветливой обители, он возвысился над ними и, положив руку на плечо старинного друга, вполголоса промолвил:

– Прежде чем вновь разойдутся наши пути, друг мой, я хотел бы кое­что поведать тебе.

И за закрытыми дверями хозяйских покоев Глам поведал Торну все, что знал о древнем ужасе с заморского севера, и весь свой удивительный путь от далекого Далграда.

– Здесь, в тепле и уюте, все представляется выдумкой, но, друг мой, ты верил мне раньше, поверь и сейчас. Грядет противостояние, великое, вновь, – изрек Глам, окончив свою повесть.

– Война? – отвечал сановито Торн. – Глам, старина, ты похож на юнца, еще не отведавшего битвы. Время войн окончено, настало время ремесла, дорог и золота.

– Время войн никогда не кончится. Никогда, ибо это часть мира, столь же неотъемлемая, как покой и созерцание, как любовь и печаль, как день и ночь, и когда звенит колокол, мы, воины, паладины священного долга, встаем на защиту мира! – пламенная речь вырывалась из уст Глама, взгляд сверкал. – Друг мой, неужели свет доблести, свет разумности угас в твоем сердце?..

– Разумности? Никогда. Разумно ли уродовать свое тело и дух ради чужих идеалов? Нет, мой путь иной, мне не по дороге с вами. Если погибель явится в мой дом, лучше я паду как свободный кузнец, а не солдат вечной гвардии.

– Чужих идеалов? Да, война ужасна, да, это храм ужасов, где заправляет смерть, но нет места страху, когда кто­то переступает справедливость и зарится на твою жизнь, на твою землю, на то, что ты всегда любил и будешь любить.

– Эти большуны из твоего ордена отравили твои мысли своими россказнями про Короля Королей. Да, когда­то мир был светел, как память о предках. Но Ангилион умер!

– Ангилион всегда будет жизнь в наших сердцах, в наших праведных мыслях и деяниях, и если ты отвернулся от света, что был до этой земли и пребудет после нее, я не стану переубеждать тебя и тратить драгоценное время. Твой выбор сделан, я сделал все, что было в моих силах.

На этом старые друзья распрощались, и гости покинули дом кузнеца, чтобы никогда не свидеться с ним вновь.



***

Перегритон остался позади.

Путнику, пожелавшему без лишней тревоги и опасности покинуть Азианор дорогой на запад, открыт лишь один путь – через городок под названием Сильвион, что лежит у южного окончания Инистых Гор, перегораживающих земли Нового Королевства и Багряной Степи. Эта дорога – Почтовый Тракт, и наши путники следовали им. Поначалу двигались на запад, потом на юг – и чем дальше, тем гуще становился внезапный и великий туман, величаво и мрачно господствующий над царством рек, словно напоминание опрометчивым путникам о непроглядной, зловещей мгле, давно застлавшей сами мысли о завтрашнем дне. Лишь волчий вой да уханье сов пронизывали стены тумана под покровом ночи, когда усталые пилигримы, согретые и высвеченные из черного мрака пламенем костра, готовились провалиться в тревожное забытье, давно заменившее им сон. Солнечный день уступил свой престол долгим, от рассвета до заката, серым сумеркам. Наших путников уже не удивляло отсутствие прохожих на тракте и пустынность земель, по просторам которых они шли. Но пустота западного Азианора все же была неполной, ибо тенями в сером мареве виднелись редкие земледельцы – самые отважные, чьи сердца страх обошел стороной, а мысли не поддались смятению.



Одним утром, когда серые лучи рассвета по обыкновению были поглощены густой мглой, навстречу нашим путешественникам из сизого тумана выплыли настежь растворенные врата Сильвиона. Восточная городская стена тянулась от крайних утесов на севере до широкой реки, огибавшей город с юга (таким же образом была устроена и западная стена). Лишь журчание призрачным отголоском витало в толще тумана, самой же реки видно не было, как и гор, напоминавших о себе хладным дуновением с невидимых заснеженных склонов. Всем миром в сие мгновение царствования непроницаемой мглы были врата, казалось, распахнутые в спешке избегающими из города жителями. Но ни это предположение, ни сырая после недавнего дождя земля под ногами, темная, словно вместе с водой впитала она реки крови, не были в силах заставить отчаянных путников повернуть назад. Однако Хазэль, вьюченный многоразличной поклажей, являл все свое необузданное упорство, не желая приближаться к городу, словно чуял он призрак гибели за его стенами.

– Сердце подсказывает мне, – послышался негромкий голос Ианны, – таинственный туман, тучей на земле заволокший все окрестные земли, исходит из города пред нами, словно дым от костра, сдуваемый темным ветром. Сердце подсказывает: древнее зло омрачило дожидающиеся нас улицы гибельной тенью.

Седая мгла, стеной встававшая по внутреннюю сторону врат, вдруг, словно пронесся внезапный порыв ветра, разошлась в стороны, как бы приглашая в свои влажные объятия.

– Иного пути нет, – отчеканил Глам, крепко сжимая рукоять Фулгора. – Судьба шлет нам новые испытания, и мы одолеем их все, пусть даже стезя лежит через смерть. Иначе же мы не достойны бремени, что возлежит на наших плечах. Не достойны того, чего желаем, когда с честью избавимся от него.

В сером мареве за стенами города стали проступать очертания строений.

– Скорее, – возвысился звонкий голос Фанурила, обнажившего свой меч. – Лишь когда этот город останется далеко позади, мое сердце вновь обретет покой.

Путники шагнули под своды врат, и туман, словно живой, сомкнулся за их спинами.

Величие Запада и страннический, непритязательный дух Востока дышали в твердокаменных строениях, горделиво встававших справа под тенью гор и слева – над рекой. Своей тишиной и пустынностью некогда бурливший жизнью город, что связывал единственной дорогой Ангилион и Азианор, мог сравниться нынче лишь с погостом в ночной час. Не приходилось сомневаться, что последний оплот торговли и порядка на западе Нового Королевства постигло столь же опустошительное, сколько таинственное злоключение, ибо даже под страхом неминуемой гибели среди жителей нашлись бы те, кто остался бы охранять свой дом, свое жилище. Но крови видно не было. Наверное, ее смыли дождевые струи. Но куда тогда подевались бездыханные тела? Неразрешимые загадки штурмовали рассудок, так же, как тревога накатывала на сердце. Город был мертв. Куда бы ни делись его жители, мертвые ли, живые, казалось, они унесли с собой тайну ужаса Сильвиона.

Путники ступали вдоль Речной Гавани, бесшумной и мрачной. Недвижно стояли на мелких волнах суда­призраки, безмолвные, окутанные седым туманом. И уже было перешли мост, знаменовавший середину города, как, словно гром среди ясного неба, сзади послышался сиплый окрик:

– Эй, путники! Какие вести с Востока?

Ответом путников на слова незнакомца были молниеносно изготовленные к бою молот и меч и воинственный блеск в глазах!

Незнакомец, застывший по другую сторону моста, был высок ростом и угрюм обличьем. Черная шляпа с вороновым пером покрывала голову. В тени ее полей серебрился щетинистый подбородок. С угловатых плеч ниспадал и под ветром развевался за спиной длинный черный плащ. Издали незнакомый мрачный человек напоминал могильщика, устало опершегося на свою лопату, вот только вместо лопаты был чрезвычайно длинный меч в черных кожаных ножнах.

– Это все ваше оружие? – вновь раздался сиплый голос.

– Что это меняет? – отозвался Глам, сдержанный и осторожный.

– Друг я вам или враг, – был ответ.

Некоторое время спустя, все вместе, они уже сидели за широким столом темного дерева, трое супротив одного, под сумрачным сводом заброшенной шхуны. Зловещая пустынность горемрачного города осталась где­то в прошлом, за дверью, в воспоминаниях, и с плеч наших путешественников, словно некое бремя, сходило то тягостное ощущение, будто они попались в тенйта чего­то страшного и таинственного. Серый свет, пронизывая завесу густого тумана, сочился из широкого окна за спиной угрюмого незнакомца. Его жилистые руки, обтянутые черной кожей перчаток, длинных, но урезанных так, что выглядывали смуглые, сильные пальцы, сложенные в огромный, узловатый кулак, покоились на столе. Пламя потрескивающего очага, казалось, поджигало пронзительный взгляд загадочного человека, щупающий лица гостей отшельнической обители. Если на мосту он напоминал усталого могильщика, то теперь – убеленного сединами безжалостного капитана пиратской галеры. Говорят, ремесло откладывает свой отпечаток, невидимым светом скользящий в чертах. В его же чертах этим светом была смерть, она жила в нем так же, как живет в земляном запахе сырой могилы.

– Мое имя – Ревиан, – возвысился сиплый голос над треском каминного пламени, доселе единственно нарушавшим мертвенную тишину. – Эта старая шхуна не моя, но она послужила мне надежным ночным убежищем. Постойте, – оборвал он назревающий вопрос Ианны взмахом грубой ладони, – вы, наверное, желаете знать: куда подевались все, кто вдыхал в сей пугающий город жизнь, и от кого под луной я скрываюсь в нутре сего корабля? (Последовал кивок.) Ответ один – каиндримы.

Тень ужаса прошлась по лицам, смывая краски жизни, словно ледяное дыхание гибели.



Каиндримы… В те далекие времена сим словом, сменяющим улыбки на стекленеющий в глазах ужас, пугали провинившихся детишек, но и закаленные в боях витязи замирали в ожидании, хмурились, могучие десницы их опускалась на рукояти мечей, когда на слух падало одно лишь напоминание о тех, кто, как возвещала молва, вползает под запертые двери дремлющих домов, подобно густому туману. Кто, словно волк, поджидает у дороги с ледяным блеском глаз. Кто влетает в растворенные окна, точно заплутавшая летучая мышь, но является всегда лишь за одним – твоей жизнью. Как сок из мякоти спелого плода, он выпьет сквозь мягкие стены плоти своей жертвы еще не прожитые годы, дарящие ужасному похитителю молодость и силу.

Немногое известно о кровопийцах­каиндримах, ибо те, кому рок отвел с ними встречу, редко возвращались домой. Однако вот что рассказывают закутанные в потертые плащи сумеречные бродяги, порой на редкость сведущие касательно исчадий тьмы, как охотник в своей добыче:

– Говорят, когда­то они были людьми, но в погоне за бессмертием, движимые ненавистью и безумием, один за другим канули во мрак, откуда нет обратной дороги, – случаем лучик света заглянет под тенистые полы плаща таинственного рассказчика – и на мгновение, как горный снег под полуденным солнцем, сверкнет в сумраке могучий доспех сурового паладина! – Но знай, сколь высока цена безбренного существования, немногие из них избрали бы обманчивую стезю, – доблестный рыцарь, заросший седой щетиной в бессонных странствиях по дальним землям, не будет выпускать из крепких рук свой величавый меч, украшенный ярким рубином и ставший воителю родным, словно посох для искушенного странника. – Как когда­то давно, когда они, ослепленные запретной мечтой, еще не прошли дальними дорогами, что лежат за пределами смерти, любовь – свет бессмертия во всех творениях тела и духа – была им путеводной звездой в недолговечной жизни, но она невидима для тех, чей взор обращен на себя, так теперь, когда они с легкостью отказались и от былой жизни, и ее звезды, неутолимая жажда, подобно незатворяемой, зияющей пустотой дыре, указывает им путь. Жажда крови!

– Да, каиндримы – нйжить, но они совсем не похожи на некродримов, – после недолгого хмурого молчания продолжит свою задумчивую повесть старый воин. Мрачнее станет его суровый лик, и гнев во взгляде непроницаемых очей разгорится жарче, словно угольки табака в твоей трубке. – Как баснословные энты Эвалона, задремавши, могут задеревенеть и обратиться в обычные деревья, так и некродримы, изголодавшись, становятся истинно мертвыми. Каиндримы же, измученные жаждой, лишь тают, ибо в седой древности той силой, что стремилась извратить весь изначальный распорядок мироздания, были задуманы подобными призракам, такими же тенями утраченной жизни, воплощением вечной тоски и неугасаемой ненависти, – здесь немногословный гость твоего очага смолкнет, накинет капюшон на длинновласую голову, поднимется, водворит на плечо блистающее лезвие и, прежде чем распроститься навсегда, промолвит: – Ужасны каиндримы, лелеющие свою плоть, давно лишенную красоты, и алчущие свежести младой поры, а вместе с ней и силы, что нарастает до мощи хищных зверей, и готовые пролить за это реки крови, но ужаснее их некроманты: природа этих не извращена, но они не перестают извращать ее во всем, что их окружает!



Сиплый голос развеял томительную мглу в мыслях Глама и его спутников, словно вырвал их из мимолетного, но глубокого сна:

– Мир не помнит ночи, ужаснее умертвившей Сильвион, – Ревиан потупил взор под гнетом нестерпимой скорби. – Мрачные воспоминания, полнящиеся кровью и воплями мук и отчаяния, подобны кровоточащей ране, что не заживет никогда, но я восстану над болью, терзающей мое сердце, и язык мой не будет скован печалью.

– Удар вражеского молота был внезапным, как кошмарный сон, – сменяя вдруг наступившее безмолвие, хрипло, словно каждое слово давалось ему с трудом, вымолвил Ревиан. Туман и пламя царили в пронзительном взгляде его. – Как сейчас пред взором моим меркнут звезды, затененные множеством черных крыл грядущего кошмара. Вновь вижу я, как смятенье захлестывает гибнущий город, подобно языкам ненасытного пламени. Просветом во тьме возвращается зрелище отчаянной доблести, вздымающей воинские десницы. Но оружием смертных не сразить сих исчадий замогильной тьмы – и со щемящей сердце печалью мне вспоминается, как доблесть захлебывается в крови. Мне вспоминается всевластный ужас в глазах людей и негасимая ярость в красных и жестоких, как последний закат человеческого рода, очах тех, кто грозной тенью вставал за спинами их, – тяжко опустились веки рассказчика, словно скорбь раздавила его сердце. – Словно слезы по щеке, кровь, стекая по стенам, оплакивала загубленные жизни. Лишь смолк последний крик, вода, точно продолжая великий плач, струилась с небес, как падающие с лица горькие капли. Размывая следы резни, намаранные соками растерзанных тел, крушащийся дождь оставлял лишь воспоминания – горестные воспоминания. Оставлял их как проклятие тому одному, что подобно тени, бегущей от света – зарева гибельного пожара, закрылся от необоримой жестокости во мраке сей шхуны – закрылся, быть может, в тот самый миг, когда истинный ее хозяин отдал последнюю каплю своей жизни. Но разве труслив тот воин, что покидает поле брани, когда отвага уподобляется безумию?..

– Горожан Сильвиона и всех его завсегдатаев, – выдержав паузу, продолжил Ревиан, – давно связывала одна судьба. Быть может, таковое ее завершение было задумано Порядком, что превыше нашего разумения? Быть может, я единственный избежал смертной участи, ибо моя судьба иная? Однако с исходом ночи оживших кошмаров ни под солнцем, потерянно скитаясь последней живой душой средь пустынных улиц, ни под луной, наедине со страхами отсиживаясь в темном трюме, я не ведал покоя. Ловушка на охотника захлопнулась, – заключил Ревиан, едва слышно и задумчиво, словно это дальняя мысль прокралась на уста. Дальше его голос звучал громче и вдумчивее. – Вода, качающая на речных волнах сию посудину, стала стенами моей подлунной крепости, ибо, сдается мне, также губительна для ночных кровопийц, как сияние дневного светила. Притом, вода обманывает их нюх, равный нюху царственных хищников дремучих лесов, – сейчас голос Ревиана был подобен тому, каким самоотверженные паладины, выискивая исчадий тьмы под плащом странника, могут рассказывать про свою добычу за костерком. – Предутренний дождь изгнал тени погибели с обагренных улиц Сильвиона, но они возвращаются вновь и вновь, лишь солнце нового дня гаснет за окоемом. С первыми звездами зловещий шелест множества крыл, словно далекий гром, предвещает смертоносную грозу, а затем черная туча, кишащая, словно полчище крыс в заброшенном погребе, затмевает звезды над крышами опустевших жилищ. И с ночных небес темными молниями спускаются они – спускаются, чтобы до рассвета по сумрачным проулкам и по вершинам домов, оттененные сиянием луны, неусыпно подстерегать живых. Они вернутся и сегодня. Они всегда возвращаются. Порой мне кажется, что за мной, ибо им мой запах знаком, и покуда замогильные ветра не развеют его, они не обретут покоя.

Рассказчик невольно обернулся, но вскорости принял маску самообладания и продолжил:

– Ни сушей, ни водой, ни под солнцем, ни, наипаче, под луной, покинуть сего города я не мог, ибо лишь проснутся звезды, гибель, следуя по невидимым следам в царстве запахов или различив удаляющуюся по реке шхуну, настигнет меня. Я ждал, вымаливая у судьбы спасения, и мой зов не остался без ответа. Давно уж замолкшие улицы Сильвиона не видели путников. Все, кто, обезумев под натиском лихих слухов, грезит защитой под крылом Запада, давно уж покинули эти края. Судьба истинно исполнила мое желание, ибо вы не случайные проходимцы. Среди вас есть тот, чье ремесло ныне более необходимо, чем все прочие, – истребление исчадий мрака, – взгляд Ревиана, строгий, но тускло светящийся надеждой, пал на старого гнома. – Что станет с этим миром, если трое начнут отказывать в помощи одному? – этим вопросом он закончил свой долгий рассказ.

Лишь взгляд Ревиана, но не слова, Глам удостоил ответом. Старый гном смиренно вертел кончиками сноровистых пальцев кольцо на деснице, сияющее, как серебреная жила в грязнущей шахте, и гласящее о своем суровом владетеле наипаче, нежели он сам.

– Ничто никогда не меняется, – отрешенно, словно сама жизнь стала ему бременем, заметил Фанурил.

– Всегда что­то меняется, брат мой, – возразила Ианна. Взгляд девы скользнул на хмурого человека, прежде чем с нежных губ ее спорхнули новые, холодные, как осенний вечер, слова. – Теперь для нас не тайна, что за печальная участь постигла Сильвион, но по­прежнему нам ничего не известно о вас, Ревиан. Кто вы и как здесь оказались?

– Точнее, зачем я здесь, – поправил человек многозначительным голосом. – Тени мира удлиняются. Известно: свобода без правды – все равно что солнце, которое не светит; также известно: если мы хотим остаться свободными, мы должны говорить друг другу правду. Но своего капюшона пред вами я бы не отдернул, не окажись все мы в столь сложной ситуации... – Ревиан снял шляпу и запустил пятерню в нечесаные смолисто­черные волосы. Широкие поля более не оттеняли его лик, и наши путники, наконец, ясно разглядели своего неожиданного и загадочного встречного – глубоко посаженные темные глаза и крючковатый нос делали угрюмого человека похожим на старого ворона. – Я не солгал: мое имя Ревиан. Но вот что осталось за гранью нашего с вами знакомства: я – служитель Тайного Ордена. Наш Магистр бесконечно мудр. Ни один из ныне живущих не искушен познаниями о минувшем и не прозревает грядущее глубже, чем он. Всевидящий взор его с ответственной миссией направил меня в этот город.

– Тебе было интересно наше оружие, – возвысился суровый голос Глама. – Говори все. От этого зависит твоя судьба.

– Меч, сияющий светом солнца и луны... – проронил Ревиан. – Тот, кто несет его в своих ножнах, должен испустить дух. От этого зависит судьба мира, каким мы его знаем.

Слова Ревиана искрой изумления отозвались во взглядах, но никто из гостей его убежища не обронил ни слова.

– Так предрекал Магистр, – поведал сумеречный Ревиан. – Как и то, что стезя человека, для коего был наточен клинок, ляжет у порога Сильвиона, где обрел бы он свой последний покой, когда я – карающая длань судьбы – перехватил бы его. Но перехватили меня. Иная сила рискнула бросить вызов судьбе, ибо каиндримы неспроста обрушились на город вскоре после моего явления. Что за всем этим скрывается, еще предстоит узнать. Но вот кто – можно смело предположить уже сейчас. Мглу неведения над сим вопросом рассеивают толки, давно уж гуляющие по свету и нашептывающие: «Темное Братство  восстало из тьмы прошлого...»

Взгляды, прикованные к Ревиану, сверкнули, словно обнаженные мечи.

– Вижу, вы не доверяете молве, но хранителю звезды Ангилиона среди вас не хуже меня ведомо – владыка Культа Некромантов избежал смертной участи!

Последовал кивок от старого гнома, погруженного в свои, не ведомые прочим думы. Но едва уловимое, как вздох глубокой пещеры, бормотание его услышали все.

– Что за всем этим скрывается, еще предстоит узнать, предстоит узнать... – повторял он, невидящим взором глядя в призрачную даль.

– Известно: истина открывается лишь тогда, когда ты готов к ней, – молвил Фанурил, с затаенной мыслью взирая на Глама. – Остается лишь надеяться, что когда мы будем готовы, уже не будет слишком поздно.

Ианна знала, о чем глубоко и хмуро призадумались ее спутники, ибо Ревиану не было ведомо о надвигающейся от севера мира гибельной тени (и о Ринзариле). Задумчивая печаль их осталась безответной, ибо растаяла, словно утренний туман под дуновением морского ветра, лишь Ревиан продолжил свою хмурую повесть:

– Прошло тринадцать дней, как я переступил границы Сильвиона, и семь, как тень опустошила его улицы. Но тот, кого я ждал, так и не объявился.

– Но нельзя же дожидаться его вечно? – был вопрос Ианны, единственно не дремавшей под покровом мыслей.

– Особенно когда это бессмысленно, – слова Ревиана повергли в ошеломление его слушателей. – За день до вашего явления, сокол­вестник – какие воспитываются охотниками ордена вроде меня в Дорионде, нашем потаенном оплоте, – в лапах своих доставил послание от Магистра. – Ревиан развернул маленький, размером с древесный лист, пергамент. – Вот какие слова доносит перо его: «Воистину течения судьбы непредсказуемы! Кого ты ждал на юге, избрал северный путь, и сам пришел к нам. Но не спеши с возвращением. Мир меняется – Дорионд отныне доступен всякому взору, причины этого мне не ясны, как и основания Судьбы воспрещать нам свершить то, что, по ее велению, отведено тебе. Ныне здесь не безопасно. Мы уходим на Запад. Он идет с нами. Направляйся вослед». – Ревиан свернул пергамент и заключил: – Само проведение послало мне вас, а может, меня вам, дабы ваш путь и мой не оборвались в этом злосчастном городе, и планы тех, кто давным­давно отвернулся от света, не увенчались желанным ими успехом.

– Город мы покинем, – отозвалась Ианна, глядя на Ревиана. – Но не раньше грядущего рассвета, ибо уже не долог тот роковой час, когда зайдет солнце, а успех нашего исхода зависит от того, как далеко мы сможем отойти от города до наступления темноты.

– Лишь днем Хазэль может дожидаться нас снаружи, ночь для него подобна гибели, а его жизнь мне не менее дорога, чем ваши, – высказал Глам.

Давящая тишина, казалось, пронизанная невидимыми молниями, воцарилась над столом. Никто не решался заглянуть суровому гному в глаза, ибо боялся увидеть в них свое малодушие.

Наконец, промолвил Фанурил:

– Решено, выступаем сегодня.

– Нет, сейчас! – отчеканил Глам.



***

Все удалялся и удалялся, как солнечный день, город за спинами шагающих путников, некогда шумный, но теперь затихший, точно остановившееся сердце. По мере того, как Сильвион, курящийся мглой, будто улицы его были объяты призрачным пламенем, таял вдали на востоке, бледное дневное светило все приближалось к западу, словно бы спешило обогнать наших путников.

Зловещий туман остался на Востоке вместе с приснопамятным приключением по землям Азианора. Вставая на горизонте стеной, неприступной ни для взора, ни для мыслей, он словно говорил: «Назад дороги нет». На юге простирались бескрайние пустоши, поросшие островками серых деревьев, пускающих по ветру последний золоченный стужей лист, и прочерченные серебристой лентой реки, что в недоступной взору смертного дали, растворяясь с солеными водами южного моря, впадала в глубоко вдавшийся в сушу залив. На севере громадной стеной темного камня тянулся с востока, от Инистых Гор, на запад Южный Кряж, оттенявший мрачный лес у его подножья, прозванный Паучьим, ибо жуткие легенды рассказывали о гигантских пауках, издревле вьющих стальную паутину меж трухлявых деревьев в этой сумрачной чаще. На западе, казалось, разливалось безбрежное море, выкрашенное сиреневым светом сгущающегося заката.

Все это время Ревиан ступал рядом с Гламом, и следовавшие позади Фанурил и Ианна не могли избавиться от чувства, что он вполголоса о чем­то переговаривается с ним. Когда раскаленный диск солнца уж выдавил из западного небосклона кроваво­красный свет, и казалось, что далекая Багряная Степь впереди полыхает истинно багряным пламенем, Глам внезапно замер и, развернувшись, промолвил:

– Здесь мы разделимся, – голос гнома был таким же, как всегда, но взгляд... В нем полуэльфы прочли все, о чем его владетель умолчал: Ринзарил и его хранитель должны были избегнуть грядущей встречи с каиндримами.

– Есть другая дорога, которой я пришел с севера, обогнув Южный Кряж, – поведал Ревиан, указывая на Паучий Лес. – Юной госпоже не место в беспощадной битве.

– Предложенный тобой путь не опаснее ли? Он укрыт тенью гор, таящих в себе неведомые тайны, и, превыше того, скрыт в темной чаще, где, как возвещает молва, и по сию пору гнездятся древние чудовища в обличье гигантских пауков – ахриарахов? – отозвалась Ианна, пристально взирая на темнеющую неподалеку от тракта стену дремучего леса.

– Меч твоего брата вспорет брюха тысячи таким тварям, – возгласил Глам. – Но на этой дороге он будет бесполезен, как и тогда, в доблестной битве против фенродримов.

Во взгляде молчаливой Ианны Глам прочел невысказанный вопрос – почему волшебница не может отправиться туда, где ее оружие будет полезнее любых клинков?

– Иногда мы думаем, что оберегаем кого­то, но на самом деле оберегают нас, – эти слова гном произнес с искоркой в глазах, ибо ремесло могущественной волшебницы для Ревиана, почитавшего сладкоголосую Ианну хрупкой и беззащитной, оставалось тайным.

– Бесстрашный Хазэль отправится с вами – повезет вас на себе, – прибавил Глам, сняв с унгулокорна свою котомку и похлопав верного друга по могучему косматому плечу. – Его поступь может быть бесшумнее дикой лани, а когда придет нужда – он даст фору любому скакуну из конюшен Ангелинора! Нам же его рога и копыта ничем не смогут помочь.

Первым на Хазеля воссел Фанурил, за ним его сестра. Возвышаясь над Гламом, словно сказочная царица, она промолвила:

– Пусть доспехи на тебе и не сияют светом дня, не они указывают нам в тебе паладина, – преисполненный непостижимой для смертного мудростью и девичьим теплом взор Ианны глубоко проник в старого знахаря, внимавшего ей. – И сердце гнома может быть сердцем паладина. – Такими были последние слова прекрасной спутницы – ее чарующего голоса, походящего на золотую чащу, до краев полную светом летнего полдня, Глам больше никогда не услышал.

– Мы встретимся вновь, добрый друг, лишь эта ночь останется позади! – возгласил Фанурил, словно протрубил в серебряный рог и, подобно охотнику, спешащему за добычей, помчался к лесу.

– Надежду увидеть новый рассвет не затмить никакому страху, – негромко промолвил Глам, глядя вслед удаляющимся друзьям, пока лесная мгла не поглотила их.

– Идем, – прохрипел хмурый Ревиан. – Скоро сядет солнце.



Синий предвечерний сумрак прохладным покрывалом опустился на землю. От реки, с мелодичным журчанием струившейся невдалеке от тракта, стал лениво, словно только­только проснувшийся, подниматься белесый туман. Волнами призрачного прибоя он накатывал на дорогу, а когда поглотил ее, принялся шириться, вставать выше, словно силы его окрепли. Так что вскоре нашим отчаянным храбрецам стало казаться, что они вовсе не покидали улиц Сильвиона, накрытых великим туманом.

За время, прошедшее после расставания с полуэльфами, Глам, не видя причин для молчания, поведал Ревиану о гибельной Тени, медленно, но неотвратимо надвигающейся с заморского севера, подобно ужасающей грозовой туче, что принесет с собой разрушительную бурю. На что угрюмый человек невозмутимо ответил:

– Когда тебе ведомо твое предназначение, ничто, даже обещание конца времен, не может волновать тебя. Пусть им займутся те, кто находит это своим призванием. Каждый должен выполнять лишь свое дело, вложенное в него с рождением, с рождением его судьбы.

Вдруг за спиной в толще тумана послышался перестук копыт. «Не Хазэль ли это вернулся?..» – подумалось Гламу. Путники замерли в тревожном ожидании. Вскоре, словно из небытия, из мглы выступил оседланный серый конь. Он не остановился, завидев незнакомых путников, наоборот, продолжал уверенно приближаться – не иначе запах живой плоти, как свет, притягивал его.

– Этот конь, – промолвил Ревиан, – идет за нами не потому, что ему страшно до смерти и он одинок и чует в нас друзей, нет, это лишь направляет его, направляет его судьбу, он делает это потому, что у него есть предназначение, не ведомое ему, как и многим из нас.

Вероятно, печальной была судьба всадника, когда­то тянувшего за уздцы сего статного жеребца, чудом избежавшего роковой участи, постигшей Сильвион, и с тех пор одиноко, мучаясь скорбью, блуждавшего по окрестным пустынным землям. Ревиан дружелюбно погладил животное, ответившее довольным, вырвавшимся с паром храпом, и, вскочив в седло, протянул руку Гламу.

До наступления темноты путники, томимые ожиданием схватки, молча скакали в седле.



Как и предсказывал Ревиан, едва на темнеющих небесах высыпали тусклые звезды, как громозвучный шелест, словно ураганный ветер гнал тысячи опавших листьев, заслышался где­то позади, в вышине.

Оставаться на дороге, знали оба, было подобно гибели. Место стоянки Глам выбрал сам.

– Здесь нам и биться, – промолвил он, осматриваясь с вершины холма, опутанного, словно плющом, крепкими корнями престарелого дерева. Южный край холма был отвесным – видно, с годами его подмыла река, журчащая у подножья.

Дрожащий от ужаса конь, явив неколебимую верность, не обратился в бегство, предчувствуя смерть или то, что ей сродни, а лишь прижался к дуплистому стволу с той его стороны, где в лунном свете вытягивалась тень.

Сухие ветки пошли на костер.

– Прятаться бессмысленно: у наших врагов волчий нюх, – изъяснил Глам.

– Целый город не управился с ними! А нас двое! – возмутился Ревиан, видно, считавший замысел открытого боя безумным.

– Среди защитников Сильвиона не было меня, – ухмыльнулся Глам. Подлинно его слова означали «пока мы живы – жива надежда», но нужно же было как­то поддержать соратника.

Первыми погасли звезды. Затем лунный свет померк за таинственной тучей, двигающейся против ветра. Гнетущий шелест, перекрывая всякий звук, нахлынул со страшной, оглушительной силой! Казалось, он дразняще кружил вокруг холма. Но зловещая какофония, рожденная хлопаньем множества крыл, стала униматься, когда туча начала извергать на землю огромные темные капли – в месте, куда они падали, загорались пары красных, хищных глаз.

Вскоре дикий шелест смолк, а от тучи не осталось и следа, и вновь на землю пролился яркий, холодный свет луны и звезд. Однако у подножья холма, словно светлячки в лесной чаще, горело множество красных огоньков, а из мрака доносилось глухое, точно там таились дикие звери, дыхание. Слышалось, как склизко облизывались языки.

По склону холма, каким недавно поднялись путники, осторожно, помогая себе руками, крались, как стая волков, жуткие сгорбленные твари – тощие, обтянутые бледной до синевы кожей, с неистовым пламенем в голодном взгляде – то были каиндримы: грознейшие из кошмарных творений древней тьмы, неизгладимо извратившей мир.

– Возвращайтесь в замогильный мрак, гнусные твари, где вам самое место! – выкрикнул Ревиан и выхватил из­под плаща два сверкнувших пистоля – громом огласилась ночь, на мгновение все затмила ослепительная, словно рядом низошла молния, вспышка!

Вздыбившееся над холмом облако сгоревшего пороха едва качнулось на ветру, как из ночного мрака со свирепым ревом на Глама бросился смелейший из ворогов. Сокрушительный удар сияющего молота встретил его и вернул обратно во мрак! Ревиан со звоном воздел из ножен свой долгий меч – ярко вспыхнула острая сталь! Черной тенью метнулся, протянув вперед бледные руки, очередной каиндрим, отважившийся на штурм защитников холма. Просвистел огромный меч, направляемый гневливым человеком, и голова, ощерившая ужасные клыки, глухо свалилась на землю. Холодные руки подняли голову, а ноги унесли зловещего, обезглавленного мертвеца прочь...

– Как же их одолеть?! – воскликнул Ревиан в ужасе.

– Терпение, мой друг, – тяжко отозвался Глам.

Наши отважные витязи стояли спина к спине, а между ними ярко полыхал костер. Близился роковой час! Каиндримы изготовились было поглотить вершину холма, словно темное бушующие море гибнущий в пучине остров. Но именно стоя над пропастью гибели, Глам воскликнул: «Прикрой глаза!»... и, сорвав с пояса флягу, с размаху бросил ее в огонь!

Сплошной мрак ночи сменился сплошным светом, словно минуя рассвет, наступил полдень! Взметнулся в вышину и вновь обрушился на землю истошный вопль множества ненасытных глоток.

Когда Глам убрал от глаз руку – лишь обугленные тела, источающие невыносимый дух гари, устилали поле отгремевшей битвы.

Похрапывая, из своего укрытия выбрался конь.

Ревиан не отводил от старого гнома взгляда, в коем мешались ликующая радость, неверие и отболевший страх.

– Эту битву одолел не паладин, – сухо обронил Глам, устало опираясь на молот.

Ревиан ответил не сразу.

– Кто же тогда? – едва слышимый сиплый голос слетел с потрескавшихся губ.

– Тот, кто, сокрушая сердца отцов, к седым летам вместо железа и камня возлюбил землю и то, что прорастает из нее, – уносясь мыслями куда­то вдаль, промолвил Глам.

Но задумчивость внезапно взорвалась смятением – небосклон на севере озарился всполохом, столь ярким, словно солнце все перепутало, и там занялась утренняя заря! Земля, испуская глубинный гул, содрогнулась.

Когда же ночная тьма и тишина вновь утвердили свою власть, Глам сказал:

– Поспешим! – он знал – что­то стряслось с Фанурилом и его прекрасной сестрой.

Неудержимой, как вихрь, была скачка в ночи! Лишь когда изморозь первых солнечных лучей коснулась лежащей позади широкой долины, взмыленный конь замер на месте. Но не пробуждение дневного светила остановило его. Так случилось, что расцветающим утром на сумеречном лугу, лежавшем между западным пределом Паучьего Леса и восточным Багряной Степи, разделившиеся накануне путники встретились вновь. Не печальней мрачнейших ожиданий была та встреча, но и не радостней самых смелых. Хазэль, беспокойно переступавший с копыта на копыто, лоснился от пота, но был цел и невредим, чего нельзя было сказать о его седоках. Плащ на Фануриле был изодран, шлем – покрыт глубокими рубцами, щит сгинул. В деснице воителя, словно сорванная с грозовых небес льдистая молния, сиял Ринзарил – прославленный меч был лишен всяческих украшений, и, казалось, сотворивший его мастер отлил из чистейшего серебра, ибо и рукоять, и лезвие, походящее на вытянутую каплю, были едины. Перед собой всадник поддерживал бесчувственную Ианну.

– Что за лихо настигло вас в пути?! – воскликнул Глам, бросаясь к друзьям.

– Ахриарахи и каиндримы перегрызлись из­за своей добычи! – возбужденно отвечал Фанурил, спешившись и снимая следом сестру. – Но чтобы не достаться никому, пришлось взяться за меч, но с тем, что привык я носить в ножнах, было не избежать печальной участи. Ринзарил избавил нас от нее.

Воитель уложил деву на пожухлую от холодов траву и, убирая с ее лица локоны волос, скорбно взирал на закрытые нежными веками глаза.

А Ревиан тем часом, стоя в стороне, наблюдал за своими попутчиками, совсем не обращавшими на него внимания, и понял, что все это время они скрывали от него могущественный меч! Он промолчал, но во взгляде его горели гнев и решимость. Казалось, не будь послания от Магистра, он бы каждому по очереди вонзил клинок в спину, и это притом, что меч, увиденный им сейчас, не подходил под описание того, который должен был указать ему жертву.

– Ринзарил... и сила, владеть коей отпущено моей сестре, – взгляд Фанурила, напоенный отчаянной печалью и умоляющей надеждой, поднялся на Глама. – Она явила им свою силу – открыла кто она! Теперь они так просто не отстанут. Я же не углядел за ней... Не видел, что послужило причиной, но она так слаба, погляди – похожа на призрака... – истинно Ианна выглядела исхудалой и, казалось, вовсе не дышала. – Я знаю, ты исцеляешь раны так же искусно, как орудуешь своим молотом...

Старый знахарь склонился над волшебницей. Недолгим было изучение ее недуга. Руки умельца, словно сами собой, взялись за флягу, некогда переданную ему в дар верховным вождем горных людоедов, Имиром, от имени Грома, старого провидца.

– Видно, пробил час, – изрек Глам, откупорив пробку и втянув запах драконьей крови. – Хранил­то я ее для себя, но кем же я буду, если в моем сердце найдется место корысти, когда слышен крик о помощи?.. – то ли изрек, то ли подумал он.

Приподняв голову бесчувственной девы, он принялся торопливо, но мелкими глотками поить ее зельем. Темные капли потекли от влажных девичьих губ, заметно наливавшихся цветом жизни. Вслед за губами румянец коснулся ее щек. Тепло жизни невидимым светом, рвавшимся изнутри, возвращалось в ее чарующий лик. Когда гладкая кожа ее лица вновь стала свежей и цветущей, а от непостижимой истощенности не осталось и следа, Глам отвел флягу от ее губ.

Поддерживаемая с двух сторон, Ианна уже поднялась и глубоко вдохнула прохладу тающей ночи.

– Все позади, позади, – обронил Фанурил.

Но тут, затмевая свинцово сияющий месяц, гигантские крылья в тающем сумраке бросили на землю тень напасти! Миг – и холодные когти подхватили деву. Могучие крылья сделали мощный рывок, и гигантская летучая мышь­вампир взмыла ввысь, крепко удерживая свою добычу, и метнулась, стремительно удаляясь, на северо­запад, где рассвет еще не тронул ночной мглы.

Вопль гнева и беспомощности вырвался из груди Фанурила, взирающего вослед коварному демону глазами, в коих стыли смятение и ужас. Повернувшись, он отбросил меч, и воздел руки с отчаянным возгласом:

– Вот он я! Берите же!

Словно отвечая на яростный вызов, два крылатых чудовища поменьше спустились с сумеречного небосвода и, подхватив Фанурила, словно хищные птицы легкую добычу, обгоняя рассвет, устремились вослед предводителю... Из темного сумрака мягко опустился рваный плащ отважного, но обезумленного горем воителя.

– Ночь на исходе, далече им не улететь. Их дерзость и опрометчивость сослужат нам редкой удачей, – возгласил Ревиан, прежде чем гаснущие вдали точки, черневшие в темно­синем сумраке над свинцово­серой степью, исчезли вовсе. – Чует мое сердце, их крылья, точно свет скрытого туманами маяка, укажут нам путь к гораздо большему, чем можем мы представить!.. – и, пришпорив коня, он с пламенным сердцем в груди сорвался вперед – в погоню. Резвый конь сиганул с крутизны и вместе с всадником растворился в перезревающей ночи – серой тенью затерялся в темных просторах степи, словно прошелестевший в траве ветерок.

Степной ветер сорвал с Ревиана пернатую шляпу, и, подхваченная мощным потоком, она приземлилась у ног Глама, как последний осенний лист.



Все произошло слишком быстро для старого гнома. Он вновь остался один. Наедине с лежащей впереди степью и неизвестностью. Но рядом с ним был верный Хазэль, и он, по обыкновению, смирно дожидался позади. Унгулокорн вглядывался во мрак на западе – вместе со своим хозяином. Морщины на суровом лике старого гнома удлинялись, как вечерние тени, и углублялись, когда он всматривался вдаль – но ничего уже видно не было: поглощенная темной мглой степь выглядела пустынной, ни одна тень не скользила по ней, лишь безжизненная трава, давно уж готовая уснуть под толщей снега, стелилась на утреннем ветру.

Глам, завершив свои мысленные поиски в далеком сумраке, нагнулся, подобрал шляпу, смял, сунул в торбу; подобрал и Ринзарил, показавшийся удивительно легким; завернул меч в потрепанный плащ унесенного темными ветрами Фанурила; застегнул свою поклажу на Хазэле, закрепил сверток с мечом за спиной и забрался верхом. Хазэль не помчался стрелой вперед, в погоню, отдавая последние свои силы, нет, но не потому, что устал, так же, как его неутомимый всадник, нет – оба они были один выносливей другого. Он не спешил, потому что не хотел спешить его всадник, знавший: если что­то опережает тебя и никак тебе за этим не угнаться, но ты знаешь дорогу, то не нужно спешить, просто двигайся вперед – так или иначе ты достигнешь своей цели.

Так начался растянувшийся на долгие пасмурные дни и морозные ночи переход нашего седобрадого пилигрима через Багряную Степь, где когда­то стяжал он нетленную славу, наполнявшую его думы воспоминаниями, а сердце – скорбью по друзьям, отнятым жестокой войной. Багряной звалась та степь вовсе не потому, что была она багряного цвета. Летом она была сочно­зеленой, осенью – золотой или серебристой, а зимой – белой от снега. Ее диковинное название происходило от крови, которой она напилась за многочисленные века бесчисленных битв, отгремевших на ее лоне.

Глам правил Хазэля по следам Ревиана, точнее, резвого скакуна под тем, – зоркий глаз старого гнома в смешанном свете зреющего утра и гаснущих звезд четко видел оставленный копытом рисунок в увлажненной недавним дождем почве.

Но куда приведет увлекшая героя стезя – знала лишь Книга Судеб.