Лунные блины

- Пашка, слезай вниз, кому сказала! Одно наказание с ним, Господи, да за что ж мне грешной  такой достался, моченьки моей нет. Пашка, скотина не кормлена, забор свалился, Пашка!
- Сейчас  Агафьюшка, сейчас – едва слышно прошептал он,  беспомощно повиснув на козырьке крыши и нелепо суча ногами в воздухе.
 Был тихий весенний вечер, один из таких, какие бывают  только ранней весной, тогда, когда в полной мере слышима радость пробуждения утомившегося за зиму мира. Далеко на западе небеса окрасились  нежно – розовым.
 - Как молоко у нашей Шуньки – подумал лениво Пашка, втягивая густой, ароматный дым костров, которые, по обыкновению, тлеют  целыми ночами в темных и сырых весенних садах.
– Пашка!
- Бегу, Агафьюшка…
Он был небогатым мужиком, имел жену,  корову,  да двух собак. « Непутевый» - звала его жена, а он любил по ночам прятаться колючими щеками в ее рыхлый украинский бок, неизменно пахнущий домом и щами. Спрыгнув с крыши и поправив свою старую ушанку, в которой отец его, Александр Игнатьич хаживал немцев бить, крякал Пашка и долго зевал, потягиваясь и вытирая слезы,  выступавшие на глаза от обильной зевоты. И, почесывая свои впалые щеки, отправлялся по делам.
- Уу, дурень, проку с тебя, что с козла молока – вздыхала баба его, опуская руки, а он только улыбался на эти ее прелести, садился на лавку  и мечтательно глядел в прощальное розовое небо.
- Баба она и есть баба, разве ж ей понять?- беззаботно думал Пашка. В глазах его разгорались с новой силой маяки воспоминаний, радости прошедшего дня, глубина неба над головой, и новизна весны. В такие часы что – то нежное, тоскливое наполняло сердце его, как в ту самую юную пору, когда Пашка встретил ее. Вдалеке уютно светились сельские оконца, тусклый туман застилал мокрую землю на ночь, и украдкой приходила она: быстрая, крепкая, всегда с замечательным блеском глаз и с голубой лентой в медовых, шелковистых волосах.
- Агафьюшка – шептал он ей, а она мягко закрывала его рот ладонью и крепко прижималась, так, что слышал он ропот ее буйного молодого сердца и учащенное от волнения и быстрого бега дыхание. Радовался Пашка таким воспоминаниям, радовался искренне, светло и тихо. Прощался с догоревшим днем и уходил в уютную низкую хату, тепло натопленную, обжитую, из  таких, какие обычно мирно пахнут кислым молоком и ладаном, садился неторопливо вечерять, и после, широко покрестившись на кроткие образа, принимался плести корзины. Что – то таинственное было в этом занятии, словно совершался старинный ритуал. Тускло тлела лучинка, Агафья затягивала плаксивые песни об ушедшей молодости, лихих казаках, несчастной любви. А Пашка все плел, плел, поплевывая на свои узловатые пальцы, и кто знает, что видел он в переплетении упрямых прутьев. Прыгали тени по стенам, краснели, смущаясь, угли в пьяной печке и стихали бабьи песни, превращаясь в другие, носовые звуки спящего человека. Тогда выходил Пашка на двор, вдыхал глубоко свежий воздух ночного мира, и слушал заливистых соловьев, поющих наперекор ночи.
- Полно, полно тебе, бес кудлатый – успокаивал он озорного пса, который высунув свой розовый язык, прыгал перед своим хозяином на всех четырех лапах, - Будет.
Одиноко сторожила спящее небо луна. Словно желтый блин плыла она в вышине, распространяя ведомый только одному сердцу Пашки манящий аромат. – Не грусти, родная – подмигивал он ей, а та все так же улыбалась из невесомой бархатной вселенной. Теплый ночной ветер прятал в обьятиях дыхание спящих цветов, уносясь далеко вверх, в небесные выси и тогда в открытый Пашкин рот сыпались непрерываемым потоком лунные блины. И человек улыбался…