Памятуя

Памятуя

Жила была на свете память. Она помнила…хотя, нет, нам кажется, про нее так нельзя сказать. Ведь помнить может кто-то, у кого есть память, а значит, сама она не помнила, а, скорее, была. Итак, она была много чем. И праздником, на котором скакали всадники, и работой в кузнице, и резанием цветных стекол для витража и многим другим, а еще тем осенним вечером, когда Он поцеловал Ее.

Память эта могла менять свою температуру, становясь, то ледяной, то теплой, и даже горячей, в ней чередовались всевозможные цвета, запахи и вкусы, поддерживая друг друга, хотя, например, бледно-карминовый цвет никогда не встречался с запахом кориандра, а болотный зеленый ни разу не звучал тонким гудящим звуком, что было странно, ведь запах комаров всегда был зеленым.


Некогда память принадлежала одному человеку по имени Степан, который всем говорил, что является несчастным существом. Он жил в ущелье, на неподвижно застывшей в пространстве планете, вокруг которой вращалась яркая звезда.

Он считал себя туристом, временно поселившимся в этих краях, хотя жил здесь безвылазно вот уже сорок лет.

В основании отвесной стены ущелья, которой солнечный свет касался единственное лишь мгновение, на восходе, когда звезда, с натугой выползавшая из-за горизонта, будто удерживаемая какой-то страшной силой, вдруг, лишившись всякого противодействия, выпрыгивала, чуть ли не в зенит, была маленькая ниша. Степан мог в ней поместиться только наполовину, коротая ночи закрывая глаза и прислонившись к извечному граниту. Над самой нишей, высоко-высоко к скале прилепился темный обветренный камень, грозящий в любой миг обрушиться и убить его, но человек, отлично зная об опасности, не желал переселяться в соседнюю пещеру, сухую и просторную.

Наличие нависшего монолита, все трещины и оспины которого он мог изучить и запомнить, разглядывая его лунными ночами, жутко веселило его, но при этом Степан не хотел объяснять себе причины своего веселья. Светлых лунных ночей здесь было много, они чередовались с темными и мрачными, когда совсем ничего оказывалось не видно, даже света от костра, горевшего в двух шагах от ниши в скале, потому что Луна, золотая и всегда почти полная, решала исчезнуть на одну ночь, чтобы в следующую светить за две.
Человек всегда смеялся, глядя на камень, днем писал стихи, а вечером, еще при солнечном свете, рвал исписанный пергамент и скатывал его в шарики, а потом через трубочку запускал ими в глыбу, метеорит, когда-то упавший на планету и случайно так аккуратно застрявший в скале. От каждого нежнейшего соприкосновения с бумажными комочками камень вздрагивал, начинал шататься, грозно раскачиваясь, но всегда удерживал равновесие и возвращался на свое место, будто гранитная оправа, так крепко держащая его, ни за что не желала отпускать. Это жутко веселило Степана, он приходил в крайне возбужденное состояние, громко и гнусаво хихикал, бил себя ладонями по коленям, вскакивал с места и, подпрыгивая, как бы дотягивался до нависающей смерти, затем садился на место, хитро подмигивал небу над собой и повторял тот же ритуал, порой коротая таким способом всю ночь до самого как бы рассвета, так человек называл тот миг, когда с черных небес, лишенных всех звезд, вдруг спадала пелена колышущейся тьмы, и на горизонте появлялся немощно подрагивающий краешек местного Солнца, которое после внутренней борьбы сразу же водружало себя в центр бледносвода, названного так из-за своей светлой, почти лишенной синего цвета, окраски.

Разумеется, Степан не мог видеть сам восход, ведь ущелье протянулось с юга на север. Один раз ночью он поднялся наверх, в одном месте, где склон был пологим, чтобы встретить рассвет, и поэтому всякий раз в момент восхода, когда после темноты сразу становилось светло, будто звезду выключали на ночь, а утром включали, либо засовывали ее в асбестовый мешок, чтобы ее свет не мешал кому-то, он в деталях представлял всю картину.

Когда почти полная Луна восходила на беззвездное небо, начинал идти снег, редкие, возникающие из ничего частички белого льда. Степан сидел перед костром и, глядя вверх, пытался успеть уловить тот миг, когда снежинки из ниоткуда вплывали в освещенное огнем пространство: костер бросал свет на стены ущелья до самого верха.

Снежинки трепетали и метались из стороны в сторону, медленно опадая вниз. Время от времени в этих метаниях они начинали притягиваться друг к другу, эти искрящиеся пылинки тянулись, медленно и неуверенно сближаясь по спирали, а потом, будто между ними возникала невидимая сила, замедлялись, останавливались, совсем уж печально окидывали взглядом окружающую их кутерьму и разлетались, или, наоборот, с головокружительной скоростью сталкивались, рассыпаясь в мельчайший ледяной пепел, опять же возвращаясь в белый, подверженный флегматичным метаморфозам хаос, и все это исчезало, так и не коснувшись земли, испаряясь в холодном ночном воздухе.

Степан же скучал, глядя на эту небесную трагедию, он водил пальцем по мельчайшему праху, выстилавшему дно ущелья толстым слоем, оживавшему по ночам и взметавшемуся от каждого дуновения. Человек рисовал в пыли круги и спирали, которые, следуя за движением его кисти, взлетали и, повисев немного, начинали тихонько опадать. Когда это ему надоедало, Степан, чтобы стало светлее, подбрасывал в костер дрова; он брал маленькие поленья, старательно вырезал сапожным ножом из них статуэтки богов всех религий и, повертев в руках и полюбовавшись своим творением в отблесках огня, швырял в пульсирующее пекло, выраставшее из пепла и уходящее во мрак.


В тот день Степан проснулся рано, до этого он много не спал, и ночью сны все же захватили его. Ему снился дождь, столь редкий на его планете, ведь даже появление незначительного облачка в небе становилось грандиозным событием: Степан доставал из рюкзака фотоаппарат и в торжественной тишине снимал облако на пленку. За все это время он потратил на это несколько кассет, которые лежали, не проявленные и аккуратно завернутые в кусок холста, на самом дне рюкзака.

Итак, Степан увидел во сне сочную листву, бескрайние поля и белое небо, почти такое же, как бледносвод над его головой. И все это было серебряным, потому что шел дождь, и был лишь один звук, будто сталь бьет о сталь, только мягко и нерешительно. Монотонные струи падающей воды создавали монотонный шум, и столь же размеренно им вторил лязг и тяжелое шлепанье по лужам ног, закованных в железо.

Степан был облачен в ржавые, но некогда блестевшие, как чистая вода, доспехи. Каждый шаг давался с трудом, но он продолжал идти без остановки по гладкой, ставшей черным мокрым зеркалом дороге, держа в руке старый зонтик, от которого остались лишь спицы.
Степан торопился на праздник. Сегодня, один раз в год, Замок открывал свои ворота для всех. Степан уже миновал развалины старого Замка, терпеливо залеченные косматым мхом, но задерживаться было нельзя.

Вдоль дороги начали попадаться деревушки, на их окраинах неумолчно звенели кузницы: в этот день каждый уважающий себя всадник заново подковывал свою лошадь, того требовала булыжная мостовая Замка.

Степана несколько раз обгоняли конники, спешащие на турнир в честь праздника. Но Степана интересовал не турнир, он хотел увидеть только один витраж, что стоял в малом зале Замка, ему нужно было посмотреть на солнечный свет, проходящий сквозь его цветные стекла. Поэтому он торопился, чтобы успеть, пока Солнце не ушло на другую сторону.
Подул ветер, неожиданно чуть не сваливший Степана; ему стало совсем зябко, вместо дождя пошел белый снег, наверное, самый чистый, какой бывает.

Но вот, наконец, подъем на гору, Степан миновал сторожевые башни, и сейчас должны показаться величественные стены, возле которых веселится народ и проливают кровь на турнире, а за всем этим, за стенами, минуя лестницы и переходы был витраж, горящий пламенем и сверкающий льдом.

Но Замка не было, вместо него расстилалась голая выжженная земля, на которую опадал снег. Не было витража, который Степан так желал увидеть. Он поднял голову и увидел, что небо давно уже черное.

Позади он услышал такой же лязг, с каким шел сюда. Степан обернулся и удивленно уставился на громоздкий танк, огромный выпуклый панцирь жука, придавленный собственной массой броневых пластин, испещренных выбоинами и царапинами.

Где-то сбоку в корпусе открылся маленький люк, и из нутра машины выскочил щуплый человечек в тяжелом комбинезоне и радиационном шлеме с поднятым забралом, а за ним вылетел целый рой стрекочущих киноаппаратов, начавших кружить вокруг человека и рыскать по округе в бреющем полете. Тот человечек с восторгом озираясь по сторонам (он явно восхищался видом пустыни) и подпрыгивая при каждом шаге, затараторил:

- Фиксируйте каждый вздох, каждую снежинку, каждую частичку пепла. Вот что мы давно искали, это подходящие условия для натурных съемок. Вот настоящая атомная зима!


Степан с печальным вздохом проснулся. Он подбросил дров в угасающий костер. Во взметнувшемся свете он увидел в пыли отпечатки гусениц танка и следы от ботинок того прыгающего человечка.

Стало светлее, восходила звезда, и следы начали исчезать, заметаемые ветром. Небо уже обрело свой яркий белый цвет, но Солнце теперь двигалось по бледносводу степенно и размеренно, не желая никуда внезапно перемещаться. Видно планета опять начала вращение по кругу, подумал Степан.

Может из-за дыма, или от завернувшейся ресницы он почувствовал резь в правом глазу. Степан быстро заморгал, глаз начал слезиться, и из-под века вместе со слезой выпала соринка.


Из той соринки, упавшей в пыль, выросло дерево Памятуя, с пушистыми раскидистыми лапами, как у настоящей туи. Чтобы развиться, ей хватило воды от дождя, пролившегося на следующий день.

Потом, где-то через год, когда памятуя вымахала выше человеческого роста, она зацвела, и на ней созрело много меленьких шишечек. Они раскрылись, и из них посыпались семена – памятки, которые подхватывал солнечный ветер и разносил по всей Галактике.
Везде, где опадали памятки, в туманностях, на планетах, или в холодном вакууме, везде становилось теплее. Памятки, прорастая, начинали ткать память, которая довольно скоро становилась очень многим.

Но одно семечко Памятуи упало в пыль совсем неподалеку от дерева, чтобы, пролежав до нового дождя, прорасти и стать очередным человеком, который вновь остановит движение своей планеты и заставит яркую звезду вращаться вокруг нее, будет жить в пустынном ущелье под нависшим камнем и говорить всем, что является несчастным существом.