Из книги Гальего. Белым по чёрному

Рубен Давид Гонсалес Гальего. Белым по черному


     © Copyright Рубен Давид Гонсалес Гальего
     "Иностранная литература", 2002, No 1
     Origin: "Журнальный столик"


     Документальная проза


     Я -- маленький мальчик.  Ночь. Зима.  Мне надо в туалет. Звать  нянечку
бесполезно.
     Выход один -- ползти в туалет.
     Для начала нужно слезть с кровати.  Способ есть,  я  его сам  придумал.
Просто подползаю к краю кровати и переворачиваюсь на спину, опрокидывая свое
тело на пол. Удар. Боль.

     Подползаю к двери в коридор, толкаю ее  головой и  выползаю  наружу  из
относительно теплой комнаты в холод и темноту.
     Ночью все окна в коридоре открыты. Холодно, очень холодно. Я -- голый.
     Ползти  далеко. Когда ползу  мимо  комнаты,  где спят нянечки,  пытаюсь
позвать на  помощь,  стучу  головой в их дверь. Никто  не отзывается. Кричу.
Никого. Может быть, я тихо кричу.

     Пока добираюсь до туалета, замерзаю окончательно.
     В туалете окна открыты, на подоконнике снег.
     Добираюсь до горшка. Отдыхаю. Мне обязательно надо отдохнуть перед тем,
как ползти назад. Пока отдыхаю, моча в горшке обзаводится ледяной кромкой.

     Ползу  обратно.  Стаскиваю  зубами одеяло  со  своей  кровати,  кое-как
заворачиваюсь в него и пытаюсь заснуть.


x x x


     Наутро меня оденут, отвезут в школу. На уроке  истории я бодро расскажу
об  ужасах фашистских концлагерей. Получу  пятерку. У меня всегда пятерки по
истории. У меня пятерки по всем предметам. Я -- герой.


Мечты


     Когда я  был совсем маленьким, я  мечтал  о маме, мечтал  лет до шести.
Потом  я  понял, вернее,  мне объяснили,  что моя мама --  черножопая  сука,
которая бросила меня. Мне неприятно писать такое, но мне  объясняли именно в
этих терминах.

     Те,  кто объяснял,  были большие  и сильные, они  были  правы  во всем,
соответственно, они  были правы  и  в  такой мелочи. Конечно, были и  другие
взрослые.
     Они  были учителями.  Учителя  рассказывали  мне о  дальних странах,  о
великих писателях, о том,  что жизнь прекрасна  и каждому найдется место  на
земле, если только  хорошо учиться и  слушаться  старших.  Они всегда лгали.
Лгали во  всем.  Они рассказывали о  звездах  и материках,  но  не разрешали
выходить за ворота детдома. Они говорили о равенстве всех людей, но в цирк и
в кино брали только ходячих.

     Не  лгали только  нянечки. Удивительное  русское  слово  --  "нянечка".
Ласковое слово. Сразу вспоминается Пушкин: выпьем, няня...  Обычные сельские
тетки. Они не врали никогда. Иной раз они даже угощали нас конфетами. Иногда
злые,  иногда добрые, но всегда  прямые и искренние. Часто с их  слов  можно
было понять суть там, где от  учителей добиться вразумительного ответа  было
невозможно. Давая  конфету, они говорили: "Бедное дитё, скорее бы  уж помер,
ни себя,  ни  нас не мучил бы". Или, вынося  покойника:  "Ну  и  слава богу,
отмучался, бедненький". Когда я, простуженный,  оставался в спальном корпусе
один на один с такой нянечкой и мне не надо было  идти в школу,  она, добрая
тетя,   приносила  мне  какую-нибудь   сладость  или  фрукт   из  компота  и
рассказывала о погибших на фронте детях, о муже-пьянице -
 кучу всяких интересных вещей. Я слушал и верил всему, как верят правде дети, а может быть, только дети. Взрослые зачастую уже не могут верить ни во что. Так вот, про "черножопую суку" нянечки рассказывали мне просто и естественно, как про дождь или снег.

     В  шесть  лет я  перестал  мечтать о маме.  Я мечтал  стать  "ходячим".
Ходячими были почти все. Даже те, кто еле-еле мог передвигаться на костылях.

К ходячим относились гораздо лучше, чем к нам. Они были людьми. После выхода
из  детдома  из них  могли  получиться нужные обществу  люди --  бухгалтеры,
сапожники, швеи. Многие получали хорошее образование,  "выбивались  в люди".
После  выпуска  из  детдома они  приезжали  на дорогих  машинах.  Тогда  нас
собирали  в большом зале,  рассказывали,  какую  должность  занимает  бывший
ученик  нашей школы.  Из рассказов выходило,  что  эти толстые  дяди  и тети
всегда  слушались  старших, хорошо  учились и добились всего  своим  умом  и
настойчивостью. Но они были ходячими! Какого рожна я должен  был выслушивать
их хвастливую болтовню, если  я и так знаю, что нужно делать после того, как
станешь ходячим? Как стать ходячим, никто не рассказывал.

     В восемь  я понял одну очень простую мысль:  я один и никому не  нужен.
Взрослые и дети думают только о  себе. Конечно, я знал, что где-то на другой
планете существуют мамы, папы и дедушки  с бабушками. Но это было так далеко
и неубедительно, что я отнес все эти бредни к области звезд и материков.

     В девять я понял, что ходить никогда не смогу. Это было очень печально.
Накрылись дальние страны, звезды и прочие радости. Оставалась смерть. Долгая
и бесполезная.

     В десять -- прочитал  про  камикадзе. Эти  бравые  парни  несли  смерть
врагу.  Одним  беспосадочным  полетом  они  отдавали  родине  все  долги  за
съеденный рис, за  испачканные  пеленки,  за  школьные  тетради,  за  улыбки
девочек, за  солнце  и звезды,  за право каждый  день видеть маму.  Это  мне
подходило.  Я понимал,  что  в  самолет  меня никто не посадит. Я  мечтал  о
торпеде.  Управляемой торпеде,  начиненной  взрывчаткой.  Я мечтал тихо-тихо
подкрасться к вражескому авианосцу и нажать на красную кнопку.

     С  тех пор прошло много лет.  Я уже взрослый  дядя и все понимаю. Может
быть, это  хорошо, а может, и не  очень.  Всё понимающие люди  часто  бывают
скучными и примитивными. Я не имею права желать смерти, ведь от меня зависит
многое  в судьбе  моей семьи. Меня любят  жена и дети, я тоже очень-очень их
люблю. Но иногда, когда лежу ночью и  не могу заснуть, я все-таки  мечтаю  о
торпеде с красной кнопкой.  Эта наивная детская мечта так и не оставила меня
и, может быть, никогда не оставит.


Праздник


     Первое воспоминание. Я один, маленький, лежу в  манеже. Кричу. Никто не
подходит.   Кричу  долго.  Манеж  --  обычная  детская  кровать  с  высокими
решетчатыми  бортами.  Лежу на  спине,  мне  больно  и мокро.  Стенки манежа
завешены сплошным белым покрывалом. Никого. Перед  глазами -- белый потолок,
если повернуть голову, можно долго смотреть на белое покрывало. Я ору и ору.

Взрослые приходят по расписанию.  Когда приходят -- кричат на меня,  кормят,
меняют  пеленки. Я  люблю взрослых,  они  меня  -- нет. Пусть  кричат, пусть
перекладывают на неудобную кушетку. Мне все равно. Хочется, чтобы кто-нибудь
пришел. Тогда можно  увидеть другие  манежи, стол,  стулья  и окно. Это все.
Потом  --  кладут в манеж.  Когда кладут, опять ору. На меня  кричат. Они не
хотят брать  меня  на руки,  я  не хочу в манеж. Сколько себя  помню, всегда
боялся, когда оставляли одного. Одного оставляли регулярно.

     Первый и самый приятный запах -- смесь винного перегара и духов. Иногда
приходили женщины в белых халатах, брали меня на руки. Бережно брали, не как
всегда.  Они называли это "праздник".  От них  вкусно пахло алкоголем.  Меня
несли куда-то,  приносили в большую  комнату со столом и стульями. Я сидел у
кого-нибудь на  коленях. Женщины передавали меня  с рук на руки. Мне  давали
съесть что-нибудь вкусное. Но самым приятным было то, что я мог  все видеть.
Все вокруг.  Лица людей, красивые тарелки на столах,  бутылки  и рюмки.  Все
пили  вино, ели, разговаривали. Женщина, у которой я сидел на коленях, одной
рукой  очень   бережно   придерживала  меня,  другой  проворно  опрокидывала
очередную порцию алкоголя, закусывала.  Закуски  были разные, от каждой  она
отщипывала  маленький кусочек и клала мне в рот. Никто ни на кого не кричал.
Тепло, уютно.


x x x

(...)
   
     Больница.  Ночь. Все спят. В палату забегает медсестра, включает ночник
над моей кроватью. Она в нарядном платье,  туфли на высоких каблуках, волосы
завиты  и свободно  лежат на плечах. Низко нагибается  ко мне.  У  нее очень
большие счастливые  глаза. От нее  пахнет духами  и  еще чем-то домашним, не
больницей.
     -- Закрой глаза, открой рот.
     Я  подчиняюсь. Она кладет мне в рот большую шоколадную конфету. Я знаю,
как надо есть шоколадные  конфеты. Надо взять  шоколадную конфету в  руку  и
откусывать по  маленькому кусочку. К тому же хочется получше рассмотреть эту
конфету.
     -- Раскуси и съешь. Понял?
     Я киваю.
     Она   выключает  ночник  и  убегает.  Я  раскусываю  конфету.  Мой  рот
наполняется  чем-то сладким  и жгучим.  Я  жую  шоколад,  у  меня  почему-то
кружится голова. Мне хорошо. Я счастлив.


x x x


   (...)
Нянечки


     Их было  мало. Настоящие нянечки, именно няни, заботливые и ласковые. Я
не помню  их имен, вернее, не  помню всех имен всех  добрых  нянечек.  Между
собой мы делили их на  "злых" и  "добрых". В том, детском, мире  грань между
добром  и  злом казалась  отчетливой и  простой.  Долгое  время  я  не  могу
избавиться от  дурной  детдомовской  привычки делить  всех людей на  своих и
чужих, умных  и глупых, добрых  и злых.  Что делать?  Я там вырос.  Там, где
грань между жизнью и смертью тонка, где  подлость и  мерзость  были  нормой.

Нормой  также  были  искренность  и   доброта.  Все   вперемешку.  Наверное,
необходимость каждый раз делать выбор  между плохим и  хорошим и породила во
мне эту категоричность.

     Хорошие нянечки были верующими. Все.  Вот написал и опять поделил людей
на категории. Никуда мне от этого не деться.

     Верить было запрещено.  Нам говорили, что Бога нет.  Атеизм был нормой.
Сейчас это кажется неправдоподобным,  но так  было.  Не знаю,  были ли среди
учителей  верующие  люди.  Может  статься,  были.  Учителям  было  запрещено
говорить с  нами об  этом. За крестное знамение или пасхальное яйцо  учителя
могли  выгнать с работы, нянечку -- нет. Зарплата  у нянечек была маленькая,
работы  много. Желающих  мыть полы и менять штаны  детям  было мало. На веру
нянечек  просто  закрывали глаза. И они верили. Верили, несмотря ни на  что.

Они  долго  молились  во время ночных дежурств, зажигая  принесенную с собой
свечку. Они крестили нас на ночь. На Пасху они приносили нам крашеные яйца и
блины. Приносить продукты в  детдом было  запрещено,  но что  могло поделать
строгое начальство с неграмотными женщинами?

     Хороших  нянечек было  мало. Я  помню  их  всех.  Сейчас  же постараюсь
рассказать об одной из них. Это действительная  история,  услышанная мною от
одной  из нянечек. Постараюсь пересказать то, что сохранила  детская память,
насколько возможно точно...


x x x


     Я  здесь  уже  давно  работаю.  Когда пришла,  посмотрела, а тут  детки
маленькие, кто без ножек, кто без ручек. И все грязные. Его помоешь, а он по
полу поползает -- и опять грязный. Кого с ложки кормить надо, кого подмывать
каждый  час. Уставала  очень. В  первое  ночное дежурство ни  на  минуту  не
прилегла.  Еще  новенького  привезли, он  всю  ночь маму звал.  Я  к нему на
кровать присела, взяла его за руку, так и просидела над  ним до  утра. И все
плакала,  плакала. А  наутро  пошла  к батюшке  благословения просить, чтобы
уволиться. Не могу, говорю, на это смотреть, всех жалко, душа разрывается. А
батюшка благословения и не дал. Говорит, что  это теперь крест твой до конца
дней. Я уж его так просила,  так просила.  А потом поработала, притерпелась.

Но все  равно тяжело.  Я  имена  всех  деток, за кем  ухаживала,  на бумажку
выписываю.  У меня дома  тетрадка есть, так я туда  всех вас записываю. И за
каждого на Пасху  свечку ставлю.  Много  свечек уже получается, дорого, но я
все равно за каждого ставлю и  за каждого Отче наш читаю. Потому что за всех
невинных  деток  Господь  велел молиться. А  у  тебя имя какое-то  странное,
Рубен, армянин, наверное. Армяне -- христиане, это я точно знаю.

 Не армянин,
говоришь? То-то я сразу и подумала, что раз родители к нему не приезжают, то
басурмане какие-то. Крещеная  душа дитя своего не оставит. Суки  они, прости
меня  Господи, дуру старую,  тут и  не захочешь,  а согрешишь.  А  ты у меня
будешь в тетрадке без фамилии записан. Фамилия  у  тебя какая-то чудная, я и
записать не сумею. Все с фамилиями записаны, а ты без. На молитве только имя
читать положено, но все равно нехорошо, что без фамилии.


x x x


     Что добавить к  этому рассказу? Я вырос, прочитал кучу разных книжек  и
кажусь себе  очень  умным. Спасибо учителям, научившим  меня читать. Спасибо
советскому   государству,  вырастившему  меня.  Спасибо  умным  американцам,
создавшим компьютер, за возможность печатать этот текст указательным пальцем
левой руки.

     Спасибо всем добрым  нянечкам за  то, что  научили меня доброте,  за то
тепло в  душе, что я  пронес через  все  испытания.  Спасибо  за то,  что не
выразить  словами,  не просчитать  на компьютере  и не измерить.  Спасибо за
любовь и христианское милосердие,  за то,  что я христианин, за деток  моих. За
всё.

(...)

http://lib.ru/PROZA/GALEGO/black.txt