Версия дилетанта

ВЕРСИЯ ДИЛЕТАНТА: АНТИХРИСТОВА ДЬЯВОЛИАДА (БУЛГАКОВ)
  Марина! Если бы понедельничным утром в
                симферопольской гостинице Вы не разруга-
                лись бы со мной вдрызг и не завалились
                демонстративно спать, а я - почти
                силком - не оказался бы в кресле с бума-
                гой на коленях и ручкой в руке, то этот
                материал никогда бы не был написан,
                поэтому его я посвящаю именно Вам.
               
                Автор.
               

Граф Монте-Кристо и Шерлок Холмс курили опиум. Поэт Валерий Брюсов, будучи сотрудником Наркомпроса, хранил кокаин, ничуть не таясь, в ящике письменного стола в своем министерском кабинете.
Миллионы тогдашних читателей стремились во всем походить на героев любимых книг, а поэты в те годы были главнейшими властителями дум и кумирами поколений. Однако в тогдашнем общественном сознании еще не вызрело понятие «наркомания». Наркотики употреблялись с единственной целью – подчеркнуть, выпятить собственные необычность и необычайность, свою непохожесть на всех остальных. Наркотики воспринимались всего лишь как атрибут околобогемных тусовок, как баловство, экстравагантное чудачество.
Булгаков, пожалуй, первым во всей мировой литературе распознал и детально описал всю трагическую необратимость любой наркотической зависимости.
В своем раннем рассказе «Морфий», повествующем о судьбе врача, превратившегося по воле случая в наркомана, писатель не только определенно и ясно прорисовал свою гражданскую в этом отношении позицию, он – ударил в набат.
В булгаковской прозе мы вообще то и дело натыкаемся, узреваем разнонаправленные (а подчас – обескураживающие в своей глобальности) предупреждения и предсказания.
Булгаков – прорицатель. Булгаков – пророк.
Именно в этом ракурсе мне хотелось бы здесь очертить его фигуру и именно в этом срезе взглянуть на его творчество.

* * *
Большинство читателей воспринимает повесть «Собачье сердце» как замечательную сатиру на совдействительность середины двадцатых. Но в ней, в этой повести (и, кстати, опять же впервые в литературе) были подробно описаны, подетально разжеваны и в художественных образах оконкречены истоки, оплот и фундамент грядущего ГУЛАГа. Это мы, в силу собственного вопиющего незнания родной истории окрестили террор тридцатых-сороковых – сталинским. А правильней было бы внять писательскому озарению и террор называть шариковским или швондеровским.

* * *
Наши умы непрестанно будоражат и распаляют булгаковские загадки и символы. Все зрелые булгаковские произведения сложены, сотканы, собраны из этих загадок и символов, как мозаика из кусочков смальты.
Именно загадочным, именно таинственным и сплошь символичным предстает пред бесчисленными читателями, пред бессчетными почитателями булгаковский главный роман «Мастер и Маргарита». Однако в записках этих мне не хотелось бы рассусоливать в тысячный раз всем известные романные коллизии, а конкретно остановиться на тех его эпизодах и на тех страницах, из которых сквозь мистику и сюжетную кутерьму прорастает роман-предвидение, роман-пророчество, где юмор становится горьким, а праздничный кавардак превращается в стальные латы черного рыцаря.
И мне здесь хотелось бы объясниться, зачем влюбленный Мастер – ищущий и обретший свою Маргариту – пишет роман вовсе не о любви, но об – Иешуа Га-Ноцри.

* * *
Впрочем, сразу оговорюсь: все, что здесь мной записано, является моей (и не более, чем моей) версией, гипотезой. Все это не более, чем плод моих и только моих досужих (и зачастую – случайных) размышлений.

* * *
Роман «Мастер и Маргарита» был впервые опубликован в журнале «Москва», в середине шестидесятых. И тогда же к нему, к роману, накрепко приклеились эпитеты «неоконченный», «недописанный».
Я – обязательно и еще до прочтения – эти эпитеты слышал и воспринимал их в их прямом смысле и конкретном значении. Каково же было мое удивление, когда концовка оказалась на месте, а последняя фраза прозвучала заключительным грандиозным аккордом и увенчалась не каким-либо многозначительным многоточием, но однозначной точкой.
На написание главного своего романа Булгаков потратил немало лет. Первый (пробный) его вариант под названием «Великий канцлер» был издан у нас в перестройку и с тех пор общедоступен. Любой желающий может легко убедиться воочию, что роман уже на этом этапе был написан полностью и доведен до конца.
Автор в дальнейшем переосмыслит весь замысел, текст перепишет неоднократно (а всякий раз вместе с текстом переписывалась, конечно,  концовка), однако роман, вопреки всякой логике и всем общепринятым понятиям, так и останется навсегда недописанным и неоконченным.
Почему?
Кто и когда так решил?

* * *
Обратимся теперь к началу.
Уверен, что первым представился Булгакову именно Воланд. (Отсюда, кстати, и первое название романа – «Великий канцлер»).
Он представился Булгакову внезапно. Он словно бы материализовался из сгустка воздуха, как в первой главе материализуются и он сам, и вся его свита. И тогда же – и в том я полностью уверен – Булгакову пришло осознание, что истинный сатана – обязательно богобоязнен, поскольку является промыслом Божиим (как, впрочем, промыслом Божиим является все вокруг, включая все темные силы) и что сатана не есть «антипод» Господа, а противоборство между Господом и сатаной никогда невозможно. Допустив здесь непредсказуемость победы, мы тем самым усомнимся во всесильности Божией, а отдав победу Господу загодя – обратим поединок в избиение, то есть усомнимся во всемилостивости Господней.
Вот, что должно было представиться Михаилу Афанасьевичу Булгакову, когда однажды в глубине аллеи на Патриарших пред мысленным взором его материализовался – Воланд.

* * *
А теперь зададимся совершенно простым вопросом: о чем, собственно, идет речь в первой главе?
И сразу (что вполне естественно, т.к. нет в той главе никаких скрытостей и завуалированностей) получим однозначный и совершенно простой ответ: речь в ней идет о вере и о неверии.
Во всех прочих московских главах повествование развивается с головокружительной стремительностью, события с обескураживающей скоростью громоздятся друг на друга. В первой же главе (в явный диссонанс ко всем прочим московским главам) – ритм авторской речи сознательно, выпяченно замедлен, завязка (несмотря на отнюдь не малый объем первой главы) чересчур невнятна, бесформенна (ее почти-что нет), а любые описания – чересчур подробны и даже затянуты.
Булгаков здесь старательно разжевывает читателю собственные свои представления о вере (правильней сказать – свои постулаты), определяет, очерчивает собственную свою авторскую позицию и закладывает в фундамент романа собственные свои умозаключения на всяческие богоискательские темы. Булгаков здесь как бы расчищает читательское сознание от чертополоха лукавых суеверий и прочих сорняков из разряда человечьих заблуждений.
На авансцену, во-первых, выводятся два атеиста – Берлиоз и Бездомный, т.е. научный атеист и вульгарный атеист. Причем, оба литератора выписаны  с подробной издевкой (даже икота у них подробна до изумления) и именно в этой издевке находится, именно в ней заключен, собственно, ключ (извиняюсь за каламбур) к пониманию, осознание булгаковского отношения к атеизму. Причем, к атеизму не понаслышке, не к абстрактному и вообще, но опробированного на собственном жизненном опыте (однако об этом – ниже).
Во-вторых (хотя это мое «во-вторых» во многом созвучно с моим «во-первых»), нам здесь дается осознать и понять, что любой атеизм в любом своем проявлении всегда богопротивен настолько, что даже сатана благообразней (а в том числе и в манерах) и благонамеренней, чем любой атеист. Кстати заметьте, что в бесспорном существовании Господа убеждает обоих литераторов (а значит – и нас с вами) именно сатана.
И, наконец, в-третьих, нам дано здесь определенно уразуметь, что любые наши злопыхательства на темы веры вызывают в наш мир чертей, и сатана в результате оказывается буквально промеж нас (а хоть бы и на скамейке).
Впрочем, литераторская болтовня на Патриарших – лишь второстепенный повод, а главная причина появления Воланда в булгаковской Москве сокрыта, безусловно, в Иешуа Га-Ноцри и в романе о нем безымянного Мастера.

* * *
(Кстати, Булгаков, направляя Воланда и к Бездомному, и к Мастеру ставит тем самым произведения обоих на один уровень – уровень сатаны).

* * *
Чем больше перечитываешь «Мастера и Маргариту», чем больше всматриваешься в его сюжет и в его персонажей, тем все больше и больше убеждаешься, что по жанру это произведение следует отнести всего прежде к – антироманам; все действующие здесь лица – это, несомненно, антигерои, а все, что они совершают – это антипоступки.
К примеру, стоит ли сочувствовать дамочкам, визжащим от собственной наготы, если дамочки эти в театр Варьете намылились развлекаться вечером в Чистый четверг (а именно в Чистый четверг происходило выступление Воланда)?
Во всем романе – и это я хочу подчеркнуть особо – нет ни одного положительного персонажа. Если сравнивать москвичей и гостей на балу у Сатаны, то получается нечто однородное, нечто неотличимое, будто те и другие, как в зеркало, глядятся друг в дружку. Недаром же бал у Сатаны – это кульминация линии Воланда, а представление в Варьете – кульминация линии московской.
(Добавлю сюда же, что гости на балу описаны, пожалуй, с большей симпатией, нежели москвичи, озабоченные не вопросами веры и не богоискательством, но исключительно квартирным вопросом. Получается, что для Булгакова уход от веры и от Бога, т.е. убийство души, гораздо хуже, мерзостней и греховней, нежели любое злодеяние или даже физическое убийство).
Маргарита – ведьма. И хоть по тексту дана ей искренняя и исключительная красота, и любовь у нее, вроде бы, возвышенная, но до самого последнего часа проживает она, т.е. Маргарита, под мужниной крышей и до последнего вздоха остается мужней женой. Она, вроде бы, по справедливости устраивает погром в жилище критика, но главный ее здесь помощник – сатана. Именно с сатаной связано все, что с ней происходит, и именно сатане преданно служит она телом и душой.
Безымянный Мастер – и опять же – вроде бы, производит где-то и как бы положительное впечатление, но насколько положительным (в понимании любого верующего человека) может быть Мастер, чьим главным цензором становится сатана?

* * *
(Замечу в скобках, что в мировой литературе образ Мастера и образ Фауста стоят совершенно рядом. Оба они похожи друг на друга характерами и вообще во всем, как две капли воды.
Уж не Фауст ли является закадровым мужем повзрослевшей Маргариты? Уж не ему ли она, повзрослев, наставляет-таки рога с Мастером, чтоб неповадно было душу дьяволу продавать?
А если все это допустить, то выходит, что Маргарита всю жизнь мечется между двух Фаустов, а Мастер – именно по причине собственной вторичности – лишен Булгаковым хоть какого-либо имени собственного).

* * *
И вот тут мы вплотную подходим к главной задаче и главной загадке романа – к линии и литературному образу Иешуа Га-Ноцри.

* * *
Конечно, все мои нынешние рассуждения и утверждения основаны исключительно на моей непреложной убежденности в том, что Булгаков был глубоко верующим человеком и истинно православным писателем. (Ведь мы не сомневаемся в том, что Гете был искренним христианином). Однако общеизвестно, что Булгаков еще во времена своей туманной юности стал законченным, заядлым, закоренелым атеистом, оставался таковым на протяжении всех отпущенных ему в дальнейшем лет и погребен поэтому был без отпевания.
В чем причина подобного, казалось бы, вопиющего противоречия? В моем ли заблуждении? Незнании? В какой-либо моей ошибке? Или же в каких-либо внешних событиях и процессах, имевших однозначное неукоснительное влияние на весь внешний образ жизни писателя?
Попробуем разобраться, но для начала приведу пример из собственной моей биографии.
Мой отец в свое время был ведущим крымским поэтом. Мое детство, мое отрочество прошли в доме, где стихи звучали перманентно и круглосуточно, где весь уклад жизни был подчинен стихам и где вся жизнь вращалась единственно вокруг стихов. В конечном итоге, количество стихов зашкалило, и в пору естественной максималистской своей юности я всеми фибрами души возненавидел любую поэзию, а любая рифмованная строчка вызывала во мне чуть ли не физическое отвращение.
Искоренять юношеский максимализм – бессмысленно. Через него, как через период, определенный природой, должно пройти каждому. Недаром же Черчилль говорил, что тот, кто в юности не был революционером – тот не имеет сердца, а кто к старости не стал консерватором – не имеет головы.
Булгаков был сыном преподавателя духовной академии, и я уверен, что вся жизнь в доме его отца вращалась только и исключительно вокруг вопросов веры и круглосуточно все разговоры шли здесь только о Боге. Так стоит ли удивляться, что в пору максимализма Булгаков объявил себя атеистом? (Слава Богу, что не начал рубить топором иконы и не додумался под храмы подкладывать динамит!)
Поэзию я с годами опять возлюбил и всю свою жизнь читаю и слушаю стихи с обязательной и величайшей радостью. И (из собственного опыта исходя) я вполне допускаю, что Булгаков, преодолев естественным образом свою юношескую естественную ересь, мог от ярого атеизма обернуться к столь же ярому богоискательству и метания души своей умиротворить проникновенным православием.
По поводу же погребения без отпевания напомню, что скончался он в 40-м году, а в ту эпоху не только большинство мирянинов, но и многих-многих священнослужителей не отпевали ни в коем случае.
Вот если бы Булгаков незадолго перед кончиной выступил публично и публично потребовал, чтоб его схоронили без отпеваний, без попов, без кадил и прочих всякостей (или оставил хотя бы соответствующее завещание) – вот это явилось бы неоспоримым доказательством его закостенелого атеизма.
А в юности кто угодно волен себя объявлять хоть атеистом, хоть папой римским, хоть кем угодно. На то она и юность.

* * *
И вот еще о чем хочу здесь добавить (и пусть я опять вступлю на тропу бездоказательных догадок, но я неколебимо уверен, что): если бы некий исследователь расположил бы черновые варианты «Мастера и Маргариты» в хронологическом порядке их написания и именно в этом порядке проанализировал бы их все, то пред ним предстал бы тернистый, неровный, но упорный путь Михаила Афанасьевича Булгакова к вере и к Богу.

* * *
(Кстати, а как вы – хочу вас спросить – разумеете, собственно, процедуру перехода от атеизма к какому-либо вероисповеданию? Каким образом Булгаков должен был объявить себя православным христианином? Второй раз креститься? Написать открытое письмо в газету «Известия»?
А последствия подобной выходки вы себе представляете?
Да это ж был бы не геройский поступок, а случай из ведения психиатрии! А всего вернее – безапелляционное самоубийство.)

* * *
Вопрос верования является вопросом настолько личным, внутренним и потаенным, что ни у кого не может быть в том никаких сторонних свидетелей.
Тем более, что искренне раскаяться и истинно уверовать никогда не поздно, и никто никакими определенными границами нас в том не ограничивает и ни в какие временные рамки не заключает.
И ярчайший (и – именно истинный) тому пример – судьба разбойника, распятого рядом с Христом. Разбойник этот именно на кресте раскаялся окончательно и именно на кресте окончательно уверовал, и был прощен, и взошел в Царствие Небесное. (Кстати, погребен он был также без православного отпевания, поскольку православия еще попросту не существовало.
Но только не вздумайте воспринять слова мои так, будто писателя я уподобляю разбойникам. Упаси вас Господь от подобных сентенций).

* * *
Православная церковь осудила роман «Мастер и Маргарита» за искажение образа и событий земной жизни Спасителя. Но был ли именно Христос прототипом Га-Ноцри? (Литературное словечко «прототип» невозможно прилаживать ко Христу. Это богомерзко и  богопротивно. Однако уж коль миллионы и миллионы читателей разглядели в Иешуа именно Иисуса, то я здесь прямо-таки обязан это словечко употребить).
Булгаков, будучи сыном преподавателя духовной академии не мог не знать, что никому из нас с нашим человечьим разумением и неистребимыми страстишками не дозволено перекраивать жизнь Иисуса и Его слова по нашему хотению и на наш человечий манер.
Но в сознании Булгакова созданный им Иешуа никогда не был и не мог никогда стать Иисусом. И на это указывают три неоспоримых (т.е. прямо в лоб) момента в романе:
1. Иешуа был распят, но не вознесся. Значит, он – не Спаситель и Спасителем не должен был стать никогда.
2. Главным рецензентом романа об Иешуа назначен Воланд, но любому читателю без всяких подсказок должно быть понятно, что Сатана никогда бы не был назначен рецензентом какого-либо произведения об Иисусе.
3. Господь, решавший как Высший Судия дальнейшую судьбу Мастера, не принял ни его сочинения, ни его самого, и даровал Мастеру лишь покой, т.е. Господь не признал в Иешуа – Иисуса, а Мастера уподобил Понтию Пилату, вечно пребывающему в покойном нигде (последние страницы романа).

* * *
Св. Апостол Павел писал (передаю своими словами), что грядущий Антихрист будет как две капли воды похож на Спасителя и будет говорить Его же словами.
Иешуа –Антихрист.
Господь не мог принять сочинение Мастера, поскольку оно было по сути своей – неправильным, было неправильно написано и живописало сплошную неправильность. Булгаковский Мастер слишком увлекся внешними красотами стиля и не донес до читателя и читателю не раскрыл булгаковскую главную мысль.
(И ведь что интересно: я в юности, читая впервые «Мастера и Маргариту», преодолевал палестинские главы с огромным трудом, с огромным усилием над собой, а подчас – их просто пролистывал. Видимо, уже тогда неправильность эту я пусть не осознал, но – прочувствовал инстинктивно).
Москва двадцатых, Москва тридцатых превращалась все больше в царство шариковых и швондеров и, как никогда раньше, приближалась к царству Антихриста.
Именно об этом Булгаков своим «Мастером и Маргаритой» хотел нас предупредить и именно об этом Михаил Афанасьевич писал весь свой роман.

* * *
Душа наша всегда должна быть открыта к познанию Бога и к постижению веры, поэтому каждый верующий – всегда путник, всегда богоискатель. Умам пытливым и доскональным, тем, кто верует трепетно и скрупулезно, вера всегда открывается постепенно и как бы пластами, ибо путь к Богу – есть путь длиной во всю нашу жизнь, и иного никому из нас не дано.
Булгаков, в этом смысле, не мог быть никаким исключением.
По мере осознания веры, по мере приближения к Богу, Булгаков раз за разом переделывал, переписывал свой роман. Но, видимо, в ХХ веке не пришло еще время познать нам Антихриста, но видимо, не определено было писателю воплотить на бумаге антихристову суть.
Отсюда в палестинских главах столь много непрописанностей. Отсюда читательские непонимания и кривотолки, отсюда разновариантность восприятий, разночтение одних и тех же фраз и бесконечные споры вокруг да около.
Отсюда же (как мне представляется) и происходит бытовавшее в 60-е годы мнение о недописанности и неоконченности романа.
Уж не было ли это мнение – булгаковским? И не вдова ли писателя донесла его до нас?

* * *
Лев Николаевич Толстой, когда собирал свое «Изложение Евангелия» имел перед собой совершенно конкретную и ясную цель: через евангельские стихи, через слова Иисуса Христа, через Его поступки оправдаться самолично и оправдать собственные свои религиозные и философские взгляды. В толстовском «Евангелии» нет ни одного слова отсебячины. Толстовский mix на темы «Евангелий» - это тенденциозный цитатник, где каждая цитата, каждая фраза стоят строго на своем месте и совершенно определенную смысловую нагрузку несут в себе. Преподанный в данном ракурсе Христос представляется Толстому как бы адвокатом, а евангельские строчки как бы естественным образом складываются у него в речь защитника на суде.
Иное дело булгаковский «роман в романе». (Кстати, уже объем, отведенный палестинским главам в общем объеме повествования, говорит об искренности в их написании и о значении их для автора). Здесь, в этих главах, нет ни одной переписанной точно евангельской фразы. Здесь все и сплошь отсебячина и вульгарная переделка.
Но при этом Булгаков не мог в Га-Ноцри видеть Христа, не мог имя Иисуса коверкать в русском языке на Иешуа, потому что не мог не понимать, что называть Спасителя не Его именем – есть кощунство, приписывать Спасителю не Его речения и не Его поступки – есть святотатство, а переиначивать под себя текст и состав Священного Писания – есть исключительный и преступный грех.
Булгаков, будучи православным по вероисповеданию, будучи воспитанным в религиозной семье и в православной традиции, являясь одним из острейших умников своего времени, Булгаков обо всем этом не мог не знать. И никогда не стал бы он писать целый «роман в романе» только ради финальной сцены, где распятый Иешуа остается навеки земным, т.е. получилось нечто вроде разоблачения и соответственно единая линия протянулась от театра Варьете (где разоблачения требовала администрация) через бал у сатаны и – к Лысой Горе (где разоблачение случилось). И чтобы здесь быть однозначно и конкретно понятым, я – повторюсь: единая линия от сатаны к антихристу.
Иное толкование превращает «роман в романе» в бессмысленную пигалицу, ради которой не стоило тратить столь много бесценного писательского времени.

* * *
(Известно, что тот, кто узрит Господа, тот лишится зрения. Булгаков пред отходом мучился глазами. Быть может, ему открылось нечто такое, что от всех прочих было пока что сокрыто?)

* * *
Булгаковский Иешуа Га-Ноцри не мог стать Иисусом Христом, поскольку «Иисусами» не становятся. Булгаковский Иешуа Га-Ноцри не мог оказаться Антихристом, поскольку осознание Антихриста было Булгакову не дано.
У каждого из нас своя миссия, и каждый жизнь свою проживает в границах между «дано» и «не дано», между открыто и сокрыто.
На мой взгляд, истинная миссия Булгакова состояла в познании и открытии для всех нас истинного облика Сатаны.
Писатель по-писательски блистательно с этой своей миссией справился. А вот Иешуа получился у него всего-то блаженненьким «исусиком». И сколько Булгаков ни бился над изложением антихристовой сути, сколько ни переписывал свой «роман в романе», но «исусик» остался навсегда «исусиком», а роман «Мастер и Маргарита» навсегда вошел в мировую литературу – неоконченным и недописанным.

* * *
Сталин в булгаковское творчество всматривался непрестанно, всматривался участливо, пристально и на всем его протяжении. Сталин в биографии писателя – фигура вообще знаковая. (Не даром высокопоставленный функционер в фильме В. Бортко «Собачье сердце» уж настолько похож на вождя всех народов).
Булгаковский гуманизм, булгаковский дух, булгаковская вера были искренне близки бывшему семинаристу Джугашвили. Не знаю, понял ли и принял ли сын сапожника предупреждения и откровения сына преподавателя духовной академии, но Генсек Сталин (пусть по-своему, по-сталински) писателю Булгакову симпатизировал всегда.
К примеру, «Дни Турбиных» во МХАТе Сталин посетил более пятнадцати раз, а когда спектакль все ж-таки вывели за репертуар (и по причинам отнюдь не политическим, а просто – время пришло) Сталин лично распорядился постановку возобновить.
Сталин убежденно считал, что страна не доросла еще до булгаковских романов и поэтому десятилетиями не печатал Булгакова-романиста, зато в трудоустройстве Булгакова-драматурга поспособствовал персонально. Сталин ничем никогда Булгакова не наградил, но и не посадил ни разу.
Ни о какой дружбе между Генсеком и писателем речь не идет вообще, но их взаимоотношения, на мой взгляд, загадочны и символичны. (Чем вам не загадка эти более пятнадцати посещений первым лицом государства какого-то спектакля в каком-то театре? Да по тем временам, да в Советском Союзе, да для любого драматурга подобный фейерверк  посещений был поглавнее, чем любая Нобелевская премия.)
Думаю, что взаимоотношения Сталина и Булгакова должны рано или поздно, но обязательно стать темой серьезного и вдумчивого исследования, каковое – непременно (!) – выявит новые детали в биографии погребенного без отпевания писателя и высветит новые аспекты в характере Генсека, которого отпевали во всех православных храмах СССР.






ВЕРСИЯ ДИЛЕТАНТА: ОФИЦЕРЫ КАТЫНИ
Разговорились мы однажды на тему Катыни, и я спросил:
- А зачем их всех расстреляли? Что за выгода была Сталину в уничтожении стольких тысяч польских офицеров?
Мой собеседник (убежденный демократ) кивнул с бойцовской готовностью и со снисходительной обстоятельностью ответствовал:
- Во-первых, офицеры – это костяк любых вооруженных сил. А сорок с лишним тысяч польских офицеров, несомненно, стали бы фундаментом для возрождения враждебной нам польской армии. Для Запада эти офицеры могли стать как бы дополнительным звеном линии Маннергейма. Так что в поголовном уничтожении их была для Сталина прямая тактическая выгода. Во-вторых, обрати внимание. Что расстреляли исключительно офицеров. А поляки так и вовсе говорят, что здесь погибла вся тогдашняя ихняя интеллигенция. Т.е. перед нами типичный пример классовой борьбы, а расстрелы эти представлялись советскому руководству ни чем иным, как очередной победой во имя коммунизма.
Приятель снова кивнул и улыбнулся довольной улыбкой и всем видом своим показал, что тема – закрыта.

* * *
Однако справные эти объяснения не объяснили мне ничего. И чем больше размышлял я над ними, тем все больше и больше вопросов (неожиданных, жестких) возникало во мне, и тем все дальше и дальше от столбового, общепринятого и общепонятного шляха я уходил в зыбкую неизвестность, пока в сплошных каверзных рассуждениях не погряз окончательно.
Решил я сравнить, к примеру, катынские судьбы и послевоенные судьбы пленных немцев. И что получилось?
Поляки в 39-м сдавались нам, в основном, добровольно. Они (чтобы сдаться нам, а не гитлеровцам) совершали переходы подчас в несколько дней. Они ничем не запятнали себя ни перед нашими гражданами, ни перед нашей государственностью. Они всегда были, есть и для нас останутся навсегда братьями-славянами, близкими нам по крови, по языку, по культуре и по духу.
Немцы к нам попадали сплошь насильно и принудительно. Немцы для нас (и, причем, все без разбора) были преступниками, кровавыми убийцами, палачами.
Почему же безвинных братьев-славян мы расстеляли, а безжалостным поработителям даровали жизнь и рачительно отправили их на стройки народного хозяйства? (Помните у Высоцкого: «На стройке немцы пленные на хлеб меняли ножики…»?)
Где логика?
(Кстати, ни разу не слышал я и сколько память ни напрягал, но так ни одного примера не вспомнил, чтобы хоть одного немца у нас расстреляли только за чин, за звание или только за какие-либо не те анкетные данные).
Да и вся версия про классовую борьбу (в приложении к Катынским расстрелам) не выдерживает никакой критики.
Поляков расстреливали исключительно из-за офицерских погон, т.е. ни у кого не выясняли ни социальное происхождение, ни общественное положение. Но ведь на тот момент человечество уже вплотную приблизилось к середине ХХ в., а значит, никаких офицеров ни в какой армии уже невозможно было огульно причислить к дворянству или к частнособственническим слоям. Офицерство уже состояло сплошь из разночинцев, а значит, в этой среде повсеместно и обязательно имелись выходцы из пролетарских семей.
Напротив – именно «синих кровей» было конкретно царское офицерство, но среди них очень многие признали советскую власть, перешли в Красную Армию и дослужились до высших званий и должностей. Кстати, Ленин имел дворянское звание (и, кстати, по законам Российской Империи все выпускники университетов получали личное дворянство), Карл Маркс женат был на баронессе, а Фридрих Энгельс был фабрикантом. Так о какой такой классовой борзости нам следует разговоры разговаривать?
Но при этом получается, что в Катыни сорок с лишним тысяч разночинцев записали без разбору в классово враждебные и только за это всех поставили к стенке.
Где логика?

* * *
Опасность реанимации польской армии, опасность развертывания партизанских действий на наших (присоединенных недавно) территориях – все это звучит также неубедительно. Поляки стали бы воевать за Польшу, а Западная Украина, Западная Белоруссия, а тем паче Прибалтика – для поляков это чужие земли.
СССР в 39-м взял реванш за поражение от белополяков и вернул территории, потерянные в 20-м году. Мы воссоединили наши народы (восточных и западных украинцев, восточных и западных белорусов), но поляки-то здесь при чем? Что им с нами-то тягаться да меряться, когда у самих Варшава под немцем? (А чтобы точно меня понять, вспомните Армию Крайову. Разве против нас, разве на нашей территории она воевала? А Армия Крайова – это и была реанимированная польская буржуазная армия).
Удара в спину нам следовало ждать от каких-нибудь «жовто-блакитных», которые за свою незалежность не только партизанили против нас (Степан Бандера), но перманентно конфликтовали со всеми подряд правительствами молодой Польской Республики, начиная с Пилсудского.
Было бы куда как логичней выявить и без разбору званий расстрелять именно всех незалежников, но польские офицеры-то здесь при чем?
Где логика?

* * *
Еще существует версия, что Катынь – это месть за 20-й год, за поражение Тухачевского, за те тысячи красноармейцев, что были загублены в плену у белополяков.
Но большая политика и месть – понятия несовместимые в сути своей. Нет и не может быть места в большой политике ни для мести, ни для каких бы то ни было страстей и эмоций. Тем более, что к 40-му году Тухачевский уже был репрессирован, а столь масштабная месть (сорок с лишним тысяч расстрелянных) за разгром врага народа – согласитесь, что это и алогично, и абсурдно.

* * *
Точно так же абсурдны (а какими им еще быть?) скоропалительные выводы комиссии Бурденко: мол, расстреливали из пистолетов «Вальтер» германского производства, а значит – расстреливали немцы.
Да, скоропалительность здесь – явно подвела. Необходимость незамедлительно дать хоть какие-то объяснения сыграла на руку нашим противникам.
Думаю, Сталин и сам пожалел о бурденковских выводах, но изменить хоть что-либо было уже невозможно.
А в 40-м все смотрелось совершенно иначе, и никто ничего не заготавливал загодя. А в годы войны слишком много всего стряслось, и Катынь на время померкла и шквальным огнем была сметена на периферию. И, наконец, в 45-м не хватило элементарного времени, не достало какой-нибудь недели или двух, чтоб досконально продумать, разработать многоходовую и разнонаправленную комбинацию и составить четкие и ясные ответы на все без исключения вопросы.
Или, быть может, следовало сказать правду (всю целиком и без утаек) и оправдаться перед всеми и навсегда?
Но любое (пусть даже самое правдивое) оправдание – есть констатация проигрыша, есть признание поражения и явный признак собственного слабосилия.
А разве нам в 45-м (в преддверии холодной войны) было возможным признать и продемонстрировать хоть перед кем-то собственное слабосилие?

* * *
Хорошо помню, как в моем школьном детстве с экранов телевизоров звучали то и дело словосочетания «люди доброй воли», «международное общественное мнение», «всё прогрессивное человечество». Понятия эти для нас и тогда, и вообще постоянно имели первостатейное значение. Начиная с «Десяти дней, которые потрясли мир», советское руководство неукоснительно, старательно и всесторонне формировало образ СССР как проводника самых верных идей и выразителя самых вековечных чаяний.
Но в Европе к началу сороковых не оставалось никакого иного мнения, кроме мнения Адольфа Гитлера, и только фигура фюрера олицетворяла здесь все прогрессивное человечество со всеми его чаяниями и прочими прибамбасами.
И поэтому никто тогда даже представить не мог, что пять лет спустя мир станет диаметральным, что труп сегодняшнего победителя сожгут во дворе рейхсканцелярии, будут чужды любые реалии из начала сороковых. И если бы в 45-м диаметральному новому миру была бы представлена истина, то разве на Т А К У Ю истину согласился бы мир?
Скоропалительность выводов комиссии Бурденко сыграла на руку нашим врагам, а правда и истинная реальность были Западу не нужны, как тому же Западу в 83-м не нужна была правда о южнокорейском «Боинге».

* * *
Нисколько не сомневаюсь, что во второй половине 30-х нами для оснащения спецчастей НКВД были закуплены пистолеты «Вальтер» германского производства. Наши «ТТ» действительно били слишком сильно и поэтому пули слишком часто рикошетили.
Нисколько не сомневаюсь, что в катынских расстрелах были задействованы именно эти «Вальтеры» и находились они в руках бойцов именно этих спецчастей.
Но даже если мы назовем имя каждого конкретного исполнителя, то ровным счетом ничего нам это не даст, поскольку любой исполнитель – навсегда(!) – останется только и  единственно исполнителем, исполнявшим приказ командира.

* * *
Нисколько не сомневаюсь, что именно Берии было поручено выступить с докладом на том заседании Политбюро и озвучить предложение о катыснких расстрелах. Но тогдашнее делопроизводство было сплошь (от начала и до конца) заквашено на огульном коллективизме. Любые тогдашние протоколы из себя представляли бесконечную вереницу однотипных «слушали - постановили», зафиксированных покорной рукой стенографистки. И поэтому сейчас и с уверенностью можем мы утверждать только то, что Берия был назначен докладчиком по данному вопросу, а уж о чем был этот доклад, выступал ли Берия с ним действительно и действительно был на том заседании или находился за тысячи верст от Москвы – об этом мы можем только гадать.
Покорная рука стенографистки была рукой опять же безвестного исполнителя, исполняющего приказ командира.

* * *
Нисколько не сомневаюсь, что Постановление о расстреле существует в действительности, что Сталин подписал его красным карандашом, а Молотов – синими чернилами.
Наверное, подобные подробности должны холодить кровь. Наверное, при каждом их оглашении должна греметь барабанная дробь, а в ушах – звучать жуткая музыка.
Но если расстрел несомненно был, а Постановление в дальнейшем, например, затерялось или же было каверзно уничтожено, то что при этом для нас кардинально бы изменилось? И что изменилось бы для истории, если б чернила у всех оказались зелеными, а в руках подписантов скрипели гусиные перья? А для невинно расстрелянных Ч Т О изменилось бы, если б под текстом стояла безликая подпись тогдашнего смоленского прокурора?
(Или при этом конкретном раскладе мы всю вину свалили бы на конкретного прокурора?)
На мой взгляд, реальная сохранность в архивной глубинке, само существование до сих пор расстрельного Постановления и наличие под ним реальных подписей говорят единственно о прямоте и правоте кремлевских вождей.

* * *
Нисколько не интересует меня сам текст того постановления. Уверен: оно составлено совершенно грамотно и полностью соответствует всем тогдашним юридическим нормам.
И, наконец, нисколько не интересует меня подлинность того Постановления. Уверен: раз был расстрел, то и соответствующее Постановление было обязательно издано.

* * *
Только твердо уверившись, что катынские расстрелы были абсолютно невыгодны и даже лишены для нашего государства всякого смысла, только отринув от себя всю многозначительную мелюзгу второстепенных подробностей, мы только тогда убежденно зададимся вопросом: а если не нам, то – кому? Кто извлек из этих расстрелов явную выгоду? Кто единственно знал их истинный смысл?

* * *
Политическая карта Европы образца 40-го года проста настолько, что почти примитивна. Реально здесь действуют всего-то три силы: это – Германия (плюс сателлиты, протектораты и прочие территории), это – СССР (в состоянии почти полной изоляции) и, наконец, это – Англия (вкупе со слабодышащими Францией, Голландией и т.д.)
Швейцария здесь не в счет, будто Швейцария находится не в Европе.
Гитлер на декабрь 39-го уже подчинил Третьему Рейху всю центральную Европу, поделил между собой и Сталиным Польшу и Прибалтику и начал подготовку к походу на Париж. Установление полного контроля над всей материковой западной частью континента – вот стратегическая задача на 40-й год, которую Гитлер поставил перед германским Генштабом.
Что же касательно тактики, то фюрер из года в год был здесь самому себе неизменен и даже однообразен. Во всем, что касалось тактики, фюрер (в силу собственного характера) должен был с крайней нетерпимостью относиться к любому изобретательству и любым дипломатическим изящным изыскам.
Вся тактика Гитлера (и это я подчеркну, подчеркну самой жирной чертой и выделю самым жирным шрифтом) сводилась всегда только к двум моментам: создание по всему тылу гарантированной мощной системы безопасности и мощному внезапному удару по всему фронту.
Например, прежде чем озаботиться судьбой судетских немцев, он режиссирует мюнхенский сговор (т.е. получает от Запада гарантию на безопасность с тыла).
Прежде чем развернуться уже на Запад, заключает пакт Риббентроп-Молотов, охмуряет Сталина кучей долговременных договоренностей, а заодно подсовывает жирную кость в виде Прибалтики и «схидных» Украины и Белоруссии.
(Кстати, «кость» оказалась с дальним прицелом и ее главной целью было ослабить наши западные границы, рассредоточить, разжижить обороноспособность наших западных областей, чтобы в урочный час нас разгромить молниеносно).
Серия тогдашних стычек и локальных военных действий – озеро Хасан, Халхин-Гол, Финская кампания – все это разведка боем, выявление наших слабин и звенья одной цепочки.
(Кстати, миссия Гесса – уж не из этой ли цепочки звено? Ведь лично для меня до сих пор непонятно: закончилась ли она провалом, арестом и тюремным заключением или же переговоры увенчались успехом, а Гесс был оставлен в Англии лишь для отвода глаз, и тогда многолетняя задержка с открытием второго фронта – это и есть главный успех его миссии. Тем более, что во всей этой миссии уж больно прослеживается всегдашнее рвение Гитлера обезопасить тыл).

* * *
Сталин, конечно, обманулся радужными посулами Гитлера. Но Сталину необходимо было выиграть время. Ради этого он шел на временные уступки, а долговременность достигнутых договоренностей представлялась хоть какой-то гарантией. (Хотя пакт Риббентроп-Молотов был заключен всего прежде в пику Западу за Мюнхенский сговор).
Но не следует из Сталина лепить доверчивого недоросля. В большой политике не бывает абсолютного доверия, а значит, нет места для абсолютного обмана.
При этом Риббентроп на московских переговорах кулуарно, но обязательно козырял планами грядущего похода к Ла-Маншу (таковое козырянье проистекает явно из всей логики тех переговоров). Сталин в дельнейшие месяцы обязательно получал информацию о концентрации германских сил на границах и Голландией, Бельгией и т.д.
И поэтому невозможно было усомниться, что у немцев планы декларируемые и планы действительные хоть в чем-то расходятся друг с другом.

* * *
И вот тут-то Гитлер вспомнил о пленных поляках, о десятках тысяч выученных, вымуштрованных и (пусть сейчас безоружных, но) готовых в любой момент «под ружье».

* * *
Уверен, что Гитлер об этих поляках не забывал ни на час и ни на час не выпускал их из виду (не в его это было правилах и не в его характере).
Уверен, что Гитлер об этих поляках постоянно получал негласные, потаенные, и из разных мест донесения (всегда и все донесения требую перекрестной проверки).
Однако именно в конце февраля – начале марта сорокового пришло время вспомнить об этих поляках вслух.

* * *
(Почему именно в конце февраля – начале марта, а не раньше и не позже? Да потому что именно к этому моменту финская кампания продемонстрировала Сталину всю слабость Красной Армии и потому что именно к этому моменту остро встал вопрос о формировании системы гарантированной безопасности по всему тылу перед походом к Ла-Маншу).

* * *
Моя мама рассказывала, что в оккупированном Симферополе перед зданием гестапо были разбиты цветочные клумбы, расставлены скамеечки, а из репродукторов лилась прекрасная классическая музыка. Каждый прохожий мог присесть на эти скамеечки и безмятежно отдохнуть средь всеобщей гармонии.
Именно всеобщая гармония была главной, наивысшей целью Гитлера, а всеобщая всепронизывающая всеобщая система была единственным к этой гармонии путем.
Все, что мешало гармонии, все, что мешало всеобщей системе, подлежало уничтожению. Гестапо уничтожало врагов, а музыка взывала к раскаянию, как крест в руке священника, что перед казнью подносят к губам приговоренного.

* * *
Система гарантированной безопасности по всему тылу была наиважнейшей частью всеобщей системы.

* * *
Как любой искушенный предатель, Гитлер ждал любого предательства отовсюду и в любую минуту.
Как любой виртуозный лжец, Гитлер ни за что не верил ничьему и ни единому слову.

* * *
Все донесения и всегда могли оказаться искушенной дезинформацией, организованной потаенно и из разных мест.
Сталин мог сколько угодно убеждать, что поляки в Сибири и рассредоточены по лесоповалам, но в словах Сталина нет и не было никогда даже толики правды и невозможно к каждому польскому пленному приставить по немецкому солдату, чтоб ежечасно контролировать местонахождение каждого.

* * *
К началу сорокового вся восточная Европа превратилась для Гитлера в единый тыл. И неважно – находился ли этот тыл на немецких исторических землях, входил ли в состав присоединенных территорий или относился к территориям за пределами рейха – все это совершенно неважно, поскольку система гарантированной безопасности по всему тылу являлась не только гарантом мощного внезапного удара по всему фронту, не только гарантом победы, но и гарантом германской безопасности.
Можно было стерпеть и смириться с чем угодно, но все, что мешало системе гарантированной безопасности, все, что мешало всеобщей гармонии – все это должно быть уничтожено.

* * *
Гитлер знал: план Сталина – предельно прост. Весь план Сталина, вся его хитроумная уловка заключается в том, что пока основные немецкие силы сосредоточены на западной оконечности материка, большевики вооружают, аммунируют поляков и перебрасывают их, например, под Варшаву. Сорок тысяч офицеров, да плюс – техника. Воссоздать из вчерашних пленных новую польскую армию (при соответствующей предварительной и несомненной подготовке) займет всего-то несколько недель. А доукомплектовать их добровольцами, красноармейцами, переодетыми в польскую форму, и русскими советниками – тоже не составит особого труда.

* * *
В те недели Гитлера мучил один и тот же ночной кошмар: поляки на улицах поверженного Берлина. Пехота, танки, мотострелковые части. А в каждом окне – скорбные лица немецких женщин и немецких детей, оплакивающих гибель гармонии.
И проснувшись назавтра и все еще лежа с закрытыми глазами, Гитлер в те недели повторял – убежденно и медленно, почти по слогам – одну и ту же фразу: «Поляки должны быть уничтожены».

* * *
Все это не более, чем мои фантазии, а дальше я и вовсе ступаю на зыбкую почву сплошных домыслов и догадок, поскольку никто из ныне живущих не может знать в точности не только подробностей и деталей тех отчаянных переговоров, но даже формат их никому из нас неизвестен.
Неизвестно, был ли это обмен депешами под грифом «сов. секретно» (а значит – курьеры, пакеты, запечатанные сургучом, и самолетные спецрейсы) или же – телефонные диалоги (а значит – через самых преданных, проверенных до десятого колена переводчиков и всенепременно посреди ночи, а вдоль всего телефонного кабеля через каждые полсотни метров – энкавэдэшники или эсесовцы берегут сов. секретную связь).
Но я совершенно уверен, что эти (именно отчаянные) переговоры Гитлер провел с отчаянной молниеносной скоростью. Иначе внезапность любого (даже самого мощного) удара была бы поставлена под удар и испарилась бы, как лужи в полдневный зной. Иначе от переговоров этих остались бы хоть какие-нибудь документы, а Гитлеру никакие следы были не нужны, Гитлеру была ни за что не нужна никакая правда.
Ведь суть всей задумки (как я понимаю) состояла еще и в том, чтоб молниеносно сфабриковать еще одно зверство Кремля и чтоб прогрессивному человечеству представить после победы еще одну вопиющую причину вынужденного и справедливого вторжения в СССР.
Конечно, был безвариантно жесткий и прямо в лоб ультиматум: или немедленный расстрел поляков или немедленный разрыв всех дипломатических и всех торговых отношений. А эшелоны с войсками и техникой, нацеленные на Париж, будут немедленно переориентированы на Москву и перегнаны к нашим границам. А эскадрильи бомбардировщиков будут немедленно подняты в воздух с приказом тотальных бомбежек всех наших приграничных городов.

  * * *
Сталин был слишком информирован о готовности Германии к большой войне и поэтому понял сразу всю реальную неминуемость прозвучавших угроз. Гитлеру (чтоб развернуть эшелоны и пересосредоточить войска) понадобится гораздо меньше времени, нежели нам, чтоб укрепиться достойно. Тем паче, что финская кампания наглядно продемонстрировала не только неспособность Красной Армии к большой войне, но и неспособность к какой-либо сегодняшней войне вообще.
Сталин все это понимал с безапелляционной ясностью и с той же ясностью себе представлял всю «разжиженность» обороноспособности наших новых западных рубежей. Думаю, что именно в эту ночь Сталин окончательно осознал все коварство ловушки с Прибалтикой и «схидными» Украиной и Белоруссией, в которую Гитлер его заманил.
Разбомбленные наши города. Разгром всех наших разрозненных войсковых соединений. Гибель сотен тысяч солдат. Гибель миллионов мирных граждан. Падение всех республиканских столиц. Взятие Москвы. Потеря государственности.
Вот, что с безапелляционной ясностью привиделось в ту ночь Сталину.

* * *
Добавлю здесь на полях: уж если в 41-м году «План Барбаросса» привел почти к катастрофе, то в 40-м катастрофа была бы неминуема. И Сталин все это понимал, как никто другой.
 
* * *
В большой политике понятие «гуманизм» абсолютно отлично от того, как слово это толкуется во всех толковых словарях.
Большая политика направлена на годы вперед, и гуманизм ее (или – антигуманизм) проявляются также и зачастую лишь годы спустя.
И поэтому на тех ночных переговорах (хотя это не более чем моя – опять же – догадка) единственный пример реального и сиюминутного гуманизма: Сталин как вождь мирового пролетариата выторговал у вождя Германской Рабочей Партии жизни польских солдат (как классово родных).

* * *
Офицеры были обречены.

* * *
Система гарантированной безопасности по всему тылу была, как всегда, безукоризненна. План Гитлера сработал: Сталин был оболган навсегда.
* * *
Поход к Ла-Маншу начался 10 мая 1940г.
Если отчаянные переговоры мы отнесем к 10-му апреля, то даже даты у нас упорядочатся с чисто немецким педантизмом.
И последнее.
Никого из расстрелянных уже не вернуть никогда. Они за год до Брестской крепости положили жизни свои на алтарь нашей общей Победы и тем самым от гибели спасли миллионы живых. Каждый из них – Герой России.
Мы, ныне живущие, должны на Смоленской земле воздвигнуть два храма: католический и православный. Величьем своим храмы эти должны ни в чем не уступать величию Храма Христа Спасителя.
Мы, ныне живущие, должны в храмах этих выбить в мраморе имя каждого офицера Катыни.

P.S. Храм Христа Спасителя был построен в ознаменование победы над Наполеоном.
Катынские храмы стали бы нашим возблагодарением Господу за победу в самой страшной войне.
Тем более, что ни один таковой храм (в ознаменование нашей Великой Победы) до сих пор не построен. Не часовенка, не церковка, а именно – Храм.