Марфа

        Наше прошлое - тяжкое и жестокое, с малыми толиками радости и триумфа - это наш  учитель, без которого нам не обойтись. Прошлое учит нас жизни - учит верить и любить, страдать и надеяться, бороться и побеждать. Наше прошлое учит нас ценить наследие наших отцов и дедов, наш великий неповторимый божественный дух, однажды проснувшийся и живущий в нашей народной душе, наше неповторимое культурное достояние, и не менять эти божественные дары и достояние на посулы, на мишуру житейских выгод и сытое корыто.



         Баба Марфа Харитоновна жила одна-одинёшенька  то ли на хуторе, то ли в брошенной неперспективной деревушке близ бывшего Тайменского монастыря, верстах в сорока-пятидесяти от райцентра Емца. Жила своей незаметной, старушечьей жизнью уже не один десяток лет. И говорила она как-то без расчета, что её кто-то услышит, как пташка небесная. И было ей уютно и покойно в теплом, на века построенном монастырском доме. Дом был старым, гораздо старше Марфы, хотя и ей уже шел девятый десяток. Однако выстроен он был на славу и не косился ни на одну из своих стен. Стоял он на белокаменном, позеленевшем от времени фундаменте. Каждое из звонких смолистых бревен его было когда-то тщательно подобрано, выдержано по нескольку лет под навесом и просушено. И только потом уложено на свое заветное место в общий ряд домового сруба, где верно служило монастырскому люду, ограждая его от зимней стужи и летнего зноя.

        Окна одной стороны марфиного дома выходили в большой двор, с таким же домом-близнецом напротив, брошенным, а потому осиротелым, обветшалым и полуразрушенным. Марфе жаль его, такого огромного и бесполезного, с немым вопросом смотревшего на мир своими пустыми окнами-глазницами.

        Во дворе, который продувался настежь всеми ветрами и никогда не огораживался, обитала коза Манька, под надзором дворняги Буяна. Коза, хотя и исправно давала молоко, отличалась крутым норовом и с постоянной настырностью рвалась на ухоженные крохотные грядки Марфы. И потому содержалась на привязи.

        Окна другой, противоположной стороны дома-терема выходили на  Таймень-озеро. В непогоду озеро темнело и покрывалось  белыми редкими барашками, становилось синим в ясные солнечные дни, а тихими летними вечерами оно превращалось в гладкое зеркало и отражало лес, одинокий дом и белесые стены монастыря. Вода в озере особая, чайного цвета и прозрачная такая, что дно видно на несколько метров. Марфа могла часами смотреть на озеро,думать свои думы и вспоминать свою молодость и свои былые чаяния и страдания. А то и могла определить по озеру прогноз погоды. Дождь или сушь, ветер и ненастье или тепло и тишь.  А когда к этому была нужда и не ломило спину и ноги, она садилась в дубок, самодельную лодку-долбленку, и чуть свет отправлялась на промысел: ставила перемет или ятерь, а то и просто удила рыбу, как заправский рыбак.

        Озеро широченной подковой охватывало полуостров, узким перешейком соединенным с землей, где расположилось жилье Марфы. В центре полуострова находилась гордость Марфы, опекаемый и охраняемый ею по мере сил, давным-давно бездействующий и используемый в настоящее время под склады, Тайменский монастырь. Значился он в области как памятник древнего зодчества 16-17 веков, охраняемый государством, однако слыл заброшенным и никому не нужным, кроме старухи Марфы. Это обстоятельство и удаленность от центров «цивилизации» и спасли его от реконструкций и переделок под клубы, котельные или карандашные фабрики. Легкие, призрачно-белые башни и стены монастыря, кое-где уже выщербленные, потрескавшиеся, со слепыми бойницами остались, как считала Марфа, никем не покоренными, как и русичи, оборонявшие его когда-то от иноземцев. И казалось ей, что башни эти не имеют ни начала, ни конца, никем не придуманы и выстроены, а сотворены вместе с миром сущим и с ним только исчезнут.

        Ходит Марфа вокруг заброшенного монастыря по пахучему ковру из опавших иголок кедрача, посаженного  лет триста тому назад теми же русскими безымянными монахами, овеваемая легким ветром, согреваемая июльским солнцем недолгого северного лета. Грибы, ягоды, орехи – ее добыча, щедро отдаваемая ей лесом. Лесом-батюшкой, кормильцем, как она сама его называла. Звенит кедрач смолистыми стройными стволами, нашептывает ей свои былины улетевших столетий. И только одинокий унылый крик кукушки нарушает покой этого мира.

        Марфа смотрит на кедрач, на озеро, на виднеющиеся вдали на горизонте крошечные избы, острый шпиль колоколенки, тихо улыбается чему-то, улетает в прошлое своими думами.

        А день, как год. Пошла прибралась, сварила щи, пирогов напекла: может, кто ненароком и заглянет в ее тихий уголок. Фотографии пожелтевшие на стенах поправила, протерла. А с них улыбаются ее сыночки. Тихие и безответные уже много годков. Как ушли в такой же ясный пригожий день, так и молчат с той поры. Из пятерых один лишь Василий вернулся – любимый, но самый непутевый, задиристый, ершистый. Неказистый, и малого роста, из-за чего его и пуля, как он сам считал, не брала. Вернулся он из-под Берлина, контуженный, но сам ничего не рассказывал. Да так до конца дней своих и мучился - и семьи у него нормальной не было, не жил как люди. Какой бабе он нужен такой. Сколько раз били собутыльники-приятели, сколько раз лечился от пьянства и зарекался грамма в рот водки не брать – ничто его не останавливало, продолжал пить горькую. И слышатся Марфе слова его песни:

        Вот вам и медаль-награда,
        За оборону Сталинграда!
        Можете носить, не сомневаться!

        Идет солдат по пыльной сельской дороге, в разбитых сапогах, в дырявом ватнике на голое тело,  поет свою песню. Идет, шагает уже много лет и не может остановиться:

        - Эх, братики мои соколики, поникли ваши головы! А я тут все воюю, воюю, воюю-у-у… - звучат в ушах Марфы его надрывные, пьяные слова. И погиб-то как. Упал пьяный - и замерз. Не откачали его.

        «Дети мои, дети, жаль вас, болит сердце за вас!» Болят натруженные в далекие годы руки, ноги. Далекие годы, согретые молодостью и любовью! Любовью, а потом слезами в долгие бесконечные ночи по арестованному в тридцать втором мужу Коленьке.«Николаша, миленький мой! Где же ты сгинул, бедный мой! В чем ты провинился? Где твои косточки не ведомо!» Ей вспоминается багровое лицо председателя колхоза, мужицкие его огромные кулаки и слова:

        - Зазря не посадят! Там разберутся!

        Коллективизация. Новое непривычное слово резало слух. И перед глазами Марфы десятки односельчан, горбом, потом и кровью заработавших «четвертной билет» - двадцать пять лет – кто на строительство самого длинного в мире Беломорканала, кто в Курейку, в места царской ссылки вождя – строить железную дорогу на Серов. Кто на строительство стратегической трассы Котлас-Воркута. А кто и просто на Обь, Енисей, Колыму, Соловки. Индустриализация. Великой сталинской красной империи для выживания в окружении врагов требовались несметное количество рабочих рук и крепких молодых хребтов. Строились новые, до селе невиданные города, города-сказки, города будущего нового советского человека – Норильск, Салехард, Комсомольск-на-Амуре и много-много других. Задули первые домны гигантов Магнитки и Кузнецка, пустили Днепрогэс, строили московское метро, осуществили знаменитые перелеты через Северный полюс в Америку. Звучали бравурные, торжествующие марши Шостаковича.

        Коллективизация. Тяжелые как свинец слова ударили без промаха:

        - Зазря не посадят! Там разберутся!

        «Да сколько я его ждала, да выглядывала, все глаза просмотрела, выплакала. Деточки мои миленькие, сыночки голодные! Как же мне было вас поднять, как накормить, обуть-одеть. Вырастила, выпестовала! Падала от тяжкой, до беспамятства работы в колхозе. С ранней зореньки до темной ноченьки в поле работала, за палочки в табели, за трудодни. Да каждую корочку от рта своего оторву, да деточкам своим миленьким. Господи, помилуй! А они как мышата, худенькие, кожица светится, глазки блестят, носики востренькие":

        - Мамочка, хлебушка нам принесла?

        - Ох, деточки мои ненаглядные, ах, мои родненькие! Принесла! И хлебушка, и картошки нарыла! Всем хватит. Самовар поставим. Чаю напьемся.

        Свистит самовар, запевает. Со своими сынами Марфа воркует…

        - Марфа! Марфа Харитоновна! – с трудом доносится до нее сквозь пелену дум. Яростно залаял Буян.

        - Да не померла ли старуха? Эх, черт бы побрал!- раздается во дворе.

        - Никак председатель Тимофей Иванович? – узнает Марфа.

        - Ох, ты, Господи прости! – руки Марфы затряслись, сердце забилось, сжалось в предчувствии. Буян, услышав хозяйку, замолчал, завилял хвостом. Марфа отворила дверь.

        - Здравствуй, Марфа Харитоновна! Как тут жива-здорова? – в проеме двери она увидела красное крупное лицо председателя, мелькнули огромные, как у того, довоенного, кулаки. «Ох, как он похож на прежнего, на одно лицо» - подумала Марфа.

        - Да ничего, миленький, жива, помаленьку все!

        - Знаешь что, Марфа Харитоновна, кашеварить будешь! В колхозе в резерве никого нет. Одна ты. Летнюю дойку для коров ставить будем. Вон на том бугру, за кедровником. Уже гонят стадо коров сюда, на свежие пастбища.

        - Батюшки, да я и не смогу уж, Тимофей Иванович! Куда мне!

        - Помогут ребята, молодые, хорошие ребята. Стройотряд. Слыхала? Вон мясо, положишь в ледник. На первое и на второе. Крупы, картошку тоже привезли. Молоко с дойки будешь брать. Выписали. На твою козу надежды мало!

        - Да я и не знаю, справлюсь ли? Годков мне уже сколько…

        - Справишься, справишься, не дрейфь!
 
        Возле председательской машины стояли недавние московские школьники, только что окончившие первый курс Университета. Они как на диковинку смотрели на дом Марфы Харитоновны, на хозяйство, на синее озеро.

        - Познакомьтесь, бойцы, это Марфа Харитоновна. Она будет вам готовить, вы ей помогайте, делайте все, что она скажет. Не обижайте старуху.

        - Здравствуйте Марфа Харитоновна! – подошел к ней более опытный и постарше остальных, успевший уже отслужить в Советской Армии, Володя.
 
        - Покажите, где ледник, мы отнесем туда мясо, бабушка Марфа, - сказал он.

        - Ну, вот и лады. Располагайтесь хлопцы на втором этаже, он пустой, и - за работу. Дойка во как нужна! – председатель провел рукой по горлу.

        - До свидания в Емце! Через неделю пришлю за вами машину! Газик председателя затарахтел и вскоре скрылся в кедровнике.

        Марфа почему-то посмотрела на белеющие сквозь лес стены монастыря, - всё ли на месте? Также тихо, пустынно вокруг монастырских теремов. Еще пронзительней заскрипели сосны, солнечные нити, пробивавшиеся сквозь иголки, играли среди черничного зелено-изумрудного ковра. Томительно закуковала и замерла подруга-кукушка. Вспомнился ей в одно мгновение зимний вечер, отсветы жарко натопленной печи на сонных лицах ребятишек. Завывание ветра в трубе, искристая под луной гладь снега. И ворвавшиеся в избу клубы холодного воздуха, напряженное, со сжатыми в лезвие бледными губами лицо мужа и его последние слова:  «Прощай, Марфа, береги ребятишек! Жди, жди меня!»

        - Господи, да что же я стою, остолбенела! Детушки мои, проходите наверх! Там сухо и светло. Места всем хватит! А у меня и наготовлено. Щи, пироги! И вареньице малиново-рубиновое к чаю. Чай пей, чтоб было веселей!
 
        Марфа щурит подслеповатые глаза, приглядывается к ребятам.

        - Устали, небось с дороги-то, проголодались?

        - Да ничего, не устали, бабуля. Нам отдыхать не резон – каждый час на счету. Быстрее сделаем дойку, быстрее наряд председатель закроет, другой объект возьмем. Вот как. Это вам спешить некуда, вы здесь на хуторе, как на курорте. На пенсии.

        - Ох, детушки, а мне чего надо. В колхозе работала на трудодни, без денег. И пенсию маленькую мне дали – двенадцать рублей, потом дали пять, затем восемь опять – стало двадцать пять! Кому мало, а мне хватало! Садитесь ребятушки к столу.

        Каждый день хлопотала Марфа по хозяйству. До самой поздней ночи готовила, кормила, прибирала. Была при деле. И казалось ей, что сыны вернулись! Морщинки пергаментного старческого лица разгладились, глаза осветились, озаряя своим светом лица молодых.
 
        Работа у стройотрядовцев спорилась скоро. Дойка, а проще говоря навес из досок с рубероидовой крышей на деревянных стойках и с деревянным настилом, за неделю была готова, и бойцы ожидали машину с райцентра. Купались в прозрачной воде чайного озера, ловили с прогнившего челнока рыбку, собирали малину. Лето кончалось, скоро в Москву.

        В последний перед отъездом ребят вечер Марфа легла поздно, далеко за полночь. Сердце от радости билось часто, как бы торопилось скорее выплеснуть порцию крови ожившему и напрягшемуся вдруг организму. Наверху, в темноте чердака, казалось кто-то ходит, неясные звуки долетали до нее. Потом, как будто птица забилась в предсмертной судороге, зашуршали ее крылья. Прокричал филин... и все замерло. Ей снились луга, корова Зорька задумчиво жует жвачку. И что-то светлое, теплое, родное зовет ее голосом матери. Сердце ее вдруг напряглось, вытолкнуло последний раз кровь и в сладкой истоме небытия замерло. Минута, другая, третья тишины и покоя… Её мозг, сознание пыталось пробиться сквозь эту жаркую пелену, вспомнить нужное, важное, необходимое. Но пелена обнимала ее, успокаивала и уносила в небытие. И последней судорожной, реальной мыслью прозвучало в ней: «Дождалась, дождалась сынов моих, Господи, прости меня…»

        Померла Марфа легко и тихо, без крика и стона. Выдохнула в последний раз... И душа ее улетела. К верхушкам сосен, где играет верховой ветер, откуда видно синее-синее озеро, подковой раскинувшееся вокруг белокаменного замка. Погост с белеющими покосившимися староверческими крестами. За озером леса, луга, необъятные сини и просторы... И где-то высоко-высоко под небесами душа ее навечно слилась с прозрачным северным небом.