Трептов-парк и табакосовхоз как места действия

Из всех моих многочисленных одноклассников и одноклассниц, однажды проследовавших по маршруту Алма-Ата – Ганновер для того, чтобы безвестно кануть в закатных городских или деревенских пучинах, самой замечательной была Лена Шумахер. Толстенькая, пышненькая, сдобненькая, пухленькая, румяная и упругая, всегда бодрая, всегда веселая, поражающая энергией и здоровьем, пышущая жаром, пирожок и печка в одном лице. А лицо, как и все остальное, у нее было круглое, с упругими щечками и маленькими, мило-глуповатыми глазками. Светлые волосы она зачесывала гладко-гладко в так называемый хвостик, нашу фирменную прическу, для которой нужно было лишь дорастить волосы до плеч и приобрести черную аптекарскую резинку. Как и все мы в ту пору, Лена Шумахер носила хвостик, пузырящиеся на коленках хлопчатобумажные колготки, короткое коричневое платье и черный фартук. Но школьные платьица были ей малы, а грудь росла с той же скоростью, как живот у беременной, и купленную осенью курточку весной приходилось носить нараспашку, и месячные у нее начались в четвертом классе, то есть в десять лет, о чем нам было торжественно объявлено в раздевалке спортзала. Лена Шумахер сказала, что не идет на физ-ру, потому что у нее МЕНСТРУАЦИЯ.

Все мы, ее тощие, недоразвитые одноклассницы, просто обалдели, ибо, по причине затянувшегося детства, были в этом смысле еще глубоко-глубоко невежественными и плохо врубались в тенденцию парадоксальных эмоций (так принято было описывать в нашем классе эти ступорные состояния).

А в пятом классе мы ставили спектакль к 30-летию Великой Победы над немецко-фашистскими захватчиками. Задумка была самая грандиозная, исполнение, говорят, тоже ничего. Родители рисовали задник, серьезные отличники, сверяясь по сценарным листам, в строго определенном порядке ставили на проигрыватель серьезные пластинки, серьезные двоечники работали осветителями, а все остальные играли в разных сценах, декламировали стихи, читали суровый комментарий к мелькающим на широком экране фотографиям военных лет. Эстетическое чутье нашей классной дамы (вернее, литераторши и русички, и классной руководительницы, ныне предпенсионного возраста красавицы тридцатых годов) подсказало ей, что нам следует отказаться от пионерской формы и галстуков, и все наши девицы были в белых шелковых платьях, и Лена Шумахер тоже была очень хороша.

Роль Лены Шумахер в спектакле была самой необычной. Она отвечала за воспитание девочки, призванной сыграть роль “девочки спасенной на руках” у того самого солдата из Трептов-парка. Дело в том, что по ходу спектакля из школьников-актеров складывались такие “живые памятники” (партизанка Зоя, Молодогвардейцы и проч.). И в том числе, где-то уже в кульминации, торжественно появлялся этот солдат, в плащ-палатке, с автоматом и с девочкой спасенной на руках. Эта маленькая девочка (актриса) была племянницей Лены Шумахер. Возможно, ее фамилия тоже была Шумахер. Возможно, это вообще была не племянница, а младшая сестра. Это неважно. Важно то, что роль того солдата играл один десятиклассник, молчаливый крепыш с почти наголо обритой головой. Звали его, кажется, Геша. Дистанция между нашими мальчиками и этим Гешей была столь велика, что его считали за взрослого, в смысле чужака, и никому в голову не приходило его поддразнить или подколоть, как было принято у нас в отношении друг друга и всегда, и, в частности, во время этих репетиций, растянувшихся на всю весну до 9 мая и проходивших в приятной возне, возбуждении, необычном ощущении общего дела, в необычном ощущении необычности.
Лена Шумахер весь апрель гуляла с маленькой племянницей и Гешей. По задумке нашей классной, Геша и девочка должны были привыкнуть друг к другу и полюбить друг друга, чтобы девочка не брыкалась у него на руках во время апофеозной сцены “Памятник в Трептов-парке”, и чтобы она не устроила рев. Возможно, Геша и полюбил маленькую девочку, а она его. Во всяком случае, во время спектакля (прошедшего потом трижды – для младших классов, для старших классов и для родителей) она не пиналась, не вырывалась и не ревела. Но главное не в этом, не в этом, а в том, что этот взрослый Геша полюбил не только девочку спасенную, но и ее бонну, нашу Шумахершу, нашу Ленку. Тогда необычность происходящего нами не осознавалась. Представить себе, что наша одноклассница, одиннадцатилетняя девчонка, крутит со взрослым парнем самый настоящий роман, мы не могли, хотя и смотрели в окно, как они там гуляют в Зеленом дворике – Трептов-парке нашей школы, или, как мы тогда бы выразились, в нашем локальном Трептов-парке. Мы только смотрели, как этот крепыш, этот амбал, этот бугай ( с третьего этажа не такой уж бугаистый), не спуская ребенка с одной руки, обнимает другой рукой Ленку, наклоняется к ней, крохотной, ниже его на голову, на полторы головы, что-то ей шепчет в ухо и – или показалось? – целует. А потом испуганно, целомудренно, не глядя в глаза друг дружке, мы отходили, вуайеристки, от окон Актового зала.

Прошло два года. Окончив седьмой класс, мы поехали на месяц в колхоз. Колхоз-совхоз, тогда был такой обычай. Трудовое воспитание. Ну, и закрома Родины, само собой. Мы, в частности,  поехали в табако-совхоз, полоть табак, а еще кукурузу. Полоть табак (маленькие зеленые кустики)было легче, он как-то совсем не приманивал (может, скорей, отгонял?) сорняки, которыми славились кукурузные заросли, в которых царил самый жуткий сорняк – камыш. Совхоз был уйгурский, и бригадиршей у нас была худая, жилистая и почти чернокожая уйгурка в белом платочке. Она давала нам в восемь утра задание (столько-то, мол, сотен метров, отсюда и во-о-от до того арыка) и уходила. Мы вкалывали до часу, потом плелись на обед, потом валялись в бараке, потом наступал вечер. Дело происходило на юго-востоке нашей прекрасной большой родины (и на юго-востоке нашей малой родины, где даже в июне очень жарко, и жить вообще можно начинать часов с восьми вечера, и, в общем, это прекрасно понимала и следовала этому распорядку наша славная одноклассница Лена Шумахер. К тому времени она оставалась еще вполне булочкой, но приобрела уже несколько более определенную форму (или формы?), а, главное, благодаря колхозу, вырвалась наконец из тисков другой формы – коричневого школьного платья с черным фартуком. И теперь она носила – это был семьдесят седьмой год, но на наш Юго-Восток все моды доходили с небольшим опозданием (как Учитель из Воруха носил в восемьдесят первом году цветные батники начала семидесятых, и был, между прочим, первым парнем на своей высокогорной деревне! – теперь она носила роскошные черные брюки под названием колокола (обтягивающие нижний бюст и дальше мощно и планомерно расширяющиеся книзу) и обтягивающие же трикотажные кофточки с коротеньким рукавом и глубоким вырезом. Как и всем нам, ей к тому времени исполнилось четырнадцать лет. Но мы, дуры, по-прежнему были безнадежно отсталы, бездарно влюблены, и буквально бились о стенку (лезли на стенку) дощатого барака, царапая ее своей пубертатной неловкостью. Мы боялись пойти на танцы, боялись оказаться РЯДОМ на соседней грядке. Мы робко просили передать ковш с водой. Отводили глаза. Любовались издалека. Смотрели, как играет в пионербол. Слушали гитару. Сидели напротив у костра. Топали в толпе по сельской дороге, загребая нежную пыль босыми ногами.

Совсем не то Лена Шумахер. Дождавшись восьми часов, то есть того самого времени после ужина, когда вдруг становится прохладно, выпячиваются на небе пуговки звезд, начинают трещать цикады и медленно, но верно разворачивается на танцевальной площадке  главное дискотечное действо, она оставалась со мной один на один в бараке. Потому что мы обе не ходили на танцы. Я – потому, что мне там нечего было делать. В трико не пойдешь, в сарафане холодно. Да и вообще. Неловко.  Боязно. Бессмысленно. Чего ради? Я предпочитала своих мышей и пауков, свои книжки. И карты еще. Сколько пасьянсов я тогда пораскладывала… Но Лена Шумахер не читала книжек. А пауков и мышей боялась не меньше других девчонок. И не ходила она на танцы совсем по другой причине: потому что она ходила на свидания. На свои вечные таинственные свидания, на всю ночь.
Она долго готовилась, причесывалась, красилась, одевалась. Надевала замечательную –  ништячную  – кофточку и свои великолепные – классные – колокола. А потом доставала заветный флакончик и душилась. Заветные точки - волосы за ухом, ямочка шеи, белые запястья, ложбинка между грудей. Это повторяющееся изо дня в день действо меня завораживало, и я, почти не стесняясь, отрывала глаза от книжки, а потом, когда она отодвигала левой рукой край трусиков, еще несколько капель попадали ТУДА, в низ живота. Вжик! – она застегивала молнию на брюках.

Прошло десять лет, прежде чем до меня дошел смысл этих таинственных манипуляций. И тогда даже, десять лет спустя, я поняла, почему в следующем после табако-совхоза, семьдесят восьмом году, узнав о моей безнадежной влюбленности в одного лохматого одноклассника, Лена Шумахер сказала нашей однокласснице Динке, которая мне это потом, собственно, и передала:

- Бедная Алька! Мне ее так жаль. Она ведь такая ДУРА.

…и улетела в Ганновер.