Скорый 8

               




Уехать за границу и посмотреть мир в 1986 году было достаточно тяжело. Нас не выпускали туда, говорили – еще не положено, хотя у власти  стоял молодой Горбачев и в перестроечном воздухе пахло либерализмом. Нам разрешили говорить слово «свобода», слушать чужие радиостанции, но загранпаспорта не выдавали. А путешествовать хотелось. Потому, посмотрев на глобус, мы здраво рассудили - размеры родной страны так велики, что с ними любая заграница с горошину будет. На нашу страну даже у всесильной ночи не хватало одеяла накрыть ее темнотой всю сразу. Либо голова, либо ноги – торчали. Уж где ни где, а солнце светило. 
Нам же хотелось увидеть нечто новое, необычное. Самым необычным тогда казался Восток.  Названия Самарканд, Бухара, Ургенч пленяли слух. Фильм «Белое солнце пустыни» подливал масла в огонь и экзотикой, и гаремами, базарами, дынями, виноградом. И еще тем, что восток - дело тонкое.
Собирались тогда легко. Быстро. Рюкзак на плечи. Паспорт в карман. Бегом к вокзалу. Прибежали. До отправления Андижанского тридцать минут. Касс в ту пору,  как и сейчас, на вокзале было три.  Две из них, как и сейчас,  не работали. Ту, которая работала, осадили с криками: «Даешь пролетарским туристам билеты в плацкартный вагон!». Криков произвели много, билетов не получили ни одного. Веселые проводницы помахали нам желтыми флажками, раздался гудок, и Андижанский состав исчез в темноте сентябрьской ночи. Следом за ним отбыли Душанбинский и Ашхабадский поезда. Тоже без нас. Из восточных экспрессов остался утренний на Алма-Ату.
Сели жать. Сорок человек, которые прибыли крикнуть нам последнее: «Прощай!» - незаметно растворились в ночи. До поезда семь часов. Ночь. Проблема - где ночевать: дома или на вокзале. Идти обратно хочется не всем. Часть непутевых дочерей, с трудом разорвавших родительские цепи, второй раз может и  не разорвать их. У сыновей тоже не все складно. Один второй год знает понятие - теща. Возвращаться отказывается. Из солидарности остаемся все - уселись, прижались, согрелись и задремали, уронив головы на рюкзаки.
- Эй, на Алма-Ату брать билеты будем? – потягиваясь, кричит заспанная кассирша.
- Будем!   - автоматически отзываюсь я, прогоняя остатки сна, и спеша к кассе.
За окном едва-едва теплится рассвет. Вокзал пуст. Одинокая уборщица бродит с ведром и шваброй по залу, прикидывая с какого угла начинать уборку. На подоконнике спит ободранный рыжий кот. Решив, это самый большой непорядок в зале, уборщица поддает его шваброй и кот, обиженно мяукая, соскакивает с подоконника, нехотя ретируется прочь.
- Восемь билетов? – переспрашивает кассирша, - С вас двести двадцать четыре рубля. Вот  были цены.  Смешно вспомнить. 
Грузимся. Поезд дает гудок. Состав вздрагивает, скрипит и картинка за окном начинает уплывать в сторону. Поехали. Мелькают реденькие посадочки вдоль рельс, речушки, полустаночки. Кудрявые березки, глядя на нас, неодобрительно качают тонкими ветвями, светофоры на переездах перемаргиваются красными глазами.  Потом, через сутки, начинаются бескрайние казахстанские степи.
 Слегка всхолмленная, красноватая земля с выжженными, чахлыми кустиками какой-то травы однообразно час за часом тянется за окном. Одинокие столбы телеграфной связи  настолько иссушены палящим солнцем и пронизывающим ветром, что из черно-смоляных стали белесыми и похожими на цепочку бредущих призраков. Вездесущие вороны изредка украшают их макушки.
Если в соседних купе все это вызывает зевоту, то мы плющим носы о стекло, впитывая в себя  экзотику странствий. В первый раз нам довелось увидеть сухие русла рек, хуторки у железной дороги в два-три дома. Маленькие дворики,  вылепленные из глины дома, возящихся в пыли голых ребятишек, с полным безразличием взирающих на проходящие составы. Словно кадры кинохроники тридцатых годов. Картину жизни, как правило, дополняют, парочка верблюдов и десяток разбросанных, ржавых бочек из-под солярки.
Раскаленный степным солнцем состав монотонно катит на юг. Душный воздух, пропитанный потом  десятков разгоряченных тел и запахами еды из каждого купе, перекатывается по вагону,  процеживаясь легкими в поисках кислорода. Ближе к вечеру второго дня  выяснилось, у проводников закончилась питьевая вода и  до самой Алма-Аты  залить ее будет негде. Пить захотелось сразу всем. Кто с кружечкой, кто с баночкой, мы дружно спешим в соседние вагоны за водой. Везет немногим. Во-первых,  в соседних вагонах тоже едут пассажиры, во-вторых, они тоже хотят пить. Перепадает чуть-чуть. Сразу становится тихо. Грустно. Спасают положение сумерки, принесшие чуточку прохлады и погрузившие нас в легкую дремоту.
- Риба, риба, риба! – вдруг стало доноситься откуда-то издалека. Мы зашевелились на полках. Выглянули в проход. Там пусто. Не галлюцинация ли это. Переглянулись. Глюки групповыми не бывают. Да и запах, дразнящий запах вяленой рыбы,  полз вдоль прохода, будоражил наши ноздри, заставляя кончики носов вытягиваться вперед,  заглушая  предыдущие запахи вагона.
- Риба, риба, риба! – голос звучал уже ближе.
- Риба,риба,риба!
 Нет, это даже не один голос, а много голосов приближались откуда-то. Усилившийся запах окончательно туманил разум. Ну, где же он – этот «риба»? – Где он?!
Хлопает тамбурная дверь, в вагон вплывают несколько казашек, разодетых в темные цветастые юбки, в такие же платки. Лица у них коричневые, прожженные солнцем,  в руках коричневые дерматиновые сумки размером с наши рюкзаки.
- Риба, риба, риба! – наперебой голосят они и у каждой в руках по нескольку снизок этой вяленой рыбы. Начинается торг. Торг, который здесь уместен.
- Почем? – спрашиваем мы.
- Тры, за снизку, - говорит казашка, для убедительности показывая три пальца.
- У-y-y-y! Нееет! – делаем мы сокрушенные лица, предупрежденные бывалыми людьми, что торговаться надо обязательно.
- Три? Нееет! Три никак не подходит. Дорого!
- Давай две снизки за три рубля, - атакуем мы тетку.
- Нэт! – отрезает казашка.
- Тогда давай три за пять, - не сдаемся мы.
- За пять только две одам, - пятится казашка.
- Хорошо! Давай шесть за одиннадцать! И под нос ей червонец с рублем, - На, тетка!
 Вид красного червонца, а может быть профиль Владимира Ильича, лишают торговку математических способностей. Она еще пытается лихорадочно высчитать в уме, но круглая цифра не получается, потому боясь прогадать,  соглашается. Деньги исчезают кармане,  шесть снизок рыбы летят в купе на третью полку. Ура! Хором кидаемся в стихию рынка.
- Сколько за рыбку? – вопрошаем  следующую тетку.
- Тры!
- Ну-у, нет! – сокрушаемся мы, и вся технология повторяется.
- Три снизки за семь? Идет?
- Нэт, нэт! – пугаясь, отбивается торговка.
- А если пять за девять? - Наносим мы решительный удар. Сразу видно -компьютер в голове у нее тихо начинает давать сбои. Глазенки бегают. Поддержки ищут, совета. Но неоткуда поддержке взяться. Некому советовать. Все кругом орут, торгуются. Все хотят свой товар сбыть побыстрее. Не до нее подругам. Думай, тетка!
- Согласна! – выдыхает она результат расчетов. Мы ей тут же три трояка - хлоп. Держи деньги, радуйся! Сами к следующей. Покачивается вагон на стыках. Гудит торговля. Весело ехать. Тут мне снизка рыбы по голове. Бамц! Я глаза только вверх, а оттуда  еще одна летит. Там вся полка рыбой забита.
- Господи ты, Боже мой! Стойте! Хватит  рыбы! – кричу я ребятам.
Да разве ж остановишь. Глаза  горят. Только из револьвера стрелять надо.
- Стойте! Не покупайте больше!
- Зачем кричишь! Что кричишь! Пусть покупают! – атакуют торговки, – Не лезь!
Молча собираю у  наших деньги. Народ, еще не отошедший от азарта торговли, собирается в купе, наперебой хвалясь успехами в приобретении товара и ругаясь, за перебитые сделки. Мелькают кулаки, преимущественно девичьи, все хором внушают, как я неправ. 
Перебрехиваться мне неохота, потому, отвернувшись от орущей банды, просто молча начинаю чистить первую попавшуюся под руку воблу. Этого хватает – народ стих. Следует мгновенная потасовка из-за рыбы. Чье-то придушенное взвизгивание. Всхлипывание. Девичий голос произносит «скотина». Далее тишина. Все сидят рядочком в купе. Лица довольные. В руках по вобле. У каждого самая лучшая. На столике растет гора костей и чешуи.
Прошло полчаса. Драки и потасовки из-за лучших рыбок завершились. Можно быть щедрым. Можно угостить друга. Можно, не спеша поковырять косточкой в зубах. Можно ленивым движением руки взять рыбий пузырь и нехотя сдавить его пальцами. Он так же нехотя щелкнет лопаясь.
- Хорошо жить на Востоке! Вай, вай, вай!
Без хлеба плохо. Увы, и он кончился. Последние полбуханки были тщательно разделены на пайки. Розданы. Прожили недолго. Тут еще, после обжорства,  припомнилось отсутствие воды. Горло пересохло, слюна пропала. Снова стало грустно.
Ночь. За окном пустыня. Под потолком коптит тусклая лампочка. Стучат колеса. Мысль одна – пить. Пить  хочется так,  что кажется: будь рядом река, нырнул бы до дна, туда, где водичка похолоднее, открыл рот и, ей богу, выпил  всю реку. Потом улегся на прохладную травку, вытянулся. Звезды над головой. Небо бархатное. Ветерок свежий. Под чудесные мечты я засыпаю.
Согнутые ноги непроизвольно вытягиваются. Длины полки на мои 187 см роста,  не хватает,  ноги оказываются в проходе. Какое-то время, вытянувшееся тело блаженствует. Расслабляется. Ушастый мужик, проходя мимо, цепляется за  ноги, чуть не падает. Возмущается их длиной. Еще чем-то. Но, глянув в купе на  лица с трехдневной щетиной, заикаясь, извиняется, исчезает. Я резко сажусь на полке. Больно бьюсь головой о верхнюю. Ругаю  полку и ушастого мужика. От него доносится только хлопок дверью в тамбуре.
Все спят. Тру ушибленное место. Больно. Пить хочется. За окном проплывают фонари. Заглядывают в окна желтыми глазами. Поезд притормаживает и мы вползаем на забытый полустанок. Через минуту состав, дернувшись, замирает.
- Пойдем, прогульнемся ? – раздается сверху Серегин голос.
- Пойдем! – соглашаюсь я.
Обуваемся, проскакиваем в одно мгновение вагон, ныряем в темноту, на перрон. Пусто. Тихо. Свежо. Огромные звезды перемигиваются в вышине. Мимо  проходит обходчик, постукивая по буксам молоточком.
- Отец, здесь есть вода?
- Нет. Воду сюда завозят только раз в неделю, - доносится из темноты.
- Е-мое! – ругаемся в два голоса, - будь все проклято.
Но вдруг, неизвестно от чего, замираем. Словно две охотничьи собаки, почуявшие добычу, делаем стойку. Носы поворачиваются против ветра, втягивают воздух, руки сгибаются в локтях.
- Где? Что?
Крутим головами. Ночь. Тихо. Пусто.
- Дыни-и-и! – плывет издалека еле слышный голос.
- Дыни-и-и! – голос становится еще тише и обреченно замирает.
Одинокий, согнутый фонарь издалека смотрит на нас. Обходчик ушел. Пустота. Рельсы. Запах креозота от разогретых шпал. Но был же голос!
- Вперед! – мелькает в голове команда, - Вперед!
Бежим по перрону. Одинокая казашка, маленькая, как девочка, стоит, замерев у огромной тележки с дынями. С тоской взирает на спящий поезд, ежится, кутается в засаленную куртку.
- Эй! – окликаем мы ее, не веря собственным глазам, - Продаешь?
- Ага!
- Почем дыни?
- Полтинник! – радостно улыбается казашка.
- Полтинник!? Полтинник за килограмм? – изумляемся мы (у нас в то время килограмм дынь стоил три рубля).
- Нет! – уточняет казашка, - Полтинник за штуку!
Я поворачиваюсь к Сереге, ловлю открытым ртом воздух, всплескиваю руками, сказать не могу ничего. Серега тоже надувает щеки. Тоже хочет произнести  умное. Взмахивает руками и выдает тетке:
- Врешь, так не бывает!
Казашка щурит свои глаза и белозубо хохочет.
- Да не вру! Зачем?
- За штуку? – уточняем мы, - Полтинник?
- Полтинник! – кивает тетка головой.
Из вывернутых карманов вытряхиваем мелочь, лихорадочно пересчитываем. Хватает на двенадцать штук.
- Любые брать можно?
- Любые!
Отдаем казашке деньги, начинаем выбирать самые большие дыни. Их сладкий аромат слегка кружит головы. Во рту (как у собачек Павлова) начинает выделяться слюна. Дыни прохладные, гладкие на ощупь. Их приятно держать в руках, приятно нюхать. К ним  хочется прикоснуться губами, словно к груди любимой девушки. Ах,  хороши! Но по шесть дынь в руках не умещаются. Невозмутимая казашка равнодушно смотрит, как мы, взяв по три дыни в руки, с трудом их удерживая, пытаемся взять еще по три. Не получается.
За нашими спинами светофор смаргивает с красного на зеленый. Тепловоз издает протяжный гудок. Состав вздрагивает, трогается с места. Внутри тела тоже все вздрагивает. Все, что может оторваться - отрывается. Поезд, не спеша, начинает набирать ход.
Мгновение -  мы преображаемся. Проблем как не бывало. По две дыни зажимаются между ног, по четыре прижимаются к животу. Лоб сразу потный. Глаза навыкате. Волосы дыбом. Бочком, бочком к своему вагону. Идти трудно. Дыни между ног шевелятся. Норовят выскользнуть. Мы  то прыжочками, то семеня ножками, к вагону,  к вагону. Состав, знай же себе, скорость набирает.
Как мы ввалились в тамбур, я видно никогда не вспомню. Но ввалились. Догнали. Ноги, сведенные судорогой, не смогли  разжать. Стояли на коленях. Вспомнились антарктические пингвины, которые по нескольку недель таскают своего птенца между ног. Мучаются. У нас же с Серегой было по шесть птенцов.
Стучат колеса. Купе наше потихонечку визжит от радости. Прохладные, истекающие янтарным соком дыни тают во рту. Первая дыня тает вместе с кожурой и теми азиатскими микробами, которые задержались на кожуре. От второй дыни что-то в виде семечек остается. Третью мы ели нарезанную ломтиками. С четвертой пришло ощущение блаженства, сытости. Руки и лица стали липкими. На столе выросла горка шкурок. Две сонные осы присоединились к нашей трапезе, лениво ползая по горке. Вспомнили про воблу. Дыня с воблой -  было супер. Налегли.
- Эй, эй! С воблой-то поаккуратнее! – встрепенулся Вовчик, длинный и сухощавый специалист одного из заводов. Ему очень хотелось быть значительным и мудрым, но возможности дать ценный совет долгое время не представлялось. Он мучился, пока не появились дыни.
- Я бывалый в этих местах, - произносится вальяжно, - У кого животики слабые, вы того! С дынькой и воблой шутить нельзя! Пронесет так, мало не покажется. Газеты  «Неделя» не хватит! – многозначительно изрекает Вовчик торжественно оглядывая присутствующих. Мы притихаем. Из нас только Вовчик бывал на Востоке. Жил там. Знал обычаи. Знал узбекское слово «рахмат».  Спасибо по-нашему. Беря в вагоне чай у проводника казаха, Вовчик всегда, с благодарностью, говорил ему это слово. Мы таких не знали. Поверили.   
На некоторое время вобла оставляется в покое. Шкурки убираются со стола. Стол вытирается до блеска. Спать не хочется. Радио, хрипя, транслирует вперемешку мелодии Востока и мелодии советской эстрады. Достаются карты. Естественно, не топографические. Начинается турнир. Играем на интерес. Проигравший обязан сдать карты, кукарекнуть выразительно, отрезать всем по кусочку дыни и ждать своей очереди. Все очень удобно. Дыня мочегонна,  срабатывает ночью лучше, чем днем. Проиграл, сдал карты, сбегал куда надо,  вернулся. Жди очереди. Все по кругу. Лишь колеса на стыках постукивают. Да мужик через два купе от  нас тяжко храпит.
Но вот когда Вовчик в течение десяти минут трижды нырнул «туда», при этом дважды прервав игру, все заинтересовались. К чему бы это? Что это с ним? Не болен ли? У некоторой части нашей группы появились на лицах ехидные улыбки. Подозрения возникли самые серьезные.
- Вот сейчас мы все и проверим! – хмыкнул Серега, с довольным лицом потирая руки.
- Сдавай!
Игра возобновилась в молчании. Через несколько минут Вовчик пришел в купе. Бледный, усталый. Присел на краешек лавки. В глазах лихорадочный блеск. Слегка согнувшись, он постарался быть как можно незаметнее. Его никто и «не заметил». Игра продолжалась, пока вдруг Серега не заверещал, не схватился за живот и с оханьем, аханьем,  на ходу комкая газету, ринулся «туда». Все к этому отнеслись равнодушно, только в глазах Вовчика мелькнуло сострадание.
За следующие пару  минут ничего не случилось. Игра шла своим чередом, раздавались  не значащие фразы,  казалось, про Вовчика забыли. Но это лишь казалось. Когда он еще подумал заерзать на своем месте, шевельнуться этого уже ждали. Следили. Вот он заерзал и затих. Вот заперебирал ногами. Вот снова затих. Вот нервно коленочки свои сжал. Оглянулся беспокойно. А никто «не видит», все заняты картами.
Вовчик тяжело вздыхает. Делает это обреченно. Смотрит затравленно на дверь в тамбур – Сереги нет.  Опять перебирает ногами. Стучит подошвами по полу. Замер. Смотрит на часы. Но счет в таком «интересном» деле быстро переходит с минут на секунды. На лбу Вовчика появляется испарина. Он, не стесняясь, перебирает ногами.  Явно издеваясь, мужик, через два купе от нас,  храпит еще громче.
Ожидание затягивается. Терпеть Вовчик не может. Колокол пробивает время. Пора. Действуй. Он с места, семеня ножками, спешит  попасть «туда». Делает через чур резво. Сходу проскакивает только два купе. Потом стоп. Замирает. Напрягся. Переводит дух. Вытирает мокрый лоб. Вот стиснул ноги. Схватился за поручень, запританцовывал на месте. Постоял. Вот выгнув спину и медленно-медленно, не разводя ног, двинулся к «заветной» двери. Дошел. Еще раз перевел дух. Ручку задергал. Завыл по дурному.
- Серега! Серега! – а сам ногами такой пируэт выдал, что показать Игорю Моисееву - солистом бы взял в ансамбль.
- Серега, скорее, скорее!
- Ой, плохо мне Вовчик, ой, как плохо … - донесся «оттуда» натужный голос. - Ой, дыни проклятые, проклятущие! Ой, вобла мерзкая, примерзкая! – плакался голос из-за двери, - Ой, как скрутило меня бедного!
Судьба требовала ожидания. Вовчик честно попробовал ждать не разгибаясь. Силы сконцентрировал. Превратился в комок. Внутри чрева бурлил вулкан. Требовал извержения. Ожидание затягивалось. Тамбур. Перед лицом грязное окно. За окном ночь. Теплая, южная, ласковая.
«Не думай о секундах свысока …» донеслось из радио голосом Кобзона, и Вовчик снова выдал ногами несколько затейливых фигур, стараясь при этом оставаться в скрюченном положении. Становление его как танцора проходило на глазах.
- Серега! У-y-y-y-!– глядя на дверь вдруг по-волчьи  начал подвывать Вовчик.
- Серега! У-y-y-y! Пожалуйста!
 В вагоне повисла тишина. Мужик через два купе перестал храпеть. Стук колес пропал. В этой тишине раздается хруст зубов. Мы сжимаемся от  нехороших предчувствий. Хруст повторяется. Будет ломать дверь, мелькает в голове мысль. Но вдруг совершенно неожиданно, непонятно откуда льется тихий, как шелест весенних листьев, нежный голосок. Так несчастный братец Иванушка белым козликом  зовет у омута сестрицу Аленушку.
- Сереженька! Отвори, Сереженька!
Слезы навернулись. «Пусти!» - крикнули мы. Дверь отворилась. Вовчик даже не обрадовался,  просто хрюкнул, отбросил пятипудового Серегу сторону пушинкой, метнулся к заветной цели. Успел. Раздавшиеся потом звуки были столь колоритны, как первые аккорды пятой симфонии Бетховена. Главное так звучны, что можно было опасаться за рассудок слышавших людей. Проснувшийся проводник бросился из своего купе в тамбур, на ходу разворачивая красный флажок. Испуганный машинист привел состав к следующей станции на несколько минут раньше расписания, а обходчики ринулись постукивать колеса.
В купе Вовчик появился минут через двадцать. Молчаливый. Позеленевший, осунувшийся. Над ним никто не подшучивал. Разве, что предложили скушать кусочек дыньки с воблой - он жестом отказался. Женская половина группы, обозвав нас бездушными животными, взялась искать аптечки. Нашли. Вскоре больному скормили столько всевозможных лекарств, что даже у пятитонного слона случился бы запор. Съежившийся Вовчик лишь кивал девушкам, прижимал пакетики и таблетки к груди, бормоча одну фразу: - Воздай вам, Господи, воздай!
Где-то часа в три ночи мы вышли из Алма-Атинского поезда на глухой станции. На самом стыке Киргизии и Казахстана, но с истинно русским названием «Луговая». После всех Арысей, Туркестанов и Джамбулов название  станции звучало как песня. В полной темноте отыскали вокзал. Узнали у кассирши –  билетов не будет. Надо договариваться с проводником. Поезд на Фрунзе скоро.
 Ночное небо затянуто тучами. Воздух пропитан влагой. Из кустов и травы треск цикад. Доносится поскрипывание невидимых в темноте ворот и далекое потявкивание то ли собаки, то ли шакала. Вовчик уходит в грубо сколоченное из неструганных досок нужное ему заведение, пропадает там. Подходит фрунзенский. Договариваться с проводником даже не пришлось. Дверь вагона распахнулась и из его глубин крикнули:
 - Залазь!
До города два часа. Остаток ночи отдали дремоте, под мерный стук колес и призывные крики полупьяной проводницы Любы, что пора сдавать белье. Ее ругали на русском, казахском и киргизском языках. Лягались пятками, накрывали головы подушками, умоляли заткнуться, так как за два часа до прибытия поезда на конечную станцию расставаться с постелью никто не хотел. Люба не сдавалась. Народ тоже стоял насмерть. Вот в такой суматошной и визгливой атмосфере мы прибыли во Фрунзе.
Задергавшись и заскрипев тормозами поезд,  наконец, издал последние жалобные звуки. Остановился. Пассажиры, подхватив свои баулы, бросились к выходу, устроив соревнование «кто вперед».  В этом соревновании мы приняли  самое активное участие. Быстро передавая свои рюкзаки из рук в руки, легко оказались в лидерах. На перрон вывалились вторыми.  Проигравшие, вывалились из вагона позже. Они терли ребра, ругались, собирали по пути рассыпанные вещи. Впрочем, выяснилось, давиться было необязательно.
Став отдельной группкой, мы улыбнулись друг другу, дружно крикнули: «Хоп!» – и рюкзаки взлетели на спины. Все. Кроме одного. Мы крикнули еще раз « Хоп!»- но оставшийся рюкзак  так ни на чью спину  не взлетел. Лишний что ли?
- Прете все подряд! – ругнулся я на группу.
- Чьи вещи сперли? А? – голос мой был полон укоризны. Группа молчала.
- А чего это нашему катамарану торчать из чужого рюкзака? Наш это рюкзак! – возразили мне.
Я остолбенел. То, что кто-то мог надеть не свой рюкзак,  даже не обсуждалось. Здесь все психически ненормальные люди, но не до такой же степени. Чужой рюкзак никто не потащит. Детская задачка с одним неизвестным не решалась. Голова медленно распухала.
- У нас одного нет! – вернули меня в реальность.
Огляделись. Не было Вовчика. Вот те раз! Я  почувствовал, как по спине, медленно стекает струйка холодного пота. Приехали! Ранее утро. Фрунзе. Стоим на пустом перроне, в незнакомом городе, в чужой республике. Наш поход, к которому так долго готовились, кончился не начавшись. Сердце сжалось от предчувствия, Вовчика живым уже не увидеть. Картина рисовалась самая мрачная: его ударили в тамбуре ножом, столкнули с поезда, потом  избитого и окровавленного бородатые басмачи разрезали на куски. Самым оптимистичным представлялась, что он просто отстал от поезда. Ну, бывает. И теперь, без денег и документов, с трехдневной щетиной, сидит где-нибудь в милиции. Дежурный заполняет на него протокол,  выслушивает объяснения,   кто он и с какой целью очутился далеко от дома. Где паспорт. С чем связаны  постоянные просьбы сбегать в туалет.
- Туалет! –  бью себя  по лбу.
- Надо проверить все туалеты! Может быть он там!
Напряглись. Вспомнили - видели Вовчика в половине шестого, тот шел покурить. После станций не было. Значит, отстать не мог. Надежда сразу заполнила все сердце. Отлегло чуть. Найдем! Должен он где-то быть! Искать его! Искать везде, по всем туалетам, по всем вагонам, спросить у проводников. Найдем!
Мы бросились к поезду, благо тот не успели убрать в отстойник. Обшарили свой вагон. Соседние. Открыли двери, везде заглянули. Опросили проводников. Проводники пожимали плечами: в туалетах никого не было,  под лавочками  была пыль, да пустые бутылки. И маленькая надежда так и умерла маленькой. Но активная беготня сняла первое оцепенение, расшевелила нас. Основная часть группы ушла выяснять расписание поездов, с какими Вовчик мог бы подъехать, если все же отстал, заодно узнать расположение милиции. Мы с Серегой остались еще раз осмотреть поезд.
Вы знаете, это очень мерзкое занятие обходить по новой все вагоны, заглядывая в пустые светящиеся окна, заранее зная, что там никого, кроме проводниц, нет. В вагонах идет неторопливая уборка: подметается пол, сворачиваются, убираются матрасы. Рассвет только-только пытался зародиться, расталкивая черно-серые облака на востоке.
 Наш вагон. Пустой, неуютный. Лишенный людей, он кажется чужым, грязным, состарившимся. Остановились. Протрезвевшая Люба наводит порядок.  Собирав со столов пустые бутылки, выгребает веником мусор из под лавок, по ходу дела, поправляет сложенные матрасы.
Убрав одно купе, переходит в другое. Наклоняется. Из  под ее короткой юбки видны стройненькие ножки. Ножки обуты в изящные туфельки. Не спеша метет веником. Поднимает глаза, чтобы глянуть, как уложены матрасы, замирает. Смотрим сквозь стекло на нее. На ее ноги.  Потом прослеживаем направление взгляда. На второй полке лежит несвернутый матрас. Матрас как матрас. Смотрим внимательнее.
- Бог ты мой!
Из-под матраса торчит кед и часть ноги. Это Вовчик! Спящий Вовчик! Скотина! В моей душе в одно мгновение рождается столько слов (исключительно нецензурных), что вырвавшееся: «Тварь! Тварь мерзкая!» – было самым ласковым.
- Убил бы! – шипит Серега. Я соглашаюсь.
Между тем глаза проводницы превращаются в щелочки. Лицо багровеет. Она выпрямляется. Покачиваясь на шпильках, уперев левую руку в бок, правой рывком сбрасывает матрас на пол. Там действительно Вовчик. От внезапной потери теплого укрытия он вздрагивает, поджимает ноги. Шарит рукой, ища матрас. Просыпается. Пытается резко сесть, бодает головой третью полку. Взвизгивает от боли, спрыгивает вниз. Спрыгивает на проводницу. Еестественно, без желания сесть ей на шею. Но на шею садится. 
Люба, девочка не робкого десятка, легко стряхивает с себя наездника и пинком переправляет «подарок» в угол купе. Веник при этом она держит как меч. Вовчик окончательно просыпается. Обиженно трет глаза, пытается рассмотреть врага. Сам в  углу, в нокауте. На нем потная бледно-красная майка,  сбившаяся в комок. Реденькие волосы всколочены. Он не понимает, за что его бьют и где он.
     Нам не был слышен их диалог, их фразы. Нас устраивало и немое кино. Вот Вовчик требует от проводницы, рисуя руками рюкзак. В ответ она крутит пальцем у виска, показывая на пустой вагон. Вот Вовчик, обведя выпученными глазами, пустые ряды полок, убеждается в ее правоте. Начинает еще что-то вытребовать у проводницы, размахивая руками. Проводница, устав от этого цирка, ширяя Вовчику по ребра веником, гонит к выходу. Он упирается, горячится, однако понятие «права человека» в ту пору еще не существует.
- Быстрее! – шепчет Серега, - Прячемся!
Замысел  оцениваю моментально. Молодец! Срываемся с места, бросаемся к своим рюкзакам, подхватываем, и, перескочив перрон, падаем в кусты. Вагон стоит напротив, ждем развязки. На душе легко, весело. Хочется петь, радоваться, но пока чуточку надо потерпеть.
Проносятся секунды. Распахивается дверь вагона. Вовчик, ускоренный пинком под зад, вылетает навстречу асфальту. Встреча происходит незамедлительно. Вовчик падает. Вскакивает. Бросается назад к вагону, как на штурм крепости Измаил, но ловкая проводница лихо запирает перед ним дверь. Дерганье ручки и подпрыгивание со стуком кулаком ни к чему не приводит. Отделенная от внешнего мира стеклом проводница смотрит на подпрыгивающего человечка. Насмотревшись, уходит. Вовчик, напрыгавшись, останавливается.
Приходит страх. Много страха. Он обволакивает все его тело. Начинает проникать в клеточки мозга. Сушит во рту. Сейчас Вовчику надо отвернуться от вагона и увидеть сзади темноту и неизвестность. Вовчик сжимается, медленно-медленно поворачивается спиной к вагону, поднимает глаза и видит пустой, грязный перрон. Еле-еле затеплившийся на востоке рассвет, свинцово-черные тучи над головой, маленький вокзал с витиеватой надписью на киргизском языке. Ветерок лениво гоняет по асфальту брошенные обертки от мороженого. На перроне нет ни единой живой души. Пустота. Вовчик еще раз обводит тревожным взглядом все вокруг. Никого! Трет глаза, и ужас положения постепенно заполняет все его нервные клетки.
- Один!!!
- Где я?!
- Где все?! Эти вопросы словно разъяренные пчелы, впиваются ему в голову. Вовчик сжимает ее, трет, но пчелы ловко пролезли внутрь и раз за разом впиваются в мозг. Разбросав руки в стороны, полуприсев на ногах, он со стоном и подвыванием делает два шага вперед от вагона. Руки раскинуты так,  будто в них он держит огромный локатор. Разворачивает это локатор вправо, потом влево, прощупывает радиолучами все вокруг и … ничего не обнаруживает. Кругом пусто, темно. Он стонет. Глаза выпучиваются еще больше. Даже в кустах, в десяти метрах от Вовчика, мы ощущаем излучаемый ими ужас. Он бросается то к вокзалу, то бежит вдоль перрона, то пытается разобраться с киргизскими буквами, что за станция. Знание спасительного слова «рахмат» на узбекском языке не помогает. Руки Вовчика опускаются. Следом он и сам опускается на шершавый асфальт перрона. Плечи его вздрагивают.
Мы не выдерживаем. Хохот прорывается наружу. Рюкзаки выбрасываются из кустов. Серега закуривает. Перебивая друг друга , копируем Вовчика. Он видит нас. Встает.   Подходит и … проходит мимо. В его стеклянных глазах отражается только пустой перрон, серый рассвет. Нас там нет.
- Вовчик! – кричим мы. Он не слышит. Идет к какой-то своей цели.
- Да стой ты! – Серега перегораживает ему путь. Следом встаю  я. Он смотрит на нас и не узнает.
- Проснись! – толкает его Серега,  Вовчик вздрагивает.
- А где же все? Уехали дальше? Во Фрунзе? А мы как?
- Здесь все. Это Фрунзе!
Помогая друг другу, взваливаем рюкзаки. Идем на вокзал. Вовчик семенит рядом, ухватив меня за штанину. Идти с ним неудобно. Бью Вовчика по рукам, ругаюсь. Оттолкнуть не получается. Его побелевшие пальцы сжимают  штанину и с этим приходиться мириться.
Группа счастлива. Все вместе. Нам хорошо. Скорее, на автовокзал, а там в горы. Пока ждем автобус, мы с Серегой показываем спектакль. Он играет Вовчика, я – проводницу. Через минуту вся группа и народ, стоящий на остановке умирают со смеха. Просят повторить на «бис». Смеются до слез. 
Маленький киргизенок, стоящий рядом со своим дедушкой, черноглазенький,  в национальной шапочке с внимательным видом смотрит представление. Посмотрев,  серьезно спрашивает дедушку:
- Ашур манна сыке?*
- Зыркен манна. Сапур низи ата* – отвечает дедушка.
Мальчик подходит к Вовчику, заглядывает ему в глаза и очень участливо спрашивает:
- Ты больной, дядя?
- Ну конечно, мальчик, дядя больной! – взрывается толпа новой порцией смеха.
Только спустя два часа, когда мы будем глубоко в горах Тянь-Шаня, Вовчик начнет разговаривать, выйдя из оцепенения. Там и узнаем, что, проторчав в туалете до пяти утра, он почувствовал себя лучше. Вышел в тамбур, покурил. Вернулся, залез под матрас, согрелся и уснул. Больше ничего не помнит. Остальное ему рассказывали весь поход.
 

* к киргизскому языку это не имеет никакого отношения.