Одесса, сердце мое...

Одесса, сердце мое...

Что первично: море или Одесса?

Ответ до смешного ясен и очевиден: конечно же, море! Вон ему сколько лет, миллионы…
А Одесса-деяние рук человеческих, город, которых тысячи.
Город и город, портовый, со сплетением многих языков, правил и нравов, не всегда чистый, с тесными лабиринтами проходных и не очень дворов в старой части.
Однако, именно Одесса-драгоценнейший камень из тех бусин-городов, что ожерельем окаймляют Черное море, который переливается, сверкает на солнце, греет ладони, слепит глаза и проникает в самое сердце каждого, кто побывал там хоть однажды.
Не остался равнодушным и сын Северной Пальмиры-Александр наш Сергеевич Пушкин:.
«Там долго ясны небеса.
Там хлопотливо торг обильной
Свои подъемлет паруса;
Там все Европой дышит, веет.
Все блещет югом и пестреет
Разнообразностью живой…»


Чем же завораживает этот город?
Может, своим неповторимым колоритом, гвалтом Привоза, разговорчивыми жителями, песчаными пляжами, легким поблескиванием бронзы лаврового венца задумчивого Дюка…
Или Потемкинской лестницей?
Посмотришь вниз: нет, не гранитные марши спускаются к морю, а течет и рябит в глазах прохладный каменный поток, стремясь влиться в самое синее, такое живое и зовущее Черное море.

Не лестница.

Река!!!

А реке и положено впадать в море. Закон такой. Вода к воде… Каменная, правда, река, но это уже частности.
Было ли у лестницы-реки другое название, нет ли-спорят историки. В разное время, пишут, была она: Приморской, Бульварной, Ришельевской, Гигантской  и даже — лестницей бульвара Фельдмана.


Вот что говорят о ней документы: «Гигантская лестница была спроектирована в 1825 году архитекторами Франческо  Боффо, Авраамом Мельниковым и Карлом Потье, а построена в 1837—1841 инженерами Уоптоном и Ю. Морозовым. Светлейший князь Воронцов распорядился построить лестницу в подарок своей жене Елизавете, и она стоила ему 800 тысяч рублей.»


Встал утром градоначальник, генерал-фельдмаршал Михаил Семенович, вдел в петлицу парадного мундира розан и за чашкой утреннего кофею произнес через длинный, как Пушкинская, ой, простите!, конечно, Итальянская улица, стол: «Решил подарок Вам, сердешный друг Лизанька, преподнесть! Лестницу! Примите в знак вечной любви.»
Так как-то…
Дарил-то жене, а подарил всем: одесситам, гостям города. Людям! Ничего не скажешь: сказочный, во истину-княжеский дар!


Спасибо, князь, подарок, преподнесенный жене, насчитывающий когда-то ровно 200 ступеней, состоящий из 10 уступов по 20 ступенек каждый, превратился в визитную карточку города, которому и так есть, чем похвастать...


И не просто лестницу построили архитекторы, а шедевр, при взгляде на который сверху лестница не сужается книзу, а одинакова по всей ширине, и видны лишь площадки, а при взгляде снизу-видны только ступени, сплошной каскад. Хорошо учились в своих университетах господа Боффо, Потье и Мельников, прилежно посещали лекции и не платили взяток седовласым профессорам за «троечку» по начертательной геометрии или сопромату.


А, может, оперным театром очаровывает Одесса? Или Дерибасовской с ее булыжной мостовой, трогательными ангелочками Пассажа, звуками духового оркестра в городском саду?..
Да кто его знает, чем …


Одесса... Только спросите кого-нибудь, как пройти или проехать - сразу возникает водоворот спорящих друг с другом людей о том, как ВАМ!!! удобнее добраться! Вам не только покажут и расскажут, как пройти, но и зачастую ПРОВОДЯТ! Хотя бы немножко, до угла...


Ах, как сладко замирает сердце, когда вдруг понимаешь, что вот это, слегка серебрящееся нечто на горизонте, это и небо вовсе, а... МОРЕ!!!

Сколько раз я видела море, столько раз и захватывало дух!


Бабушка моя, Екатерина Ивановна, жила на улице Пироговской, совсем недалеко от пляжа.
На пляже "Отрада" у берега стояли две полузатопленные ржавые баржи, которые огораживали подобие детского "лягушатника", где плескались толстенькие малыши, а бабушки и мамы зорко высматривали, чтобы чада
а) не перекупались,
б) не перегрелись.


И на море люди приходят не только купаться, нет! Там ЕДЯТ и КОРМЯТ! Сидящие рядом группы людей одинаково сокрушаются по поводу плохого аппетита своих детей, а похожие на шары карапузы с ненавистью смотрят друг на друга. Они знают, Чем все закончится! Одна компания предложит другой ПОМЕНЯТЬСЯ едой ("Может, ВАШ ребенок покушает НАШИ котлетки?"), ребенка передадут за чужой стол, где придется все съесть, а отказаться нельзя...

Я приезжала от бабушки растолстевшая, не влезала в школьную форму, и мама пришивала мне веревочки, чтобы я могла втиснуться в юбку. Особо бесстрашные однокашники пытались острить по этому поводу, но я безжалостно пресекала шутки, жестоко карая редких насмешников, быстро худела, и мама с грустью отрезала ставшие ненужными веревочки...

Из пяти семей коммуналки на Пироговской, где жила моя бабушка, три семьи было еврейских.

Полная, колышущаяся, черноглазая Дора Петровна НИ РАЗУ не прошла мимо, чтобы не погладить меня по головке. Ни за что, просто так, авансом.
"Хорошая девочка, умничка!"-говорила она, направляясь к кухне "делать рибу", а я ждала в коридоре ее возвращения, заранее зная, что мягкая добрая рука опять пройдется по моим волосам...


Старики Райгородские первыми, бережно поддерживая друг друга, тихоооонько стучали в дверь моей заболевшей бабушки: "Екатерина Ивановна! Ще Вас не видать? Может, надо врача?"


Подружка моя Райка Кац: черноволосая, белокожая красавица. Сколько перечитано книг, переговорено. И "Собачий вальс" Фредерика Шопена, вдолбленный ею мне: "Ладонь держи, как будто яблоко сжимаешь! И-начали!"
"Ты придумала, КАК будешь расписываться?"- однажды поставила она меня в тупик взрослым вопросом.
"А я-вот так!"-и нарисовала замысловатый вензель.
"Что за буквы?"-удивилась я.
"Это моя подпись по-английски,"-сказала загадочная Райка, бабушка взяла ее за руку и увела то ли в музыкальную школу, то ли к репетитору Английскому, и мы расстались.

Как оказалось-навсегда.


Рая ушла, а я уехала. Закончилось лето. На следующий год мы уже не увиделись: раины родители решали квартирный вопрос каким-то замысловатым образом. Из обрывков взрослых разговоров выплыло словосочетание "фиктивный развод", для меня означавший только то, что с подругой мы не встретились.

Раину маму звали Шурочка, папу-Ефим Лазаревич. Был он божественно красив, его мне напомнил только что появившийся на экране молодой "знаток" Максим Поташев.
Старики Райгородские куда-то тоже съехали.
Дора Петровна отбыла в город Ейск к родне. Могу себе только представить, КАК она там тосковала по милой Одессе.
Эх, жизнь-жестянка!...


Мы с бабушкой часто ездили к ее подруге на Пересип. И никакая не ПересЫпь!!! Только так, мягко: Пересип...
Название этого района ассоциировалось у меня с персиками, и я исподволь пыталась разыскать вожделенные деревья среди буйной зелени. К моему глубокому сожалению и разочарованию никаких персиков обнаружено не было. Только каштаны и платаны... С явно несъедобными плодами.


Подругу звали тетя Маруся, она жила в живописном одесском каменно-деревянном доме со всеми так любимыми кинематографистами атрибутами: лестницами, бельем на веревках через весь двор, водонапорной колонкой и ...  общим туалетом во дворе.

Тетя Маруся была невысокой, кругленькой, с волнистыми светлыми волосами до плеч и казалась мне невероятной красавицей. Может, потому что вся искрилась добротой?...

Жила она в крохотной комнатенке, где стояли впритык друг к другу кровать, диван и шифоньер. Все. Дальше-только окно и тумбочка с таинственным и туманным зеркалом до потолка. Ну, и дверь, куда же без нее?


У тети Маруси была собака Жулька: маленькая, кривоногая, большеглазая, откормленная и жутко избалованная. Она понимала ВСЕ!!! Она согревала одинокую тетю Марусю в переносном   смысле-своей любовью и преданностью, и в прямом-теплом, в ветреные одесские зимы. Жулька регулярно и тяжело рожала, и тетя Маруся возила ее "на роды" через всю Одессу к какому-то знаменитому доктору, который ОДИН мог помочь собаке стать мамой.

Моя бабушка, редкая аккуратистка, с трудом переносила присутствие собаки за столом и собачьей шерсти-всюду, и это являлось причиной ссор двух подруг.
«Маруся!-теряла терпение бабушка.-Это же не дело, что собака спит на диване. Везде шерсть!»
«Ничего страшного,-говорила тетя Маруся.-Шерсть-не грязь.»
«Но она же ходит лапами по земле,а потом прыгает на диван!»-пыталась достучаться бабушка.
«Ничего страшного!-говорила тетя Маруся.-Это не та грязь, которой нужно бояться! Люди не ходят по земле босыми ногами, но не становятся от этого лучше собак.»
Бабушка оскорбленно вставала и произносила знакомую фразу: «В таком случае моей ноги здесь не будет! Вдруг и я какую заразу занесу!»
И мы удалялись.

Бабушка очень расстраивалась по поводу ссоры, но быстро успокаивалась. 
«Что поделаешь, Маруся-одинокая женщина,-поясняла она мне на ходу.- И потом-это ведь ее квартира, а я позволила указывать на беспорядок. Это нехорошо. И вообще, Марусю надо прощать, у нее была тяжелая жизнь!»
Будучи совсем маленькой, я не возражала, а, повзрослев, сказала: «Бабушка, но и у Вас была тяжелая жизнь!»
На что бабушка ответила: «Как же ты можешь сравнивать! У меня сын есть, внуков двое, а она – одинокая. Одна. На всем белом свете!»

Моя бабушка, после смерти своей мамы еще ребенком по велению мачехи и с молчаливого согласия отца отданная "в люди", похоронившая погибшую во время бомбежки восемнадцатилетнюю дочь, недождавшаяся сгинувшего на фронте мужа, живущая в малюсенькой комнатке коммуналки, получающая мизерную пенсию, искренне считала себя несравнимо счастливей своей подруги.

И я уже знала, что с завтрашнего дня она вновь начнет собирать косточки для Жульки, сухарики-для рыночных собак, и вскоре мы поедем троллейбусом ли, трамваем ли к гостеприимной тете Марусе, которая пригласит за уже накрытый столик: ждала!
«Простите, Катя!»
«Ну что Вы, Маруся!Это Вы меня простите...»

 
И польется неторопливая беседа, в которой будут звучать незнакомые мне, никогда ранее не слышанные имена Мишки Япончика, Соньки Золотой ручки…
Пожилые подруги так смешно говорили: "шинЭль", "профЭссор", "пионЭр"...
Вмешиваться в разговоры взрослых было неприлично, но однажды я, сраженная необычным именем «Вера Холодная» спросила: кто и что.
«О,-перебивая друг друга, воскликнули бабушка и тетя Маруся.-О, какая была красавица! Она умерла от запаха  белых лилий, что подарили многочисленные поклонники. Эти цветы стояли в ее комнате всюду. Такой молоденькой умерла… И хоронила ее вся Одесса!»
Другие версии смерти любимой актрисы, как, например, "испанка" или отравление, даже не рассматривались немолодыми поклонницами звезды немого экрана.

Красивая женщина и умереть должна была красиво! Уснув навеки от аромата лилий...


Тетя Маруся подрабатывала сторожем на соседнем рынке. Собираясь «на службу», она надевала спецовку-синюю жесткую робу, подкрашивала помадой губы и, стоя перед зеркалом, неторопливо повязывала на шею шарфик, а на голову-розовую атласную ленточку.
«На работу иду,-поясняла она мне.-Надо вИглядеть!»

Вот и работа: выходишь из двора-и рынок напротив. А за мощными железными воротами рынка рычат, показывая крепкие клыки, охранники - псы. Мускулистые грозные стражи начинали махать своими длинными хвостами и стучали ими, как палками, по решетке ограды, когда тетя Маруся подходила поближе.
Я внутренне сжималась: ох, и зубищи! Но тетя Маруся бесстрашно отпирала ворота, вытаскивала из кармана спецовки бумажные пакетики с косточками и гладила каждого из этих матерых псов по спине. Они тыкались в ее руки мокрыми холодными носами и вертелись, повизгивая, как щенки…

Радость встречи смазывалась сварливым тонким лаем: это восстанавливала свои права на хозяйку Жулька.
Она проигрывала служивым в росте и стати, но имела персональную хозяйку, что возвышало ее в собачьей иерархии.

Тетя Маруся взмахивала на прощанье рукой нам с бабушкой и удалялась в недра непривычно пустого и тихого рынка. Проверять сохранность замков, целостность стекол, а собачья братия сопровождала ее, соблюдая дистанцию, установленную Жулькой.


Я не помню адреса тети Маруси, но смогу даже ночью найти ее дом, во дворе которого жили мои знакомые девчонки и мальчишки.

Один из них, по имени Вовка, во время спора в качестве веского аргумента со своей стороны бросил в меня издали камушек, угодивший мне прямо в глаз. Лицо залилось кровью, мои друзья замерли,  а потом разделились на две группы: одни стали оказывать мне помощь, а мобильная группа во главе с другим мальчиком, ПО ИМЕНИ ГЕНА, настигла несчастного Вовку и здорово его поколотила. Глаз сильно не пострадал, но крови из рассеченной ранки было много, а шрам остался навсегда в память о жарком споре. Общим собранием было решено Вовке устроить бойкот, что и было сделано на самом деле, и несчастное дитя потом униженно просилось поучаствовать в играх, но ни ОДИН! из моих друзей на него не реагировал.
Своих бить нельзя!!! Закон такой. Вот так ДААА! Спорить-спорь, но рукам воли не давай.


Потом в жизни тети Маруси возник мужчина, родом из-под Ужгорода, потом он привез свою взрослую дочь, и они как-то ухитрялись помещаться в комнатушке всем табором. Тихие вечера за чашкой чая канули в Лету, а потом я выросла и перестала ездить к бабушке...


Иногда мы наносили визит бабушкиной соседке по бывшей квартире на улице ПастЕра. Только бабушка почему-то ставила ударение на другой слог: ПАстера.

Черноглазая, полная и улыбчивая баба Аня подарила мне громадную двустворчатую раковину, стоило мне только пристально посмотреть в сторону этого морского чуда.
Ее внучка Люда вместе с подругой увели меня в другую комнату, где и сделали мне великолепный начес, подкрасили губы помадой, а брови-черным карандашом. Было больно, когда мне делали взрослую прическу, но я терпела. Я была очень довольна своим отражением в зеркале, но бабушка Аня возмутилась, и они долго смывали яркий макияж с моего лица в темной ванной. Волосы окончательно бабушка расчесала мне лишь дома, всячески ругая Люду. А мне поход понравился. Тем более, что на прощание меня «подушили» одеколоном «Шипр».

Ох, и стойкий аромат у этого одеколона! Мужского, как выяснилось в последствии.
Я хорошо помню этот запах, ведь именно таким одеколоном были заправлены железные автоматы в Универмаге на Пушкинской.
Опустил три копейки, и из раструба в форме цветка с маленькими дырочками вырывается зеленоватое ароматное облачко!
Только надо глаза закрыть.
И рот.
А то глаза щипать будет и во рту-горько…
Откуда знаю?
Догадайтесь!

Так что все просто: три копейки, закрытые рот и глаза и, пожалуйста: благоухай весь день!


В свои летние приезды папа обязательно водил меня в парк Шевченко на аттракционы и к Памятнику Неизвестному матросу.

Двадцатиметровая красная мраморная стела, блестящая своими отполированными гранями, никак не могла быть обозрена мною вблизи: уж очень высокая!
У подножия стелы горел вечный огонь и лежали бронзовые бескозырка и автомат. Взрослые стояли, негромко переговаривались, грустно курили.
А нас, маленьких, привлекали наклонные откосы основания памятника: отполированные до зеркального блеска мраморные плиты использовались нами, малышами, как горки.
Сел и скатился вниз!
После этих спусков на запыленных плитах оставались сверкающие своей чистотой следы. И кататься по уже проложенной трассе было гораздо легче! Что мы и делали.
Отполированный нашими пальто, штанами  и платьицами, мрамор ослепительно блестел.
«Красиво!»-любовались мы, дети.
 
И никто нас не останавливал.
Родители не видели в наших поступках надругания над святыней.
В этом-вся Одесса.
С ее снисходительным отношением к детям и безграничной любовью к ним. Вырастут и сами поймут.
Я выросла и поняла…
Стыдно…
Прости, матрос…


Что еще поражало меня, так это обилие колоритных старух на улицах города. Они сидели на табуреточках прямо на тротуарах улиц у дверей своих квартир или "парадных", а рядом с ними лежали или сидели же собаки или кошки, странно похожие на своих престарелых хозяек, такие же седенькие, плохо видящие и слышащие. Они и одеты были одинаково: в растянутые вязаные кофты и жилеты из разноцветных ниток или лоскутков. Мне было смешно видеть этих человеко-собако-кошко-двойников. Я как-то, потешаясь, указала на них бабушке, на что она строго сказала, что все эти женщины одиноки, что у них нет ни мужей, ни детей-война повыбила, и что животные-единственные живые души рядом.

После этого смеяться мне расхотелось...


Одесса…
Здесь причудливо переплетены прошлое и настоящее, смешное и трагичное, здесь жили близкие мне люди, научившие меня видеть в глазах чужих стариков глаза моей бабушки, «горькой сироты», как она иногда называла себя, коренной одесситки с сумочкой, от которой вкусно пахло гренками, припасенными «на всякий случай», и душистым платочком в рукаве…

Благословенна будь, Одесса!