Вчепятлительнейшая сингулярность

Вчепятлительнейшая сингулярность

Душа человека не так проста в своей сложности, как это кажется, она состоит из тысяч и тысяч душ. Там есть мужчины, женщины, старики, дети, степные волки, высокогордые эдельвейсы, кактусы, белые облака…И там нет пока лишь тишины.


Здравствуй, моя дорогая раздвоенность, сегодня ты превосходно выглядишь и удивительно хороша. Слушай, давай этот тихий вечер проведем в мирной беседе за бокалом красного вина; полюбуйся, как заходящее Солнце окрасило все, до чего смогло дотянуться, в цвет чистой меди, а теневые стороны вещей отдало в абсолютное распоряжение синей ночи; но вот горизонт высасывает из медного диска последнюю каплю крови, и теперь полноправный владыка ландшафта, сумерки, вновь, как и всякий раз до этого, примиряет свет и тьму, теперь уже нет ни того, ни другого, есть лишь туман и сменяющая синюю черная ночь.
Сегодня этот мир так хорош, не будем спорить, просто поддадимся волне такого милого самообмана.

Давай посвятим время, пока мы еще не пьяны настолько, чтобы петь и веселиться просто так, воспоминаниям, давай вспомним тот недавний знаменательный день. Помнишь, мы тогда не видели друг друга и встретились только вечером.

Я всегда удивлялся, и уже, наверное, не перестану, тому, как мы можем жить двумя разными жизнями, оставаясь при этом единым целым, ведь ты, моя дорогая невидимая спутница, в такой же степени являешься мною, как я тобой. И когда, будучи влекомы каждый своими страстями порой в противоположные стороны, и находясь благодаря этим влечениям иногда в сильно отдаленных друг от друга местах, тогда же одновременно мы привязаны к одному месту, к одному сознанию, ибо являемся неразлучными спутниками.

Итак, в тот день мы встретились, кажется в скверике, что перед музеем, и оказалось, что провели день в противовес друг другу очень по-разному. Хотя, признаюсь, я был несколько удивлен твоим рассказом, впрочем, не будем об этом.

Мы провели день весьма бурно, нет, ты была там в большей степени, чем я, поэтому скорее ты провела весьма бурный день, а я мог наблюдать за этим.

Там постоянно был вечер, но не такой, как сейчас, а удушающий; горели чадящие факелы, эхо многоликой и в то же время однообразной толпы отражалось от стен, было вино, которое переставало пьянить после нескольких бокалов. И была эта музыка. Спору нет, она была великолепна, в ней пульсировала сила. Играла скрипка, а может четыре или три, память слуха подводит, флейта, били, били барабаны, но кроме этого было что-то еще, инструмент, звуки которого будоражили и подавляли, это опасный, но мощный инструмент. Музыка вводила в транс, находя волнами, она диктовала свою волю; ты плясала, выплескивая естественную, но приумноженную агрессию абстрактными потоками, которые, пересекаясь, буквально преображали все вокруг тебя, ты плясала, медитировала, пульсируя в сложных ритмах так, как говорила музыка, ведь очень скоро она становилась самой тобою.

В какой-то момент ты хотела разрушить мир, стать его последним человеком, потом рассмеялась и заплакала слезами светлой печали. Ты выпила вина и от одного глотка запьянела, посмотрела на огонь, хотела коснуться его горячего трепещущего сердца, но обожглась.  Теперь праздник оглушал тебя, и ты убежала в ночь; ты бежала по полю, над тобой звучала другая музыка, совсем другая, но настолько, все-таки, похожая на ту, что недавно выгнала тебя прочь, что ты ее приняла несколько оробев, но эта музыка диктовала тебе лишь то, что есть в твоей душе.
Вернувшись под утро домой, ты написала эти стихи

Волне во мне велено сказать,
Что, набегая,
Печаль пробуждая,
Она, в своей мудрости немая,
Не вольна лишь убивать.

Не буду спрашивать, что они означают, я это пойму потом.

Я был с тобой все это время, весь вечер и всю ночь, которые уложились в один день, ведь мы встретились с тобой тем же вечером. Но одновременно с этим и ты была, причем теперь в равной степени со мной, моей невидимой спутницей в моем небольшом путешествии по заброшенному и безлюдному краю камней, скал и густого кустарника, где живут одни лишь птицы.

Помнишь, как мы карабкались, прыгали с камня на камень, садились отдохнуть на берегу какого-нибудь из многочисленных мелких озер, в которых отражается безоблачное голубое небо и те огромные, но безобидные для нас черные птицы, летавшие с таким громким, даже показавшимся нам неестественным, возможно с непривычки, звуком от рассекавших воздух крыльев: шух, шух, шух…

А потом, помнишь, мы долго сидели на большом теплом камне, сняв обувь и свесив ноги вниз, ловя весь свет, излучаемый Солнцем, и редкий ветерок, редкий потому, что были мы в благодатном краю тишины и покоя, который со всех сторон окружают отвесные скалы, и лишь с востока он открыт всему внешнему миру, в котором на самом горизонте мы могли видеть, если бы захотели, огромные грузовики и пропыленные экскаваторы. Но, к счастью, на востоке – пропасть, уводящая еще глубже под землю, чем этот мирок, и которая ни за что не позволит ничему проникнуть извне. Итак, мы сидели на большом и теплом камне, позади нас была вертикальная скала, под нами – крохотный заросший прудик, а на том берегу возвышалась такая же отвесная стена. Мы сидели безмолвно и на раскрошившейся поверхности валуна искали одинаковые маленькие камешки, держали их некоторое время в руке и клали на место, или брали их пригоршней пальцами босых ног и перекладывали чуть-чуть правее либо чуть-чуть левее. Где-то в отдалении звучала одна песенка, исполняемая наивным, почти детским голосом, но которая проникает туда, где обитают смыслы, пробивая толстую броню условностей и равнодушия как хороший стилет, проникая через существующие воистину нам на благо мельчайшие щелочки между пластинами панциря.

Мы сидели неподвижно, взирая на застывшее пространство. Это блаженство – охватить все единым взглядом и ничего не потерять. Помнишь, как мы обрадовались, когда на ногу нам села бабочка, с минуту потрепыхала крылышками и полетела дальше. А потом, глядя на нагромождение камней и густые заросли тонкого, кружевного кустарника, сдержавшего камнепад, мы стали представлять себе художника, притаившегося с этюдником на маленьком островке посреди пруда и собирающегося писать гармонию этого хаоса вместе с тем камнем, на котором сидели мы; рыбака на прибрежном камне; писателя, забившегося в пещерку у основания скалы, его там совсем не видно; но затем остановили себя, сказав, что здесь никого больше не может быть. Мы снова остались в одиночестве, и только шум ветерка доносил какие-то звуки, будто летел вертолет. Черт возьми, воскликнули мы, неужели нас уже ищут. Что они, хотят сесть здесь, но им же помешают деревья. Мы решили, что они меня не увидят, и вертолет исчез, растворился в небе, только еще некоторое время слышался удаляющийся звук его винта.

И вот вновь безмолвие. Нас окутывает флер тишины.

Впрочем, мы оказались здесь почти случайно, буквально свалившись в этот крохотный край тишины, проходя мимо по дороге домой. Мы подумали, что нам сюда не попасть, слишком отвесные стены, но все же, если появилось желание, то мы уже сидим на теплом камне, и мысли наши глубоки и безмолвны, и где-то вдалеке звучит песенка, исполняемая нежным женским голосом, но которая ранит нас как стилет, глубоко и остро.

И снова лишь отвесные скалы, заросший пруд и большой теплый камень, на котором сидит кто-то в краю тишины.

А потом, помнишь, совсем забыв про обувь, мы шли по пыльной дороге, свернули, через поле добежали до леса, не стали заходить в него, а побрели вдоль края, раскинув руки, как парящая птица, и напевали: «Гуантанамера!», а потом начинали махать крыльями, нашептывая: «шух, шух, шух». И все время находились в легком, потому что успешно заглушенном, колебании между необходимостью вернуться все-таки домой и добрым бесом бродяжничества. Однако чтобы вернуться, нужно быть, по крайней мере, голодными, а нас вот уже вторую неделю вполне весомо и материально насыщают впечатления и светлые мысли; по этому поводу ты вспомнила Честную Эни*, а это было не совсем вовремя, ведь твоя мысль будет к месту, когда мы встретимся в городе, не так ли?

Поэтому я и ты шли все дальше и дальше по кромке леса, петляя между березок и дубов. И когда лес решил за нас, что пора возвращаться, так как край его стал заворачивать обратно, а я не хотел углубляться в лес, потому что тогда мы, увлеченные путешествием, вообще не вернулись бы, то мы пошли дальше, возвращаясь при этом назад. Помнишь, мы взобрались на дуб, заросший мхом до самой макушки, и просидели там, болтая ногами, час или два, но все равно мало, наслаждаясь одиночеством и своей непричастностью ни к небу, ни к земле, потому что ствол дерева изгибался и шел почти горизонтально, и мы сидели, как на скамеечке в парке метрах в пяти над густой травой и все время дробили реальность посредством фотоаппарата, наводя или убирая резкость, регулируя выдержку и меняя фильтры, но сохраняя все же цельный образ.

А потом, потом, помнишь, мы вышли в чистое поле, бежали, прыгали по дороге, как дети, шли, куда и как хотели, хоть заплетая ноги, хоть задом наперед. А когда надоело идти, свернули в траву, рухнули, повалились, раскинув руки, широко открыв глаза, глядя в голубое небо. Вспомни, как это было великолепно, ничего не могло быть совершеннее той красоты, которая нам открылась: в небе несколько крохотных облачков, а на фоне этого олицетворения мечтательности два или три зонтика, уже высохших, готовых осыпать семена, высоченных с такого ракурса, кажется, Солнце цепляет их за стебли; а перед лицом, чуть сбоку колышется маленькая одинокая зеленая травинка. И только сейчас мы замечаем, что давно уже не звучит никакая музыка, что есть лишь тишина безмолвного ветерка, легонько обдувающего лицо, что остался только синий цвет, который непостижимым для нас образом постепенно переплавляется в белое золото, согревающее нас слепящим и оттого убаюкивающим светом, но мы смотрим на Солнце, не опасаясь ослепнуть, ибо глаза наши бережет водный простор неба.

В конце концов, пожалев, что даже вечности не хватит на то, чтобы насладиться покоем лежачей медитации в поле, мы встали, вернулись на дорогу и пошли домой. Мы петляли, кружили на одном месте, останавливались, пропуская змей и полевых мышей, пересекавших дорогу, прыгали в лужах слежавшейся пыли, соревнуясь, кто громче притопнет, но, несмотря на все наши старания, все же мы, хоть и медленно, однако возвращались. Потом мы побежали вприпрыжку, перемещаясь от одного края дороги к другому и широко расправив руки, подражая какой-то одинокой и гордой птице; время от времени, в прыжке, мы делали несколько размеренных взмахов, совсем как та птица, которая парит в восходящих потоках воздуха, кружит вокруг одного места и иногда совершает пару неспешных взмахов крыльями, чтобы разбудить уснувший ветер, который удерживает ее на такой высоте. Мы уже не бежали, раскинув крылья, а летели, низко планируя над землей, кружась и застывая в полете и изредка размеренно взмахивая руками.

И все это в тишине, субстанции нашей свободы, и лишь где-то совсем вдалеке звучит снова музыка, та, что согревает нас, но может и ранить, как хороший стилет.

Но вот мы делаем высокий прыжок, мягко приземляемся в теплую пыль и складываем крылья за спиной.

Мы обуваемся, потому что дальше начинаются камни и колючая высохшая трава, и идем дальше, чтобы еще успеть встретиться в скверике перед музеем.

Помнишь, мы потом зашли ко мне, и я показал тебе все свои картины, все, кроме последней, которую я тихонько спрятал в чулан, чтобы она там хорошенько пропылилась до неузнаваемости.

Ты почему-то сказала, что я загадочный прищурившийся непонец, хотя я говорил с тобой прямо и с широко раскрытыми глазами любовался тобой. Мы выпили вина, ты помогла мне сжечь несколько самых лучших картин, а потом ушла в темноту, и сколько я тебя ни искал, ни звал, не вернулась.
Но вот мы снова встретились, дорогая моя невидимая спутница, я наливаю тебе вино, то, настоящее, которое пьянит и веселит. Давай еще раз вспомним тот недавний знаменательный день…

Вчепятлительнейшая сингулярность.

Это последняя запись на тех нескольких несоединенных листках, которые я нашел брошенными на столе, придя к своему другу-художнику, когда уже целую неделю от него не приходило никаких вестей, и я решил проведать его. В то время он переживал серьезный душевный кризис, он рассказывал про ощущение полного беспорядка (даже мрачно шутил, что бес порядка – это хаос), говорил, что болезненно чувствует, ощущает всем телом захламленность своего дома; а последнюю свою картину он написал стальными гвоздями, загрунтовав лист железа толстым слоем битума и приклеивая каждый тщательно изогнутый гвоздь, они служили отдельными мазками. У него была специальная для этого палитра – тяжелая наковальня и тиски.

Так и не закончив ее, он исчез. Исчез, чтобы вернуться через неделю после того, как я обнаружил его пропажу, найдя в саду конструкции из проволоки и ткани, а в доме – тот страшный беспорядок и эти похожие на дневниковые записи; так и не сказав, где был, посвежевшим и просветленным.

Просмотрев нижеследующие мои попытки объяснить его последние слова, он одобрил их и предложил напечатать все после небольшой редакции вместе.

Вчепятлительнейшая сингулярность. Слова эти написаны человеком, сочетающим в себе высокую эмоциональность и крайнюю степень замкнутости, вследствие чего эмоциональный поток в чистом виде высвобождается редко, но с удивительной силой, настолько большой, что обретает материальность и, например, в приложении к смыслу слова сингулярность, он искажает и преображает грамматику его соседа. В результате впечатлительная становится не просто впечатлительнейшей, а вчепятлительнейшей (причем, по заложенным в слова правилам языка преобразуя а  в  я), и кстати, оказывается, что тут изменен порядок слов, так как источником искажения является слово сингулярность, а преображается сильнее то, что ближе, следовательно, либо вчепятлительнейшая должно быть написано в обратном порядке, либо слова здесь поменялись местами.

Смысл обоих слов раскрывает натуру человека – он сам для себя непредсказуем из-за перепадов настроения – это сингулярность. Вчепятлительнейшая – крайняя степень восприимчивости, правда, в большей степени не к внешним, а к внутренним образам. А вместе вчепятлительнейшая сингулярность – это импульс, побудивший его к очередной маленькой духовной реинкарнации, той, действительной реинкарнации, когда круг вечного возвращения, выпестованный одной азиатской религией, и который должен время от времени разбавляться смертью живого существа, можно пройти лишь за одну жизнь, преодолевая, переступая ступень за ступенью все пределы условностей и ограничений, и приобретая либо теряя что-то после каждого нового пробуждения.
_______________________
*Честная Эни – персонаж текста «Голем XIV» Станислава Лема. Разумное существо, созданное человеком, изначально машина. Не нуждалась в притоке энергии извне, так как умела извлекать ее из собственного мышления.