Глава 1. Жизнь продолжается

Утро выдалось на редкость радостным – впервые за эту зиму, да и вообще, кажется, впервые выпал белый снег. Всю ночь невозможно было выйти на улицу от бушевавшей там бури. И вот – намело. Серые хрущевки  надгробиями возвышались над огромными массами снега, засыпавшими их до окон третьего этажа. Солнце искрилось и мирно посапывало на перинах отдыхавшего после ночного буйства снега. Редкие деревья, еще не спиленные на дрова, покорно наклонялись к самым гребням серебрившихся утренним рассветом барханов. Ветер лишь изредка нарушал тишину композиции, напоминая о своей недавней силе только гулом не срезанных еще проводов и заштриховывая последние недочеты в заново нарисованной картине утра.
Небо разливалось своим неестественно-голубым цветом по всему своему законному пространству и беззастенчиво подмигивало неисчезнувшим на небосводе молодым месяцем. Облака часто пробегали по так непостоянному обычно, но спокойному и переполненному своей важностью голубому полотну, но не могли смутить настроения первой за долгое время, настоящей зимы.
Из окна везучего третьего этажа одного из домов вдруг выглянул человек. Отодвинув массивные металлические ставни, он стал щуриться и поначалу отстранился от них, но, пообвыкнув, стал всматриваться тщательней. Оценив ситуацию, он уже окончательно растворил свою защиту от непослушного ветра и снова скрылся в потемках своего убежища.
Оно оказалось простой двушкой, за которую в стародавние времена могли и убить, и целовать руки, и отправить в близлежащий дом скорби. Но сейчас она не казалась уже такой ценностью и вынуждена была терпеть все выходки своего хозяина. В большой комнате находились двухметровые, до потолка шкафы, заполненные всяким хламом – от рукомойника до исписанной шариковой ручки, от канделябра, найденного когда-то хозяином в здании какого-то дома культуры какой-то молодежи, до милицейского свистка, найденного и вовсе банально – просто, на улице, и так далее, включая старое, еще советское пианино и тонны, откровенно говоря, макулатуры. Кухня была завалена строго отсортированным, но тоже барахлом – здесь покоились запчасти к различным механизмам, генераторам, велосипедам. В прихожей неожиданно для постороннего глаза притаилась столовая – здесь нашли свое место холодильник, маленькая печка и… да и, в общем-то, все, если не считать маленького журнального столика и табуретки. В малой комнате покоилась еще и широкая двуспальная кровать – раритет и тоже, кстати, раскулаченная где-то у бывших соседей.
«Экспроприация экспроприаторов» - так называл это хозяин квартиры, Николай Валерьевич Яузов. Он родился и вырос в этом дымном некогда городе, выучился на инженера и пошел работать на тогда еще автогигант ГАЗ. Однако после падения СССР ему пришлось устраиваться водителем маршрутного такси – должность ответственная, но оставлявшая Николаю Валерьевичу время для увеличения своего багажа знаний, незаконный провоз которого в его маршрутке не карался штрафом. На момент Катаклизма ему шел уже пятый десяток и у него уже были жена и двое детей, которые даже не пережили первого постъядерного года. Однако и сейчас он выглядел на те 48 лет.
Война всегда одинакова. Может быть, именно поэтому она и на этот раз оставила в живых тех, кто должен был научиться жить без нее. Нижнему в этом смысле повезло – бомбили только промышленные пригороды, да пара ракет приземлилась в верхней части. И пусть ходят слухи о том, что на перегоне от метромоста до новой станции «Горьковская», который достаточно глубоко под землей, в отличие от других станций, из-за разности высот, видели какие-то огоньки и движение, никто их проверять не станет. И не потому, что сам метромост давно канул в местное отделение Леты – в Оку, а потому, что его подорвали специально…
Вскоре город почти опустел – кто умер от голода, кто в боях с уголовным элементом, защищая себя и близких, но большинство – от лучевой болезни, а кто-то просто уехал. Не важно куда,  главное – не видеть то, откуда люди упали в одночасье, не видеть каждый день гипермаркеты, салоны сотовой связи, шикарные бутики. Да, это было бегство, но через пару лет все устаканилось, и Николай Валерьевич, сам не понимая, как ему это удалось, остался один, и на пару километров вокруг не было ни одной человеческой души. Где-то в частном секторе тоже обитали новые робинзоны, но им жилось не в пример легче – почва там была, хоть и пропитана радиацией, но пригодная для возделывания, ему же пришлось иногда долбить асфальт, а иногда и землю, чтобы вырастить хоть что-то – живность повывелась лет через 15 после Катастрофы. Уроды рождались, но явно не напоминали спасительную ветвь своего вида неспособностью к размножению.
Не нужно питать иллюзий – были не только поселки, но и еще города, защищенные противоракетным «щитом», но связь с ними была отвратительна, ведь Европейская часть России подверглась особенному опустошению, и однажды связь пропала и с «большой землей», правда, о чем Павел Валерьевич жалел, ненадолго – полтора года. Через Нижний даже прошли несколько экспедиций – две в Москву и одна в Питер, но ни одна из них не вернулась, хотя последняя насчитывала около двадцати человек, вооруженные, как говориться, до противогаза. Старый «кукурузник», колошматя воздух лопастями винта и дрожа от напряжения, взмыл в воздух, и ни одно радиосообщение из центра уже не смогло вернуть его назад.
А мир с исчезновением десятков тысяч людей вокруг Яузова стал намного лучше – здесь уже не правили деньги, не было таких злобы и зависти, жить стало гораздо проще. Но что-то уже было потеряно навсегда – человечество заплатило слишком большую цену за это репетиторство силой, призванное навсегда изменить пагубное самоистребление человеческого рода.
И вот уже Николай Валерьевич достал древние потасканные лыжи – по старой советской привычке он держал их на балконе – и прилаживал на себе верхнюю одежду. Сам по себе он был щупловат и достаточно среднего роста, однако надетый сегодня ватник придавал ему едва ли не щегольские округлости вокруг бицепсов. Старые очки уже давно где-нибудь потерялись бы, если бы он не закрепил их когда-то давно резинкой, которая служила ему верой и правдой до сих пор.
В шапке-ушанке он вышел прямо из окна на все это великолепие девственного снега. К поясу его была привязана веревка, на которой тащились детские санки – последнее воспоминание о младшем сыне. На них покоились несколько пластмассовых бутылок и цистерна – санки были не такие уж и маленькие, помниться он сам в шутку брал их у сына, с разбегу плюхался в них и летел вниз по ледяному склону. Сейчас все было иначе. Николай Валерьевич шел привычным маршрутом к колонке с водой, взяв с собой еще и лопату и надеясь на то, что его «коллеги» из частного сектора уже вовсю разгребают путь к ней.
Однако, проходя мимо первого подъезда дома напротив, он услышал странный шум. Остановившись и прислушавшись, он подумал сначала, что кровь, разыгравшаяся от его неожиданного старта, предупреждала его об этом мерным стуком в барабанные перепонки. Однако отдышавшись, он увидел под открытым окном четвертого этажа движущуюся черную точку. По приближении оказалось, что это перчатка, одетая на ладонь судорожно пытавшегося вылезти из снега человека.
Николай Валерьевич откинул в сторону лыжные палки и попытался вытащить бедолагу. Из-под снега появилось розовощекое лицо, разукрашенное улыбкой.
- Доброе утро, дядь Коль -  молодой парень, едва вырвав руки из снежного плена почти сразу же вылез полностью сам, - а я вот к тебе собирался, только дверь в подъезде заклинило – пришлось на рыбку нырять, - продолжал балагурить весельчак.
- Какая, к лешему, рыбка? У тебя ж руки наверху были, - подыгрывал спасатель без категории, - да и с каких это пор ты ко мне по утрам намыливаешься?
- А с тех пор, как колонку завалило по самый – парень разрезал ребром ладони область чуть ниже живота, - по пояс, в общем.
- Ладно, поднимайся, а то твой – Николай Валерьевич повторил движение, - пояс просто так, для красоты висеть будет.
Парня звали Дмитрием Комовым, или попросту, Митей. Достаточно высокий, но, из-за привычки постоянно горбиться, казавшийся ниже своего роста, он встретил Катастрофу еще в утробе матери и, может быть, поэтому выжил. Во время родов умерла мать, через шесть лет, после долгой болезни, умер отец. Шефство над мальчиком и взял уже овдовевший дядя Коля. Он учил мальчика практически всему – заставлял читать Шиллера и учебник физики, Достоевского и Карамзина и к восемнадцати годам он мог уже дискутировать со своим учителем на самые разнообразные темы. Однако в этом возрасте он и переехал жить в квартиру родителей, но часто заходил к сенсею, потому что жил в доме напротив, как раз в той комнате, открытое окно которой заметил Николай Валерьевич.
- Дядь Коль, а можно один только вопрос?
- Ну, спрашивай, - недовольно ответил Николай Валерьевич, предчувствуя подвох.
- А зачем нам эта колонка сейчас сдалась? Снега же вон сколько навалило, причем белого, а не как раньше, - спросил Митя, подтаскивая за собой сани. Ему пришлось выбивать окно на третьем этаже и подниматься в свою квартиру за лыжами и лопатой – все-таки колонка с водой – дело общее.
- А затем, что если сейчас не раскопаем, потом долбить придется или, не дай бог, еще какая-нибудь гадость сверху накапает, вообще без воды останемся. А насчет снега я тебе так скажу – черт его знает, откуда он, с какого континента. Может тоже отрава какая замешана – не знаю, проверять надо.
И они шли практически по полю из снега – здесь, на пути к воде стоят духэтажки, правда, разрушенные, но не до конца. Над белой стекловатой возвышались лишь горбы их покатых крыш, похожие на горные хребты, застрявшие в ледяной пустыне. «Что-то с частниками?» - подумал Николай Валерьевич и был прав – над тем местом, где должна была быть колонка, никого не было. «Может, в высотках укрылись» - с надеждой взглянул он на стоявшие неподалеку девятиэтажные здания.
Оставив Митю с санками на месте, он спринтером побежал к ним. Однако и там человеческих следов не обнаружилось. Он пролез в разбитое бурей окно, пробежал по квартире, подняв тучи пыли, и, отчихавшись, выбежал на лестничную клетку. Около пяти минут занял у него осмотр всех дверей в подъезде – они были заперты. Выскочив из окна и вновь надев на ноги лыжи, он объехал еще четыре рядом стоящих дома – во всех было по четыре подъезда, и запыхавшийся Николай Валерьевич через полтора часа вновь оказался у колонки, где никого, кроме саней с бутылками не обнаружил. Взглянув в сторону частного сектора, он увидел Митю, усердно раскапывающего снег.  Он стоял примерно над домом частников. Ориентиром служила согнутая крона стоявшей во дворе березы – хозяева очень любили березовый сок.
Через минуту Николай Валерьевич был уже рядом с ним и с широкой, метр в глубину ямой вырытого снега. Отложив в сторону палки, он схватил лопату и стал помогать Мите. Через четверть часа Митина лопата ударилась обо что-то твердое.

***

Жизнь – как раз то, что человеку не покорилось и никогда не покорится. Он поставил себе на службу смерть и сеял ее везде, куда мог дотянуться. Но жизнь и не думала сдаваться – у нее свои законы. Даже сам процесс появления на свет маленького человека не зависит от воли двух больших – они могут сделать лишь все от них зависящее, но жизнь все равно сама решит – появляться ей или нет. Скорее всего, именно из-за такой прихотливости жизни и сидели в темноте заваленного снегом дома люди – шесть мужчин, четыре женщины и пять детей. Они не были ни родственниками, ни соседями, ни даже знакомыми друг с другом до Апокалипсиса. Но волею судеб десять лет назад они собрались именно в этом доме и решили, что они будут жить. Неважно как, неважно зачем – они решили ЖИТЬ. Дети появились, естественно, вне брака и были общими. Но на это никто не обращал внимания, как и на то, что женщины рожали не пять раз, а больше двадцати – многие малыши не доживали и до года. Зато, думали они, выжили сильнейшие. Все вместе, разобрав соседние дома, они перестроили этот – он был одноэтажный, но с шестью комнатами, небольшим замаскированным убежищем и огромным погребом, куда глава коммуны, Иван Яковлевич Востриков, уже давным-давно переложил любимые им больше, чем, наверное, жизнь, пельмени, которые он в свое время килограммами выносил из расположенных чуть ли не на километры вокруг магазинов. Однако сейчас их осталось совсем немного – хоть он и ел их только по воскресеньям, все в коммуне было общим.
Примерно с такими мыслями он сейчас и сидел в полной темноте в окружении доверившихся ему людей. Он не придал значения ночной буре, приказав только закрыть плотнее все окна, двери и щели, чтобы ветер не смог по среди ночи ворваться в дом, а с ним не залетела еще какая-нибудь неприятность. Увы, но он ошибся. Огонь не разжигали для экономии кислорода, в крыше попробовали пробить дыру, но снег из нее все сыпался и сыпался, поэтому ее пришлось прикрыть. Утешало одно – еды им хватит, ведь Иван Яковлевич считал себя прагматичным человеком, да и был им. И он уже давно создал стратегический запас на черный день. Дети невесело перешептывались в уголке, а взрослые угрюмо молчали, и это молчание больше, чем мысль о пельменях, довлело над Иваном Яковлевичем. Ему было 48 лет, в других обстоятельствах его можно было принять за кузнеца – он был среднего роста, но необычайно крепко сложен, не обладая рельефной мускулатурой. Сила так и дышала в его богатырском теле. Но сейчас он был совершенно бессилен что-либо сделать – неизвестно, насколько был занесен снегом их дом. О пельменях он думал лишь для того, чтобы отогнать мысль немедленно попытаться выбраться наружу и вытащить остальных. Он знал, что его хороший знакомый, Яузов, каждый день ходит на колонку и наверняка что-нибудь да заподозрит. И когда Иван Яковлевич в который раз помянул своего возможного спасителя недобрым словом, тишину в комнате нарушил неясный стук.
Шум раздавался откуда-то сверху, поэтому он мигом бросился по лестнице на чердак с неожиданной для его фактурной фигуры проворностью. Действительно, вбежав наверх, он первым делом увидел светлый луч неправильной формы, падающий с крыши, а затем и лицо Митьки – негласного пасынка Николая Валерьевича. С четыре удара сердца он вглядывался в темноту и, увидев Вострикова,  закричал:
- Тут они, дядь Коль, - и, сперва исчезнув в проеме, он спустился вниз, цепляясь пуховиком за сколотые доски крыши, - привет, Иван Яковлевич…
Через час дети уже лепили второго снеговика, успев перед этим поизгаляться и разрушить первого, взрослые перетаскивали небогатый скарб из уже ставшего подвальным летнего жилища в ближайшую девятиэтажку.
- Огромное тебе спасибо, Николай Валерьевич, - протянул руку Востриков, - и ты, Митька – молодцом.
- А вы обращайтесь, – весело ответил Митя, - если опять крышу надумаете ломать. Ломать-то мы всегда готовы, - и, улыбающийся, кинул в не вовремя подвернувшегося мальчишку снежком. Тот отмалчиваться не стал, а позвал товарищей, и Митьке уже было не до разговоров – снежки пролетали совсем рядом и один из них даже попал в Яузова.
- А ну щас как… - пытался прекратить расправу над мирно стоящим Николаем Валерьевичем Востриков, но тот сам его остановил:
- Да ладно, пусть играют – дети они и есть дети.
- Да если их не воспитывать, они так детьми и останутся. Вот ты, например, - Востриков ткнул неожиданно дядю Колю пальцем в грудь, от чего тот даже охнул, - до сих пор со своим скафандром играешься. Вот, ей богу, заберут у тебя твою игрушку, вспомнишь меня.
«Скафандром» и «игрушкой» он называл радиационно-защитный костюм, который Николай Валерьевич небезуспешно разрабатывал у себя дома. Дело в том, что на ГАЗе он только числился, на самом деле работал в засекреченном КБ, занимавшемся как раз разработкой противорадиационной защиты человека, причем об этом знала только его жена, для остальных легенда работала безотказно, поэтому даже сейчас его увлечение не воспринималось всерьез. И именно поэтому его и уволили задним числом при прекращении финансирования. Но с началом заварухи под названием «Перестройка» Николай Валерьевич успел-таки спрятать особо секретные и интересные изобретения, чтобы они не уплыли за рубеж. И только десять лет назад, когда он наконец-то решил разобрать все свои находки, в числе собственного мусора он наткнулся на эти документы.
На самом деле костюм был уже готов, да и все остальное, подготовленное им для исполнения своей теперь главной мечты, тоже. А этой мечтой была поездка по России, которую он не мог себе позволить сначала из-за своей засекреченности, затем из-за отсутствия денег, а потом и вовсе из-за Апокалипсиса. Но этот костюм был достаточно легок, в отличие от довоенных аналогов, и практически не пропускал радиации – менять нужно было только фильтры в противогазе, но это было уже вне компетенции инженера Яузова, поэтому документы по разработкам несменяемого противогаза он не мог украсть никоим образом. Забрать же «игрушку» могли резиденты большой земли в Нижнем. Главной их задачей был просто сбор информации, но кроме сбора с редкого населения горячительных напитков и их употребления они ничем не занимались. Поэтому Николаю Валерьевичу удалось быстро найти с ними общий язык – из подручных материалов собрал им самогонный аппарат и стал у них на хорошем счету, и они редко когда к нему заезжали. Для поездки он даже фотоаппарат нашел, который сам печатал фотографии – чтобы, если что, оставить свои похождения потомкам. Правда мысли о том, что потомкам не больно и нужны эти картинки несколько обескураживали Николая Валерьевича, но он был не из таких, что отступают при первом сопротивлении обстоятельств.
- Я смотрю все твои игрушки уже снег забрал, - после недолгого молчания продолжил разговор Яузов, - так что не завидуй. И двое взрослых мужчин искренне расхохотались, и смех их прокатился по слепым зданиям, по заваленным снегом и забытым оврагам, по разреженному снежными хлопьями начинавшегося снова снегопада пространству и поднялся в уже начавшее вечереть небо. Оно незаметно затянулось уже тучами, угрожая новым актом бури предыдущей ночи, прерванной днем на антракт. Солнце наваливалось еще на горизонт, но тьма уже оседлала противоположную его часть. Звезды снова пытались пробиться через это облачное полотно, но выходит это не так часто, как хотелось бы. Когда-то давно люди связывали свои судьбы именно со звездами. Наверное, это не так – звезд было столько же, сколько и до Катастрофы. И, наверно, это звезды связывают свои судьбы с понравившимися им людьми, а не наоборот. Иначе, почему они падают? Они больше не увидят замерзшие и прильнувшие друг к другу, чтобы согреться, деревья, укутанные белыми эполетами снега, который до этого все время как часовой по ночам следил за ними и отражал их скупой свет на грешную землю.  Но трагедия в том, что и снег больше не увидит их.
А все-таки странно, что эти люди смогли выжить при таком радиационном фоне без мутаций. В природе всегда выживает сильнейший или, в случае с человеком, тот, кто смог приспособиться к новым условиям. И человек стал приспосабливаться, изворачиваться в угоду своим и чужим прихотям ради мимолетного счастья. И вот, на закате людской эры эти низменные качества на физиологическом уровне сыграли немаловажную роль в выживании как минимум этого поселения на вновь колонизируемой планете.  С этими невеселыми мыслями Николай Валерьевич возвращался домой.

***

Печка-буржуйка потрескивала желто-красными огрызками пламени и отсвечивалась на стены, стол, полки с книгами и чемоданами. За столом сидел опрятный философского вида мужчина в очках, трико и белой нательной рубашке. Он наклонился над картой, которая занимала почти весь старый, с тремя полками справа стол, углами свисая с него. Человек был абсолютно лысый, но это нисколько не обезображивало его, а, скорее, окончательно вырисовывало картину чеховского интеллигента. Карандаш за ухом привязывал его владельца к касте инженеров, как и привычка, отмечая что-то на карте, почти вплотную налегать на нее. Да, это был тот самый Николай Валерьевич Яузов, но в домашней обстановке.
Он всегда любил уют, но все-таки пренебрегал порядком, поэтому, приходя домой, он старался находиться только в малой комнате, чтобы на создание уюта уходило минимум времени. И сегодня он снова планировал свой маршрут – ему не важны были старые воронки от снарядов. Бояться смерти глупо, тем более в его положении – он пережил атомный апокалипсис, жуткий голод, смерть близких и – страшно подумать – финансовый кризис. Неужели он не заслужил исполнения своей мечты – увидеть рубины кремлевских звезд, завораживающие взгляд и обволакивающие сердце любого русского человека, посмотреть вживую на воспетый Пушкиным Александрийский столп, воткнутый шпагой в грудь неба над Эрмитажем, любоваться, наконец, закатом на Черном море. Целый арсенал практически неиспользованного вооружения позволял ему не думать о своей безопасности от видимой угрозы, «скафандр» же – от незаметно проскальзывающего через его тело излучения.
Прожженные ужасом, страхом и видом смерти первые дни после Катастрофы ножом к горлу подходили такими теплыми от воспоминаний предшествующей жизни вечерами. Тысячи тысяч людей толпой куда-то бегут, давя своей массой и ломая свои ребра о ставшие на вечную стоянку автомобили. Выстрелы, безумие, женский и детский плач, с пролетающего наверху вертолета какой-то чудак призывает всех к спокойствию, но из обезумевшей толпы вырывается человек с автоматом и стреляет по разговаривающему вертолету, который уже пытается найти спасение в воздухе. Но очередной выстрел попадает прямо в бензобак разозленной происходящим пулей, и, кромсая винтами и сжигая заживо людей, небесная громадина падает прямо на головы несчастным…
Яузов вздрогнул от этой мысли, оторвался от карты и, сняв очки и трико, прикрыл очаг своего домашнего тепла и, протяжно и как-то неохотливо зевнув, распластался на огромной кровати. Ему уже грезился легкий светлый сон, как его тут же пришлось забыть из-за стука в дверь. Николай Яковлевич рывком схватил ружье, которое на ночь всегда оставлял под рукой, встал из постели, уже принявшей очертания костлявой фигуры хозяина и все еще хранящей его тепло, и подошел к окну:
- Кто там? – спросил он, неожиданно для себя поняв, как дороги и, в то же время, непривычны ему эти слова. Сколько раз он произносил их, а сейчас – отвык. «Ну скажи – кто там, кто там, кто там?» - вспомнил он слова Матроскина и невольно улыбнулся.
- Я, дядь Коль, - услышал он в ответ как всегда веселый голос Митьки. Однако когда он открыл ставни, на лице его, разрумяненном морозом, хоть и царила улыбка, в глазах стояла грусть и тоска неизвестности.
- Что случилось? – испугался Яузов.
- Ты все-таки уезжаешь? – спросил с какой-то новой ноткой в голосе Митя.
- Проходи, раздевайся, - Николай Валерьевич понял, что предстоит трудный разговор, который назревал уже давно. Он пропустил парня вовнутрь, закрыл ставни и повел его в свою спальню – дрова он экономил, да и, как уже говорилось, уют был ему важен лишь в одной комнате, поэтому, даже стоя около окна, он сильно замерз, и сейчас он уже разогревал чайник. А Митя все сидел и смотрел на своего отчима – не в глаза, а просто, как будто прощаясь и следя, все ли тот взял в дорогу. Гнетущую тишину нарушил Яузов:
- Откуда знаешь? – он понимал глупость этого вопроса, но с чего-то надо было начинать. Он должен был все объяснить Мите, поэтому и инициатива должна исходить от него.
- Востриков сказал, - ответил тот. – Еще смеялся над этой затеей, думал, пройдет у тебя это, - и на каменном его лице появилась, нет, не улыбка, а чуть сжались складки у правого уголка рта. И в отсветах пламени она приобретала вид волчьего оскала. – Но я-то тебя знаю, ты упертый.
- Понимаешь… - начал было отвечать Яузов, но тут же был перебит:
- Да все я понимаю. Ты бросаешь меня ради исполнения своей мечты – я не против. Если любишь человека, то ты должен прощать ему все, а я тебя люблю, папа.
Митя никогда не называл Николая Валерьевича папой, поэтому тот хотел еще что-то сказать, объяснить, попросить прощения и уже открыл рот, как понял все, сказанное Митей. Он поднял на него глаза и встретился взглядом с его глазами – и в них были слезы. Сын бросился в объятья отца, и они вдвоем, сцепившись, как борцы вольного стиля, молча плакали около десяти минут. Затем Митя отстранился от Яузова и спросил, когда тот уезжает:
- Весной, - ответил он. – Сейчас не понятно на чем ехать – у нас вроде снег, а где-нибудь уже и лето кончается, - попытался он отшутиться, но от нахлынувших несколько минут назад чувств это вышло неловко.
- Покажи костюм хоть, - после недолгой паузы, связанной с разлитием чая по стаканам, попросил Митя.
- Ах, да, конечно, вот – Николай Валерьевич показал рукой на четыре сложенных в стопку чемодана и стал открывать верхний. Он достал противорадиационный костюм, который ничем не отличался от старых, разве что сухонький изобретатель держал его за металлический крюк обычной вешалки одной рукой. – Здесь два вида – один с бронежилетом сверху, другой без. Этот с ним, - довольно просвещал он Митю, у которого глаза все больше округлялись. – А всего, два на меня, два на твой размер, если ты вдруг…
- Нет, - резко перебил его сын. – Я тебе уже это говорил.
- Ну не век же тебе тут сидеть – вдруг фон повысится, или мутанты опять придут, - стал сбивчиво подбирать оправдания себе Яузов.
- Ладно, - Митя прервал его. – Спасибо, - он встал, обнял старика и стал собираться. – А на чем ты все-таки ехать собираешься? – спросил он, завязывая шапку-ушанку.
- Да есть у меня агрегат – в гараже стоит. Только сам понимаешь, снегом замело показать не смогу, извини.
- Да ладно, - махнул рукой уже почти собравшийся Митя. – Поэтому до весны и ждешь? – Яузов угрюмо кивнул. – А что это у тебя? Гитара? Играешь на досуге? – прежним веселым тоном спросил парень.
- Ну, в общем, да, балуюсь, - не удержавшись от улыбки, ответил тот.
Митя взял гитару, приспособил к себе и стал проверять настройку. Затем как-то незаметно полилась живая мелодия, исходившая от не очень ловких, но умелых Митиных пальцев.
Я уйду, но никто не услышит
На ступенях гранитных шаги.
Они становятся тише
И уже затухают вдали...
Желтая маленькая гитара меняла тембр и ноты, а перебор все лился и лился из-под правой руки Мити, опоясывая медленной дрожью басовых струн все пространство внутри комнаты, проникая во все уголки этого маленького вечернего мирка:
Ветер по-прежнему свищет
И рвет на куски паруса;
И души заблудшие ищут
Короткий путь в небеса.
Серебряный поток мелодии усиливался, как усиливался голос Мити. Он немножко гнусавил, как и Яузов в своем далеком детстве, когда в подъезде пел «А ты опять сегодня не пришла…», и какая-то струнка тоже задребезжала в душе старика в такт музыке:
По-старому звёзды сияют
И месяц гуляет меж них.
Рабочие яму копают,
Обычно хромает старик...
Ему нравились песни под гитару, и с детства он выучил их великое множество – Николай Валерьевич даже подарил ему кассетный плеер и часто заряжал на электрогенераторе аккумуляторы к нему, а Митька бегал по соседним магазинам и искал самые разнообразные кассеты. Отчим предлагал ему даже найти электрогитару, но мальчик отказывался – он считал ее мертвой и неспособной на такую живую музыку, на какую способна акустика, но, несмотря на это, русский рок он очень и очень полюбил с тех пор.
И снова мир осенью дышит
В ожидании зимней пурги!..
Его голос набирал силу, достиг кульминации, а правая рука уже перешла на бой, ощущая невозможность контроля над той энергией, которую несли эти слова, и тут же снова перешла на перебор, еще более тихий, чем в начале:
Я ушел... но никто не услышал
На ступенях холодных шаги...
- Молодец, - похвалил его изобретатель. – Сам сочинил?
- Да, - несколько смущенно ответил сын. – Ну ладно, пойду я, а то еще заметет и твое окно тоже, - он отложил гитару в сторону и направился в сторону окна. «Всю охоту замело» - некстати вспомнил фразу из того же мультика Николай Валерьевич.

***

Трудно поверить, но это так. Весна пришла, причем такая злая и обиженная на зиму, что снега уже почти не было видно, лишь кое-где ледяные холмы напоминали о былом величии. Солнце медленно покачивалось на волнах воздуха, исходящих от мокрого и потресканного асфальта. В его щелях, уже достаточно широких, перемалывая его в пыль в отсутствие человеческого глаза, прорастала зелень. Виднелась она и на фасадах домов, отмечая, как шкала его недавние завоевания. Цвели даже жерди, окружающие огород. Вода родниками текла по улицам, журча и перемигиваясь с кем-то солнечными зайчиками. Почки на деревьях набухали все явственней, трава уже вовсю предъявляла свои претензии снегу, и только небо хмурилось коричневыми грязными облаками, несшими кому-то такой желанный, но кислотный дождь.
Обезумевшие своей громадностью мутировавшие стрекозы то и дело дрались друг с другом за возможность беспошлинно любоваться на свое отражение в металле таявшего кружева белой зимы. Даже всеми ненавидимые шестилапые пауки стаями перебегали от других насекомых, из последних сил цеплялись за первое дыхание тепла.
Утро выдалось удачным, поэтому у выспавшегося Мити было прекрасное настроение. Однако только он оделся, как в дверь забарабанил отец.
- Что случилось? Неужели ядерная война? – устало пошутил парень, явно тяготясь столь ранним визитом.
- В Москве остались спасшиеся, – восторженно произнес старик и прошел в дом без приглашения.
- С чего ты взял? Пропали две полностью снаряженные экспедиции, а ты говоришь «спасшиеся», - передразнил он отца.
- А с того, что сегодня утром я решил проверить, работает ВЭФ-202, - приемник, который нашел вчера, или нет. И что ты думаешь? Поймал сигнал, что-то вроде: «Говорит Москва, запрашиваем выживших, кто остался – отзовитесь».
А вон дантист-надомник Рудик, у него приемник "Грюндиг",
Он его ночами крутит, ловит, контра, ФРГ. -
Митя в тему процитировал Высоцкого. – И что собираешься делать?
- Как что? На площадь Ленина поеду, в бункер, к резидентам. Потребую, чтобы связались с центром, - с жаром ответил Николай Валерьевич.
- Ню-ню, - сказал Митя. – Удачи тебе. А что ко мне заходил? Надо было сразу ехать – а то глядишь, не дождутся тебя москвичи, передохнут, пока со мной прохлаждаешься. Двадцать лет ни слуха, ни духа, а сейчас решились, на тебя понадеялись, а ты опоздаешь – и перемрут к чертовой матери, - продолжал язвить он.
Николай Валерьевич понял, что сын ему не верит, а переубеждать он его не хотел – Митя был столь же упрям, как и его учитель, да и время, действительно, поджимало. Не попрощавшись, он встал и вышел из комнаты, из квартиры сына, а потом и из его дома и направился к гаражам, где стоял его автомобиль, который он собрал полностью сам…
День прошел так же неожиданно, как пришла весна. Солнце в который раз готовилось упасть на Запад, и свет его стал заметно сереть. Подсолнухи уже поворачивались к нему затылками, а звезды снова отвоевывали себе место на небосводе. Облака наперегонки бежали по затемненному небу, отдаляясь от места смерти старого дня к уже зародившейся на востоке ночи. Пыль, освещенная солнцем, вальсировала по малейшей прихоти ветра, изменяя состав пар и темп шага. Сумбурный танец маленьких песчинок прервал подъехавший автомобиль, от чего стройность танца нарушилась окончательно. Он представлял собой заумный гибрид велосипеда и танка. Простота первого и проходимость и защищенность второго придавали ему несколько своеобразный вид,  особенно на фоне огромных колес, скрученных, наверное, с трактора.
Из машины выскочил немолодой уже, лысый мужчина и опрометью бросился в подъезд пятиэтажной хрущевки. Да, это был тот самый Яузов, но испуганный и с дрожью в руках собирающий свой скарб. Он сгреб памятные четыре чемодана и потащил их в автомобиль, а затем несколько автоматов, обрезов, пистолетов, провизию и прочие вещи. Неслышно сзади к нему подошел Митя, которого Яузов в спешке не заметил за своей спиной.
- Решил не утруждать себя прощанием с сыном? – Николай Валерьевич отпрыгнул от Мити, как от призрака, выронив магазин из-под АК-47. – Так может, тебе помочь?
- Собирайся, ты едешь со мной, - безапелляционным тоном заявил старик. – Собирай все, что тебе пригодится в дороге, и поедем.
- Сколько раз тебе говорить? Повторяю по слогам: Я ни-ку-да от-сю-да не по-е-ду! – чуть ли не прокричал Митя.
- Это страшные люди, нам нужно бежать, - и он рассказал историю своей поездки.
Он, как обычно, в старом ЗК, который он взял у Дункеля – лысого начальника резидентуры – за починку им же и подаренного самогонного аппарата, вылез из этого автомобиля и пошел в направлении гермоворот, расположенных во дворе здания бывшей гостиницы, расположенной фасадом на площадь Ленина. Здесь уровень радиации был раза в два выше, чем дома, поэтому и сталкеры приезжали по разным поводам в ЗК – лень было снимать. Отсюда и костюм Николая Валерьевича. Он нащупал около ворот кнопку звонка и просигналил условные позывные, которые знали все немногочисленные выжившие, но которые никто из них не стремился давать даже под угрозой расстрела. За открывшейся дверью его ждали два сталкера, которым он помог взятым по чистой случайности из дому жбаном с самогонкой. И благодаря этому проездному билету Николая Валерьевича пустили на лестницу, ведущую в огромный бункер, и по сей день находящийся под фигурой неугомонного вождя мирового пролетариата, указывающий рукой в только ему одному известное светлое будущее, в которое и сейчас шли металлические матросы и солдаты за его спиной. Спустившись в палаточный лагерь военных, он прошел в самую большую из них, где был сначала обыскан охранником, а затем обласкан самим Дункелем. Тот, выслушав Яузова, зло выругался и сказал, что хранителей такой информации приказано уничтожать. Но, подумав немного и закурив, сказал, что приказ достаточно древний и секретный, так что его могли отменить или забыть и что Николай Валерьевич пока может быть свободен, но пусть ждет вызова, так как он, Дункель, будет просить связи с центром, а дело это хлопотное, так что Яузов может поехать домой и подыскать соответствующее вознаграждение его трудам. Яузов был достаточно умен, чтобы понять, что таких приказов не отменяют, но, не подав вида, вышел из убежища и пулей полетел сюда.
- Придумал бы что-нибудь получше, - недоверчиво и презрительно сказал Митя. – Да Дункель в церкви за тебя пукнуть готов, без тебя ему утешаться нечем будет. Я не знал, что ты мне еще и врать будешь, - он плюнул на землю, развернулся и пошел куда-то.
- Погоди, - закричал Яузов. – Погоди, - повторил он запыхавшимся голосом, догнав сына. – Это правда, прошу, поверь мне.
- Я бы поверил. Но сегодня утром я заходил к тебе и не нашел никакого нового приемника. Я понимаю, что ты собрал что-то сам, но зачем мне опять врать?
- Ты бы не поверил, - едва пролепетал старик, но был перебит криком Мити:
- А я и сейчас не верю! Тебе лучше? – и, смягчившись, он продолжил обычным своим голосом:
- Прости, но это переходит все пределы, - и пошел в прежнем направлении…
Он шел достаточно долго, потому что остановился, лишь услышав стрекот счетчика Гейгера, который и так был подкручен, чтобы не реагировал на статичный радиационный фон, в котором жил Митя. Это значит, что он подошел к границе своего мира – дальше он не заходил. Здесь был повышенный фон, а в здании с поредевшей синей черепицей, служившим раньше студенческим общежитием, жило какое-то существо, которое не могло покинуть этих стен, но пугавшее даже отца своим чавкающим передвижением по этажам, раздававшимся на всю округу. Так он и вспомнил разговор с ним и снова прокрутил его в памяти.
«Несмотря на то, что он говорил чушь, глаза его выдавали – он верил в то, что говорил, - подумал он. – Или он научился врать так, что сам в это верит, а значит, все, что он говорил о Катаклизме, о моих родителях, о мире – все ложь?  Нет, неправда, надо с ним еще раз поговорить. Нужно спросить что-нибудь наверняка, вдруг ему что-то сделали во время пребывания в бункере?» - с этими мыслями он и отправился в обратный путь…
Когда, подходя с торца к своему дому, Митя услышал шум мотора, он решил поспешить – наверняка отец уже уезжает. Однако, выбежав из-за угла, он едва не попался на глаза сталкерам, стоявшим около машины Яузова и еще одной – наверняка их собственной. Митя спрятался за этим самым углом и стал наблюдать. Сталкеров было четверо, все с автоматами, и одеты были они в те же самые ЗК, которые сшил отец. Сначала Митя подумал, что эти те же самые, но потом из отцовского подъезда вышло еще трое вооруженных человек. Они все вместе – кто внутри, кто снаружи – сели во второй, незнакомый Мите автомобиль и уехали в сторону частников, тарахтя без глушителя и поднимая тучи черного газа.
Когда они скрылись из виду, он побежал в подъезд к отцу. За несколько ударов сердца он поднялся на третий этаж и дернул входную дверь – она легко подалась. «Наверное, забыл закрыть» - с надеждой подумал Митя. Но разбросанные по полу запчасти и опрокинутый холодильник заставили его подумать о самом страшном. Но как бы он не оказался прав в своей догадке, он был не готов увидеть это. Отец лежал, раскинув в разные стороны руки. В стороне лежало ружье: «Он был прав - подумал Митя. – А я не поверил». Лысая голова отца была окровавлена, но названный сын обнял ее и тихо заплакал. Не надо лезть к нему в голову и описывать, что он переживал и о чем думал. Он просто плакал и проклинал себя за… Он не думал за что, он не думал, почему он виноват. Он просто плакал…
Шум приближающейся машины оторвал его от скорби. Красными глазами он бросил взгляд в окно – это были они. Они что-то забыли и вернулись. Это шанс. Шанс отомстить. Они уехали в сторону дачников, и Митя уже чувствовал, что их постигла участь отца. Он схватил с пола его очки на резинке и открыл тайный вход в арсенал…
Первым увидел праотцев долговязый немолодой мужчина – боли он не чувствовал, в глазах застыло удивление. Два других выстрела тоже достигли своих целей – дробовик на близком расстоянии разрывал тело на куски. Отбросив его в сторону, Митя перехватил новенький, недавно смазанный отцом АК. ОТЦОМ! – покатился по лестнице еще один, решивший посмотреть, что случилось с товарищами, сталкер, срезанный очередью. Митя снова поднялся в квартиру – так и есть, оставшиеся приготовились встретить невидимого врага из подъезда – их всего трое. Когда разбилось окно, они стали точно палить по нему, поэтому они поздно заметили летящую в них гранату – взрыв, и все было кончено.
Митя спустился вниз, но услышал тихий стон – у колеса отцовской машины сидел раненый в ногу молодой парень – наверное, ровесник Мити – и пытался дотянуться до автомата. Но, увидев его он закрыл глаза и тихо сказал:
- Стреляй, ты имеешь на это право, но остальные придут за тобой, и мы поджаримся на одной сковородке в аду, - он засмеялся, но, видимо от приступа боли, его улыбка превратилась в какую-то вымученную гримасу.
Митя сел на корточки и откинул сталкерский автомат в сторону. Он рассматривал сидящего перед ним человека – действительно, он был очень молод, волевое лицо ему придавало мужественности, но плотно сидящий на теле ЗК «отцовского» типа выдавал его тощую фигуру. Парень не выдержал, открыл глаза и, сжав зубы еще сильнее, проговорил громче:
- Чего ты ждешь? Стреляй!
- Пока нет нужды, - удивительно спокойным голосом, даже для самого себя сказал человек с автоматом. – Если ты мне ответишь на мои вопросы и не будешь мне мешать, то останешься жив.
- А если нет? – зло глянул парень на своего собеседника, но, встретив его взгляд, потупился.
- А если нет, то я прострелю тебе и вторую ногу, и оставлю здесь умирать. Всех, кто мог бы тебе помочь, вы уже ликвидировали, - на каменном лице Дмитрия – да, это был уже другой человек, не тот беззаботный весельчак Митя – не дрогнул ни один мускул.
- Хорошо, задавай, - сдался тот.
- Как тебя зовут?
- Решил изготовить мне надгробье? – Язвительно спросил тот, но, опять посмотрев Дмитрию в глаза, осекся. – Данила.
- Почему вы убили отца?
- Он обладал информацией, которой владеть нельзя, такие люди подлежат уничтожению и…
- Короче, - повысил голос Дмитрий. – И конкретнее.
- Ты не поймешь. Существуют три причины, по которым это невозможно. – Данила сглотнул тяжело, и кадык встал на свое место. – Во-первых, если о большой земле узнают там, - он неопределенно махнул рукой, другая держалась за поврежденную ногу. – Вспыхнет восстание. У нас нет возможности сразу эвакуировать всех. Начнется борьба за очередь в ковчеге, начальники - тут он перевел дыхание и продолжил. – Начальники будут улепетывать первыми, управление станциями парализуется, и настанет новый Апокалипсис в рамках метро. Во-вторых, если среди выживших окажутся представители старой власти, начнется война. А, по нашим данным, там такие имеются, а они, в свою очередь обладают своим ракетным потенциалом – в свое время не все обо всех и везде знали. И в-третьих, и это самое важное – сегодняшнее положение устраивает ВСЕХ, – он прервался, лицо его исказилось болью, и он простонал:
- Аптечка… в машине.
Дмитрий быстро нашел аптечку в автомобиле сталкеров, открыл ее и отдал индивидуальный пакет Даниле.
- Данила, а скажи мне, зачем посылались эти три экспедиции? – Дмитрию до сих пор не верилось в услышанное.
- Это не экспедиции, а транспорты – они доставляли вооружение и наемников в метро, чтобы те сохраняли радиомолчание. Как видишь, ситуация взаимовыгодна, - улыбнулся Данила, перевязывая ногу бинтом.
- А как же простые жители? О них вы не подумали? – Изумился человек с автоматом.
- Ты как Артем – тот тоже возомнил себя Мессией и пытался хоть кого-нибудь вытащить, - Дмитрий не понял смысла фразы, но перебивать не стал. – Мамку еще сказал беречь. А я что сделаю, если она с ума сошла? – Крикнул он на человека с автоматом, как будто он был виноват в душевной болезни матери. – Не выдержала этих стен, потолков. А я просил хоть раз прогуляться с ней по поверхности.
- Кто отдал приказ о ликвидации… отца? - Перед последним словом к горлу подошел комок.
- Дункель. Да, Дункель. Это он во всем виноват, это из-за него погибли те ребята, это из-за него…
- Спокойно, Данила, ты только что убил моих самых близких людей – я пока что спокоен, так что не выводи меня из себя, - прервал очередной бред человек с автоматом. – Ты мне лучше скажи вот что – как можно пройти незаметно к нему?
- Никак. Он ждет семерых, уехавших на задание, так что если ты даже переоденешься, тебя раскусят, - помотал головой раненый.
- А сколько там сталкеров?
- Шестеро – двое наверху, три внизу и один охранник лично Дункеля.
- Хорошо, вставай – Дмитрий взял за руку Данилу и рывком поднял его на ноги.
- А знаешь, - сказал тот, слегка покачиваясь. – Мы с тобой одинаковы. За тобой правда – мы убили твоих знакомых, и за мной правда – я пытался спасти сотни, а может и тысячи незнакомых и мне и тебе людей. Но что тебе до них? Ты их даже не знаешь, а вот смерть лысого очкарика, который и сам хотел от тебя смываться – это да, трагедия. – Данила расхохотался, теперь уже не боясь глядеть прямо в глаза Дмитрию. Но сокрушительный удар бросил его снова на землю. Очнувшись, он увидел лишь покореженный взрывом сталкерский автомобиль, серое предзакатное небо и двоение в глазах.

***

Дункель сидел в просторной командирской палатке и пил горькую после очередного нагоняя из центра по поводу Яузова. Он разлил в две рюмки самогонки – той самой, яузовской – и положил на одну из них кусочек бездрожжевого хлеба.
- Хороший ты мужик был, Николай Васильевич… нет, Валерьевич… или Иванович? Короче, Коля, хороший ты был мужик. Видит бог, - он поднял свою рюмку так быстро, что часть перелилась через край на его брюки. – Твою мать. В общем, видит бог, - тут он поднял уже вилку с насаженным на нее соленым огурцом – подарком от свободных общинников с Сормова. – Я сделал все, что мог, но обстоятельства, как говориться, сильнее нас. Так давай выпьем, Коля, за обстоятельства, - и почти полная рюмка исчезла во рту Дункеля.
Никто не знал, как на самом деле его зовут, но называли его именно так. Хотя называли по-разному, но в официальной обстановке только так. Он был абсолютно лыс – сказались частые пребывания на поверхности, уже достаточно стар, но все еще молодившийся, хотя жирок на животе проступал с каждым годом все явственней. Он был солдатом в полном смысле этого слова – безумная храбрость компенсировалась невозможностью самостоятельно принимать решения, которую он усвоил через частые контакты с начальством.
Пил он часто и по многу, но не из-за алкоголизма. Он пытался убить в себе скуку именно инъекциями алкоголя – дети росли, женщины работали и рожали, мужчины ходили в строю – все было как обычно, и все это было трудно исказить, даже смотря через дно стакана, и даже Дункелю. Но еще больше, чем скука, его разъедала совесть – и вот тут-то и нужны были запои до забытья. А дело было так.
Когда мосты были взорваны, то мутантам неоткуда было появляться в заречной части города, то есть на подконтрольной ему, Дункелю, территории. Плавать они не научились, поэтому крупных уничтожили достаточно быстро по отдельности (череп одного из них стоял недалеко от его стула, на тумбочке – плоская переносица, вдавленные вовнутрь глазницы и огромная широкая челюсть, изобилующая маленькими треугольными зубами – именно поэтому бывшего владельца этого черепа сталкеры прозвали «чеширским котом» - оскал подобающий), а мелких додавили уже потом. И вот Дункель четыре года назад решает войти в историю, как освободитель Верхней части города. Он сам возглавил экспедицию, составлявшую 54 человека, переправлявшихся на старом прогулочном пароходе. Обратно вернулся только Дункель и еще один парнишка – но с тех пор он не сказал ни слова. Они добрались вплавь. Поэтому Дункелю был нужен личный ординарец – он знал, что около входа кто-то живой есть, а иначе спать ему было СТРАШНО.
Те потери до сих пор не восполнились – лишь трое молодых ребят доросли до того, чтобы стать сталкером. Всего у него было 13 бойцов – несчастливое число, еще более несчастливое от того, что семеро из них должны были час назад вернуться назад с ликвидации Яузова и соседей.
И вот сейчас раздалась густая стрельба где-то в районе тренировочной площадки.
«Опять очередями по пустым бутылкам стреляют, сволочи, сейчас разгоню нахрен.» - Подумал Дункель и попытался встать, но в голове помутилось и он, охнув, сел на место.
- Харе стрелять, всех на губу посажу, - обиженно прокричал он. Но стрельба не умолкала, и к ней примешались звуки криков.
«Вернулись, наконец-то, - подумал Дункель об опаздывавших бойцах. – Так и так смародерствовали у почтенного человека канистрочку, да нажрались поди.» Однако в этот момент стрельба утихла, и Дункель по началу даже принял начальственную позу, чтобы отчитать разгильдяев, но вдруг в палатку ворвался адъютант, он же личный охранник с окровавленной рукой:
- Шеф, бегите, там… - только и успел он сказать, как сзади раздался сильный хлопок. Охранник лежал на столе перед Дункелем, половины головы его не было вообще, а из второй пульсациями выливалась кровь – пряно на штаны шефа, еще не просушенные от последнего подарка Яузова. Через дыру в палатке, простреленную извне виднелся молодой парень в новой сталкерской форме из архивов ФСБ.
- Бунт! – Закричал лысый мужчина с окровавленными штанами и вскочил со стула. Парень снял противогаз, и Дункель увидел знакомое лицо, но не состоявшее в штатах сталкеров. – Ты, щенок, это ты все сделал? – Прорычал Дункель, а потом опять сел обратно на стул. – Делай, что должен, я исполнял приказ…
Окровавленное месиво, в котором трудно было узнать лицо бывшего командующего бункером под беспробудно стоящим Ильичем, лежало рядом с опрокинутым стулом, на котором он некогда восседал. На столе лежало тело верного оруженосца и охранника, и солнце никогда больше не увидит феодальную преданность одного и сюзеренскую гордость другого…