Похороны Из северных рассказов

ПОХОРОНЫ
Из северных рассказов

Холодное февральское утро. Всё живое вымерзло. Тишина над занесенной снегами тундрой, над блестящими пятнами льда залива, над утонувшим в сугробах по самые крыши посёлком. Всеобъемлющая тишина. И вдруг её пронизывает заставляющий содрогнуться собачий вой. Возле скособочившегося домика, больше похожего на избушку на курьих ножках, из которой временно выехала Баба Яга, высоко задрав острую морду, воет пёс. Вот он перестал, как бы захлебнувшись на самой высокой ноте, прислушался, встал, отряхнул с боков комки свалявшейся вылезшей шерсти, подошёл к дверям домика, поскреб её лапой и снова, с ещё большим надрывом, завыл.
Звякнул засов, дверь приоткрылась, и хриплый голос спросил: "Это ты, Туз?". Пёс бросился в темноту сеней. Послышалась возня, и тот же голос продолжал: "Ишь, фраер, лижется. Небось, жрать хочешь? Да и по хозяину соскучился. Ну ладно, пойдём к нему". В комнате, куда вбежал пёс и вошёл человек, стоял такой приторно-сивушный запах, что пёс, видимо не однажды здесь бывавший, стал крутить мордой. Вошедший, приземистый мужчина лет сорока в ватных браках, заправленных в бродни и в рубашке, когда-то бывшей кремового цвета, погладил собаку:
- Ну, ты, того, не серчай. Мы тут по случаю этому, в обчем, твоего хозяина обмыли. Стало быть, нету Женьки, теперь ты нашенский - обчий. Кумекаешь?
И тут пёс, ещё с вечера почувствовавший недоброе, - его забыли покормить, бросился к кровати, где лежал хозяин, поню¬хал его, лизнул и стал с надрывом лаять. Мужчина в броднях слил из нескольких пустых бутылок в стакан остатки водки, выпил и занюхал рукавом своей испревшей рубахи:
- Ну ... Ну ... Хватит, повыл и хорош - меру знать надо. Вот гляди и ребят разбудил,- разговаривал он с псом.
Ребята, худой, с опухшим от частых выпивок лицом парень и лысый, усатый старик в тельняшке, уже сидели на кроватях и, ничего не понимая с похмелья, глядели на человека и собаку. Наконец, лицо старшего ожило. У глаз и рта кожа сморщилась, он улыбнулся, и по-стариковски шепелявя, прошамкал: "Ты, што ли, Туш?"
Пёс, не обращая внимания на людей, продолжал хрипеть и лаять. Молодой встал, потянулся:
- Ты бы, Колька, выкинул эту погань на улицу. Сколько раз говорил Женьке, от этой псины только вши да вонь.
- Заткнись, - старик соскочил с койки, - был бы Женя живой, он бы тебе такую выволочку дал, чтобы не только пша, но и бога забыл ругать.
Детина покраснел, одно веко у него задергалось, и он примирительно, и, волнуясь, стал просить старика успокоиться:
- Ну ладно, Силыч, перестань. Что ты такой горячий? Ну, черт с ней, с собакой! Мы-то человеки.
- Ты шам шобака,- горячился старик.
- Всё, Силыч, кончай! Давай лучше гроб принесём. Да, того, отвезти Женьку к месту надо, - вмешался до сих пор молчавший коренастый мужчина в броднях. По тону, степенному и твердому, сразу было понятно, что он здесь старший.
 - Ты, Лёха, пойди, попроси в конторе лошадь, и вот тебе четвертной, возьми горячего. Нам долго долбить придется. А мы, Силыч, того, уложим Женьку.
Пёс перестал лаять и лежал подле кровати хозяина. Его глаза были подёрнуты дымкой пустоты, а по морде катились круп¬ные слезы. Коренастый и Силыч принесли из дощатого сарая гроб, сделанный из неструганных досок, подогнанных так плохо, что в щель можно было протолкнуть палец.
- Холодновато ему на том швете будет, - показывая на домовину, сказал Силыч.
- Ничего. Ему и на этом было не жарко - привычный. Тому бы паразиту, что доски хорошие пожалел, такой же сварганить!
- Что ты, что ты, Коля, ну их всех ш их дошками. Шобаку жаль. Штолько он ш ним лет вмеште. Я ещё на катере работал, он его   щенком в грязи подобрал. А теперь хоть вмеште их зарывай.
За дверями, в маленьком коридорчике забухали шаги. В клубах морозного пара ввалился Лёха:
- Все… Лошадь здесь, горячее в сене, кирки, лопаты взял.
- Кто повезет?
- Да Нюрка-водовозка. Она баба привычная, сразу согласилась: бочку скинула, принесла сена и всё молчком. Черт, а не женщина, - удивлялся Лёха.
- Ну что, бери, паря, с ног, а я с головы и пошли, коридор-то узкий. Силыч, открывай!
Мягко лег гроб в розвальни. Силыч, скорчившись от холода, сел рядом, позвал пса и уложил его возле себя.
- Ну, трогай,- махнул Колька.
Возница, хмурая, худая баба, с лицом, словно вырубленным топором, тронула поводья, сани скрипнули полозьями и двинулись по укатанной поселковой дороге. За ними вслед пошли Колька и Леха, на ходу поправляющий лямки позванивающего посудой рюкзака. Недолго дорога петляла между засыпанными снегом домами, затем выбралась за посёлок и грязным бинтом развернулась на белой и бескрайней равнине.
Колька поднял глаза от гроба. Над горизонтом, уже на треть, поднялся большой лиловый шар зимнего солнца. Его лучи падали на снег и делали его фиолетовым. Колька вспомнил такое же солнце зимы сорок третьего. Похоронка. Плач матери. Два белоголовых мальчугана, уткнувшиеся в её юбку. Стал Колька в тринадцать лет таёжничать - бил из отцовского ружья белку, соболя, стал постарше - ходил на медведя. Жили они, не сказать, чтобы бедно, но и не до жиру было. Братья подрастали, учились. Потом была армия. А до этого приглядел он черноглазенькую пухленькую дев¬чонку с самого дальнего конца села. Женился, торопясь перед призывом пожить по-семейному.
Демобилизовался, бегом бежал домой… Встретил раннего своего приятеля, быстренько, на ходу выпили. Тот возьми и ляпни, мол, жена твоя с лесоустроителем путалась. Промолчал Колька. Пришел домой, мать спросил. Старуха перекрестилась и стала уверять сына, ничего, мол, не было, болтают люди. Отодвинул он мать, шагнул в комнату к жене, спросил: "Было?" Ответила: "Было!".
Мать вбежала в комнату, приступ с ней случился. Отнёс он мать в больницу и отправился к участковому. Потом, на суде, узнал, что жену спасли, а мать умерла. Братья до сих пор простить смерти матери ему не могут.
После освобождения уехал на Север, дома делать было не¬чего. Вот и шляется уже больше десятка лет по свету. Работал охотником, буровиком, а теперь в "Чебаке", в этой шараге, устроился грузчиком. Смотрит Колька на фиолетовый снег и силится понять, поче¬му не получилась, не удалась у него жизнь!
Мимо замелькали кресты, звездочки на железных пирамидках.
- Приехали, - Лёха придержал руку Нюрки. Остановились.
- Где, Николай, копать будем? - Тот очнулся, огляделся и показал на два памятничка-близнеца.
- Вон рядом с ними. - Лёха притащил из саней кирки и лопаты.
- Начнем, что ли? А ты, Силыч, посиди, за свой век, небось, наработался.
- Ребята,- засуетился старик,- я тоже подолблю.
- Да не надо, Силыч. - Колька нахмурился.
- Сказали, сядь - значит - сиди!
- Я што, я шяду,- обиженно протянул Силыч.
Он сел на заледенелый бугорок. Вот и ещё одна могила в его жизни. А сколько их было в голодные двадцатые. Сколько их видел молодой рыбак в седой пучине Балтики. Сколько он выкопал их в войну своим друзьям-однополчанам, а скольких  не успел даже похоронить.
Артур запил после войны, то ли обойденным себя почувствовал, то ли сломалось что внутри, от того, что не нашёл  ни родного дома, ни жены, ни дочки. И сказать никто не смог, ку¬да они пропали. Уже много лет, как осел в этом посёлке, совсем на другом побережье. Вспомнил ремесло печника, которому в детстве обучал отец. Кладет себе печи, мурлыкая под нос родные эстонские песни. "Наверное, половина печек в посёлке мои, - почему-то с гордостью подумал Артур. На ребят он не обижался - они давно уже зовут его почему-то Силычем, а откуда это взялось, он и не помнит. - Вот так же, как один из этих мерзлых комков, отваливающихся под киркой, отвалюсь от  жизни и я. Хорошо, если Колька будет рядом – похоронит по-человечески".
Правда, с год назад получил он письмо. Разыскала его дочь. Артур достал фотографию: красивая молодая женщина смотрела на него печальными умными глазами.
- Домой зовёт. Нет, я останусь здесь. Нужен ей такой отец? Давно уже не может Силыч без водочки. - Да и печек ещё на¬до много положить, - с необычайной легкостью подвёл он итог своим думам.
- Силыч! Эй, Силыч, возьми гвозди, вколоти в крышку, скоро закончим,- Это Леха, видя, что уже большая половина работы сделана, подал голос.
- Черт бы побрал этого Кольку, - думал он, - работает, как вол. Хоть бы немного дал отдохнуть. Ну, ладно, ерунда, буду копать. Лёхе жалко Женьку, но и хоронить интересно. Этим он занимается в первый раз. Правда, когда-то было - умерла у него, он ещё пацанёнком был, бабка. Но когда всё это было?
Леха вспомнил, как два года назад решил обрадовать "маман" и "папан". Они его укоряют, что он не работает, а он взял и устроился. Когда он сообщил, что завербовался в Заполярье, отец, мастер на Ярославском шинном, покашливая, виновато про¬бормотал, мол, зачем так далеко - и здесь можно работать, а мать сразу ударилась в слезы. Но Лёха был непреклонен - через пять дней он вылез из самолёта в этом посёлочке. Побежал в контору нефтеразведки, но те не взяли, сказали - своих неумех хватает, и без специальности пока принять не могут.
Деньги кончились, пришлось устроиться на рыбозавод. Стал проситься в грузчики, взяли со скрипом. Поселился в странной общаге, где в комнатах из временных перегородок жило по три-четыре мужика, непонятно какими ветрами занесенных сюда. Здесь и свела Лёху судьба с Колькой, которому было лет сорок, с Силычем, старым эстонцем-печником, прозванным так, видимо из-за вислых усов и тельника, и Женькой. Леха помнит - он тогда был голоден, как волк, даже зубами прищёлкивал, стоял на пороге и не знал, что сказать. Женька встал, протянул ему руку и спросил: "Слушай, парень, жрать, наверное, хочешь?" И тут же пригласил к столу: "Садись с нами". Потом Лёха стал выпивать, нельзя сказать, чтоб часто, как Артур, но голова болела иногда основательно.
Но самое главное, полюбил он этот край. Женька говорил ему: "Втюришься, никуда не поедешь. Вот мне говорят - уезжай, лечись, а я знаю, что мне это бесполезно. Да и прирос я здесь. Мужикам спиваться не даю и тебе советую, пить научись, но не пей". Леха машинально выбрасывал мерзлый грунт, надолбленный Колькой, и остановился только тогда, когда увидел, что кидать больше нечего.
- Вылазь! - скомандовал Колька.
- Глянем на Женьку в последний разок, - предложил Силыч. Подошли к саням. Лёха облизал губы, ему впервые за двое суток стало страшно.
- Забей, Силыч…  - еле выдавил он.
Через пятнадцать минут всё было кончено. Силыч стоял и тупо смотрел на только что набросанный комковатый холмик земли. Николай, как всегда хмурый, отошёл и закурил. А Лёха всхлипывал и размазывал грязной верхонкой по лицу слезы.
Колька тихонько тронул Силыча за плечо:
- Пойдем Силыч, ехать надо.
Тот встрепенулся, но остался на месте.
- Лёха! - позвал Колька.
Лёха, ничего не видя и не слыша, бормотал: "Женька, Жень¬ка, Женька ..."
И тогда Колька не выдержал, в морозном воздухе громко и отчетливо прозвучал его крик: "Вы-ы, бабы-ы-ы! Чего встали?! Нам ведь жить. Жи-и-ть!"
Уже у самой окраины посёлка догнал далёкий, протяжный, и от этой далёкости более жуткий вой.
В замерзшее окно вглядывался рассвет, а за столом сидели трое. У всех налито, но было видно, что стоит уже давно. Каждый думал, как начинать жить заново, а жить хотелось как-то иначе…
 
Сергей Сиротин