Травы

День начался вполне обыкновенно, как вчера, позавчера, неделю назад. Как всегда в этот летний ранний час ослепительный шар уже весь высунулся из-за скособоченной баньки тёти Таисьи, начав слегка припекать, но не успев ещё до конца просушить небесную влагу на листьях бузины, на досках забора, на перилах крыльца. Тоже, как обычно. Отчего же нынче так пронзительно-тревожно щемит под рёбрами? Почему же именно сегодня звенящий воздух так твёрдо обещает превратить ежедневный выход в луга в какое-то мистическое таинство?

Как проводил дед Иван меня до калитки, как вышел я со двора на улицу, как глянул в сияюще-голубую бездну над головой, на седой частокол далёкого леса за речкой, на бескрайнюю изумрудность родной вхолмлённой луговины, так обмерло всё внутри острой тоской и безотчётной догадкой о скоротечном волшебстве этого мира.

На улице уже поджидала меня вся компания: приятель-одногодка Борис и две подруги постарше, Маша с Любой, во главе с вечным нашим опекуном, специалистом по травам, мудрым и строгим Василием – одних нас пока не пускали. Двинулись мы неторопливо, из-за хромоты дяди Васи, всем гуртом вниз по влажному суглинку дороги за край села и, похоже, на любимый бугор, откуда открывался вид совершенно сказочной красоты. Всё-всё вокруг сегодня томило и тревожило сердце, даже лениво-упругие движения идущей впереди Машки показались вдруг удивительно грациозными, манящими в какую-то неведомую даль, где вряд ли реально оказаться в этой жизни.

И вот мы на этом чудесном холме.  Могучий пряный бульон из сотен или даже тысяч разных ароматов одурманил, закружил. Сам Василий привычно устроился на пупке бугра, в высшей земной точке, положив рядом с собой свою суковатую палку и холщовый мешок, и словно забыл про нас, своих подопечных, предоставляя молодняку полную свободу действий. Ох, как я любил эти послерассветные минуты! Ещё не жарко, ещё не мучают комары и слепни, ещё не загустел воздух и каждый запах, каждый оттенок ярко прочитывается в этой прозрачной разреженности.

Кашка-клевер уже проснулась, расправила прижатые на ночь к полулежачему стеблю овальные листочки с белой буквой «Л». Их почти всегда по три на ветке, но, если отыскать с четырьмя, пошутил однажды Василий, можно счастье словить. Вот бы мне сегодня оно пригодилось, а то больно муторно, обманчиво на душе… Боже, как медово пахнут сиренево-розовые шарики! То-то ранние шмели, словно алкаши к бабе Мане, уже слетелись на пьянящий нектар.

Кое-где над клевером вытарчивают жёлтые душистые пирамидки на прямых стеблях с редкими узкими листьями. Наставник зовёт их донником. От мелких цветков с лепестками, похожими на крохотные вёсла, проникла в ноздри пряная горечь. И на вкус этот донник горчит. Я сорвал гроздь корабликов губами. Прежде он мне совсем не нравился, а сегодня вдруг в жилу пошло, не оторваться. Даже как-то чуть спокойнее на душе стало, настроение приподнялось.

Дальше начались густые заросли ромашки. Они окружили себя облаком резкого аромата зрелых яблок, но здесь, на лугу их жёлтые корзинки с белыми лепестками лучше не пробовать – слишком вяжет. Надо слегка подвялить на солнце, тогда сочный вкус яблок можно ощутить и на языке.

Крупные белые колокольчики на тонких ножках, сладкие, словно мёд, почему-то свисают с фиолетовых султанчиков иван-чая. Как это может быть? Что за дикий гибрид? Я пригляделся. Ба! Да они повсюду, обнимаются буквально со всеми цветами вокруг! Всё зелёное душистое буйство оказалось опутано сетями голых, распластанных по земле, прочных стебельков. Так вот он каков, коварный вьюнок! Это от него запросто может здорового бугая пронести? Только этого мне сегодня не хватало!

Потом я наткнулся на поляну, где над всем прочим зелёным роскошеством царили зонты из жёлтых таблеток, высоко поднятых на прочных вертикальных черенках, почти стволах, о которые по преданию зазубриваются и ломаются косы мужиков. Даже среди немного приевшегося, неуёмного благоухания сотен трав, ударил в нос резко пряный, камфорный запах этих «диких рябинок». Вспомнилось, как Василий пару раз давал нам жевать эти горькие, масляные листья, похожие на маленькие пальмы – от глистов, говорит, полезно, но отнимал, если кто увлекался. Якобы, ослепнуть можно. Или «депрессняк» какой-то подцепить.

Может и не врал наставник про депрессняк, и я действительно надышался этой пижмой, потому как мучившие меня прежде неясные предчувствия, неожиданно набрали силу близкую к отчаянию. Углубившись в исследования фауны, я и не заметил, как отбился от группы, добредя почти до прибрежной рощи. Борькина спина маячила на сотню шагов ближе к солнцу и к проснувшемуся Василию, издающему на горе призывные звуки. Пришлось поворачивать назад, хотя всё внутри странно сопротивлялось.

Всю обратную дорогу мои ноги не слушались, сердце частило. Я по-прежнему не мог понять, в чём дело, что со мной сегодня происходит,  пока на въезде в село чуть не ткнулся мордой в незнакомый грузовик с высокими бортами. Он издавал тошнотворный запах и страшно-сладкие запахи навоза и животного страха. Сначала в кузов по доскам завели, хлопающего глазами, Бориса, а затем, практически волоком, втащили меня, потому что ноги окончательно отказали. Последнее, что запомнило моё, погружающееся во мрак, сознание из той моей короткой жизни: дед Иван, которого я так любил, стоит на обочине и пересчитывает своими потрескавшимися от земли пальцами какие-то мятые бумажки. А затем суёт их в задний карман замасленных брюк и уходит в сторону нашего дома, не оборачиваясь.