С заднего хода

Игорь Несетевич – человек обстоятельный. В том смысле, что у него есть занятие, довольно серьезное и неожиданное, которому он уделяет все свое свободное от работы время. Трудно подобрать точное определение его увлечению, но, тем не менее и слава богу, слов русский язык понарожал достаточно, чтобы ими попробовать описать хотя бы приблизительно тот процесс, в котором участвует не он сам, а его беспокойная душа.
«Я – так сказать, человековед, – говорил Несетевич поначалу знакомым, что заставали его, еще пульсирующего от возбуждения, за дверью туалета, – собирающий свидетельства нынешней эпохи».  Будет неверным предполагать, что он занимался чем-то постыдным. Действий непристойного содержания Игорь себе не позволял не столько из соображений высокой морали, сколько из чувства тревоги, вызываемого ограниченным пространством, за свои раскидистые локти. Может быть, у кое-кого после подобного объяснения подозрения в отношении поведения героя лишь усугублялись, но такому недоверчивому человеку стоило пристальнее вглядеться в лицо Несетевича, чтобы устыдиться своих мыслей. Серые глаза тихо, по-интеллигентному выглядывавшие из впадин, строго гармонировали с уголками рта, облюбованными скромностью и застенчивостью. Щеки были обсажены щетинкой, что называется, юношеского свойства, которая, казалось, и подрастала совсем несмело, с какой-то печальной  сдержанностью. Таким необременительным покровом природа именно и наделяет людей незатейливых, непроказливых, чья внутренняя жизнь подчинена одной простой идее. Привлекал внимание лоб, устроенный странным образом, сильно выпирающий вперед и высокий, – напрашивающийся на самые лестные сравнения. Принадлежать который мог, как утверждали некоторые умники, помешанные на антропологической философии, лишь личности последовательной, постоянной в своих устремлениях. Однако другие, что привыкли разменивать мысли на пошлые хохмы, видели в нем инструмент для выстукивания блюзовых ритмов. Были и третьи, испытывавшие исследовательские муки, присматривавшиеся не просто так к удивительной форме чела, схожего своей выпуклостью с тульским самоваром или, более того, сферическим аквариумом, а с целью научного познания, чем начинено пространство за лобной костью.
Пожалуй, на этом опись верхней части Несетевича стоит завершить и, с позиции логики, перейти к нижней, менее интересной. Но, известно, язык оскудевает, теряет свою силу, путается в извивах сравнений, когда дело касается обширной области тела, прилегающей к голове.
К человеку, попавшему в поле его внимания, Несетевич настойчиво напрашивался в гости. Сам. Строил извиняющуюся мину, какую назначает лицу банщика веник за неправильно составленный им комментарий на спине клиента, и вежливым голосом интересовался перспективами на дальнейшую, если возможно,  дружбу. Отказ воспринимался болезненно; но зачастую, застигнутые врасплох, собеседники соглашались – когда нехотя, а когда и равнодушно, для чего слова, чтобы скрепить союз, не надобились.
Явившись в гости, Несетевич после сердечного приветствия сразу же направлялся, ссылаясь на проделки мочевого пузыря, в туалет. И так зачастую случалось,  что о нем, уединившемся добровольно, забывали.
Сидит, скажем, рядовая семья за столом, наяривает ужин – ублажают члены ее свои желудки; и, мало того, в присутствии младшего поколения родители, разомлевшие от продовольственного изобилия, забывшись и в предчувствии приятного постельничанья, устраивают дубль за дублем сцены любовного взаимопонимания. И вдруг, спохватившись, жена спрашивает мужа:
– Слушай, а где этот?
– Кто такой «этот»? – Удивляется супруг, у которого все мысли, что там скрывать, до данного момента вертелись не столько вокруг какого-нибудь ломтика сыра с дырками, приправленного эротическими фантазиями, сколько уже, собственно, – проникающего момента. И вот нате вам – где-то ломает, невидимый глазу, семейный уклад третий лишний.
– Ну, этот – твой новый товарищ, которого ты привел.
– Ах, ты боже мой! – Как-то по-женски, беспомощно вскудахтывает муж, вспоминая с неудовольствием, когда и где он познакомился с Несетевичем, которого, однозначно, без остатка всосало бурным смывочным потоком в унитаз; и теперь стоит подумать о линии защиты на надвигающемся суде.
И вот он уже бежит к закрытой двери и колотит в нее своим, не знающим устали кулаком – в надежде на благополучную развязку:
 – Эй, эй! Ау!
Лесной этот зов обычно служит ключом к разрешению проблемы. Замок многоступенчато отщелкивается, как наработавшиеся губы – семечками, и на пороге появляется Несетевич.
В зависимости от степени установившейся близости и объема сердечной приязни рот хозяина квартиры, вглядывающегося в родные ему просторы за спиной гостя, переполнен или насквозь фальшивым, якобы дружеским местоимением «ты», или  поощряемым этикетом – «вы».
– Вы… вы… вы…  – частит муж, не в силах скрыть радость от того, что Несетевич, чертяка и обормот, жив-здоров, и даже благоухает – как-то, правда, странно, – что там делали так долго? Мы уже и позабыли про вас…
– Знакомился, что называется, – спокойно возвещает Игорь, – с бытом простой семьи с заднего хода. Коллекционировал запахи, особенности и привычки, что есть основа любого впечатления.
И напускает на высокий и выпуклый свой лоб борозды окопного типа, которые свидетельствуют об испытываемой им неловкости и одновременно желании отстаивать свое мнение.
Честный этот ответ, вместо того, чтобы успокоить хозяина, наоборот, заставляет его судорожно трясти головой, как свекла, густо краснеть  и упавшим голосом мямлить что-то не совсем понятное. Мысли больно пощелкивают в висках: не оставила ли жена, дура, по привычке на видном месте лифчик, не понудило ли гостя какое-нибудь сомнительное пятно – бог знает где – брезгливо скорчить рожу, не вызвал ли у него завиток, с вызывающим видом торчащий из мыла, страсть к ернической декламации: «как во полюшке колосья, моя крепкая рука теребит и мнет волосья на поверхности лобка»?
Но нет, иное занимает мысли Несетевича. Остановившись посреди квартиры, так, чтобы он виден был всем – но держась особняком, Игорь перечисляет прегрешения и недочеты гостеприимной семейки.
– Вы, – говорит он, обращаясь к мужу, – тиран, к тому же и отсталых взглядов человек.
– Позвольте, – разинувший рот супруг машинально, сам того не замечая, отступает от передней линии ошеломления к арьергардным позициям – поискам оправданий, – с чего это вы взяли? У нас с женой любовь да совет. Все мы делим пополам…
– К примеру, – перебивает его аккуратно Несетевич, – такой факт, информация, как говорил некогда товарищ Семенов, к размышлению. Бритвенно-одеколонные аксессуары, выдвинутые по всему обзорному пространству, и, напротив, женские, упрятанные по разным укромным ящичкам, говорят о вашем стремлении держать окружение в ежовых рукавицах.
– Что за чушь, – лепечет Иван Грозный семейного масштаба, вспоминая, что на крышке одного баллончика застыла пена, скукожилась до размеров наперстка, похожая, тем не менее, в своем окаменении то ли на китайский иероглиф, то ли на тайный сатанинский знак. Что, боже ты милосердный, может дать повод пришельцу укорить его в принадлежности к запрещенной секте.
– И этот, знаете, застойный, никак не вяжущийся с новыми веяниями  запах «Шипра», укоренившийся повсюду: от дерева до фаянса.
– Очень познавательно, – стараясь говорить с иронией, но все же нервно выдавливает хозяин, – а вы, значит, свой нос к уличающим меня предметам прикладывали?
– А вы, милая, – не обращая внимания на разломанную фигуру мужа, продолжает обличитель, – лучшей доли и недостойны. С такой тягой к аляповатым украшениям и застиранным полотенцам…
Через секунду, почувствовав острую потребность в разрыве уз, хозяин силком выпроваживает Несетевича за порог. С тем, чтобы никогда его гнусную физиономию, вынюхивающую запретные детали чужой жизни, больше не видеть. А зря! Потому как, в действительности, иная цель, благородная толкала гостя к действию: улучшить человечество.
Те, кто были знакомы с повадками Несетевича, и наслышаны о его «подвигах», испытывали при встрече со столь странным коллекционером одобрительную оторопь. Не всякий, согласитесь, позволит себе выписать человеку развернутую характеристику лишь по одной такой мелочи как эпизодическое его присутствие в дальнем углу.
Собирательство столь занимательных и разных по своей сути понятий и ощущений, освобожденных от одежек предметности, положительно, развило у Несетевича вкус не просто к критике, в которой громящие все и вся существительные, при участии малахольных глаголов, глушат само содержание, а – к такого ее рода, что требует подспудных переживаний.
Есть оригиналы, любящие оставаться с глазу на глаз, скажем, с Дали, Мане или Шагалом – баловать свой глаз в туалете их творениями, малой формой репродукции.
– Да уж, – мрачнеет внезапно лицо обвинителя, перед которым такой вот любитель чувствует себя побитой собакой; и если бы у него обнаружился хвост, то он, подтверждая народное наблюдение, его бы и поджал. – Русским духом здесь и не пахнет.
– Отчего же, – несмело острит подсудимый, пытающийся придать своему пороку уморительный оттенок. – Пахнет, и еще как!
Краска негодования на тонком лице Несетевича все темнеет; исстрадавшиеся интеллигентные глаза наливаются грозовой ночью:
– Как же так? А почему – не Васнецов? Не Поленов? Неужто Репин Илья Ефимович не может быть в трудных жизненных обстоятельствах вам помощником?
И если собеседник не дурак, то он ничего не скажет напоследок, а только сплюнет и пошлет к дьяволу Несетевича, а если – глупец, то заспорит: в ком больше русского духа – в Айвазовском или Федотове, и как это отображается на сидельно-мыслительном процессе.
Из уст в уста передавался рассказ, что однажды каким-то образом Игорь попал к академику Бродкину, «величайшему, – как сообщали газеты, – уму, замечательному пропагандисту отечественной физики». 
Отстояв положенное, Несетевич вывалился наружу с явным намерением зачитать академику ноту протеста. С рубашкой, заправленной прямо в штиблеты.
Были знатоки, что, опережая события, истолковывали по-своему в понимаемом ими анекдотическом ключе сценку между академиком и незатейливым, как каблук, гражданином. Давно отпетая болтливыми юмористами книжно-туалетная тема в их исполнении скукоживалась до торопливо оброненного предположения о беззатейливых пристрастиях в кабинете задумчивости этого «величайшего ума и замечательного пропагандиста отечественной физики». Не Пруст, поди, у академика числился в духовных наставниках, и не Федор Михайлович Достоевский, чьи эпохальные творения строго соотносятся с организованной работой желудка, а, наверное, какой-то глуповатый Булюкин, автор многочисленных романов о роли женщины в бандитском счастье. Словом, книжная полка академика с видом на дезодорант на задворках семейной жизни представлялась им, знатокам, коротковатой и абсурдной.
Второй вид прорицателей, не дожидаясь выводов,  выдвигал обвинение академику в шарлатанстве. Полагая мысленно, что гений от творческого полета неотделим, они обставляли вынужденное отъединение ученого от мира массой предварительных догадок об изобретениях, обязанных будто бы его сопровождать повсюду. Какие-нибудь непременные в условии механические руки, разбирающиеся так же искусно в телесных складках, как и зеркало – в отображениях, или, с намеком на безотходное производство, заглотливые челюсти, направляющие исходный материал прямиком в биологический реактор, должный перенасыщать энергией города и веси, присутствовали в их вымученных фантазиях лишь для того, чтобы засвидетельствовать обратное положение вещей: академик тотально обыден, унизительно прозаичен. Ничего такого у него не было, нет и не будет, а свободное от работы время псевдофизик бездарно тратил лишь на разглядывание чешской плитки.
Несетевич, выслушивая многочисленные версии вопрошающих торопыг, удручал и одних, и других, и пятых твердым, как застоявшийся носок, «нет». И пересказывал очередному слушателю историю своих случайных взаимоотношений с академиком с классическим,  можно сказать, надрывом в голосе – с тем, что так популярен в кругу проворонивших удачу завистников.
– Пошлый человек эта так называемая выдающаяся личность Леонид Ефимович, – восклицал он.
– Что так? – Интересовался народ, ожидавший того разоблачительного момента, когда можно будет вставить и свою гнутую копейку об оторвавшемся от толпы сукином сыне.
– Вот, представляете, захожу я в нужник, а там все стены украшены подписями всяких якобы знаменитостей с кокетливым сообщением «я тут был». Ученые, поэты. Артисты. Ну и политики тоже – куда ж без них. Непорядок. Потому как, с одной стороны, отметиться вроде надо, но никаких письменных принадлежностей нет, а с другой, ввиду моей брезгливости к потенциально могущему быть исстроганным предмету первый пункт отменяется вообще. Я и выставил претензию академику. Все ему высказал. Чистой воды издевательство над чувствами маленького человека.

Мне повезло. Рассказ я услышал, как говорится, из авторских уст. И был в полной готовности: бесцеремонно вторгнулся в создавшуюся паузу между первыми же словами Несетевича.
– Ну, право, вы должны знать: в чужой монастырь со своим уставом не ходят. Информированные об обычае оставлять о себе память таким вот оригинальным – что называется, прикольным образом, близкие Бродкину люди приходят к нему с орудием письма. Чтобы расписаться. А случайные, вроде вас, с пустыми руками. Чтобы только насрать.