Проклятое утро

Изморозь серебрит все, что открывается ветру. На камнях по утрам рождаются крохотные кристаллики, играющие на солнце всеми цветами радуги, словно россыпи алмазов. Раньше Пати не замечала этих маленьких, похожих на бусинки льдинок. Хорошо, что хоть сейчас заметила. Она никому не о них расскажет. Отгонит сейчас подальше двух дойных коз, как мама велела, потом соберет горстку и сделает себе ожерелье. Ни у кого больше не будет такого украшения. Только у нее, у маленькой Пати.
Но вот незадача. Шестилетняя девочка не могла взять в толк, почему эти красивые штучки гаснут, едва солнце загородить глупое облако? А еще, ее удивляло то, что они тают прямо в руках, превращаясь в никчемную воду.
Она поспешила вниз по покатому склону, домой, чтобы смастерить себе украшение, из пока еще не растаявших кристалликов. Но едва добежала до узенькой улочки, в руках не осталось ни одной крупинки. К тому же у нее стали болеть пальчики.
Пати спрятала ручки под мышки, но боль не унималась. Напротив, она нарастала. Пальчики стали гореть, как тогда, когда она нечаянно тронула сковородку, в которой мама жарила блины из муки, перемешанной с картошечной кожурой, чтобы всем хватило.
Девочка заревела, размазывая кулачками сопли по щекам.
- Эни! Энила ! – окликнула она маму на своем дидойском языке.
Но разве ж она услышит отсюда!
Люди, отогнав овец и коз, которые в отличие от крупнорогатого скота могут пастись и на изморози, отыскивать под снегом прошлогоднюю засохшую траву, о чем-то тревожно говорили между собой. На плачущую Пати ни кто не обратил внимания. Да она и не ждала их сочувствия. Взбежала по каменным ступеням на верхнюю террасу, вдоль которой тянулись двух, трех и четырехэтажные горские дома, слепленные вместе, как пчелиные улья.
Возле дома девочка встретила дядю Абакара. Он вытер ей носик и спросил:
- Кто обидел маленькую Пати?
- Дядя Абакар! – закричала она так громко, словно он стоял на другой стороне ущелья и мог не услышать ее. - Почему эти красивые штучки тают?!.
- О чем ты, маленькая? – не понял ее дядя.
- О красивых штучках, которые я нашла на камнях...
- Откуда же мне знать, что за красивые штучки ты нашла на камнях. – Он коротко рассмеялся и, посоветовав спросить об этом у мамы, зашагал к площади, где зачем-то стали собираться люди.
Мама держала на руках двухлетнего мальчика и только глянула на покрасневшие, как морковочки, пальчики дочери, все поняла без слов.
- Ах ты глупенькая! – Притворно рассердилась женщина. – Зачем со снегом играла!
- Я не играла со снегом, - сквозь плачь прокричала Пати.
Женщина усадила на тахту малыша, лепечущего без конца о чем-то своем, ангельском, налила холодной воды в медный тазик и сунула туда ручки дочери, приговаривая:
- Водичка – плещется, огонь – потушится, пламя – отступит и боль – утихнет. Ручкам – не болеть, джинам – не шалеть, а Пати – не плакать!
- Эни, энила! Пальчики мои все равно болят! Прочти другую молитву, которая получше...
- Аллах, Аллах, аль-Кадир, пламень ада потушил, ангелов своих прислал, боль шайтанам отослал...
- Да? – удивилась Пати. – А шайтаны тоже плачут?
- Не знаю, доченька, это ты у папы спроси, - отмахнулась женщина от теологического вопроса.
- Мама, я же ожерелье хотела сделать! – снова заревела девочка.
- Ожерелье? Из чего?
- Там на лугу, куда ты велела коз отогнать, я нашла на камнях красивых штучек...
- Льдинок? Изморозь? Это же надо додуматься до такого! – Мать еще больше рассердилась. – Посмотрите-ка на нее! Ожерелье из льдинок! Умнее ты ничего не могла придумать?!
- Мама, ну я же не трогала сковородки, и с огнем не играла, но почему мои пальчики горят?!
- А потому, доченька, что джины их тебе подпалили. Не трогай больше изморозь. 
- Джины? А где они? Я ни одного не встретила...
- Нечистую силу не так-то легко заметить! Шайтаны и джины ведь прячутся. Они же противные! Но ты не бойся, милая. Мама уже две молитвы прочитала и одну весточку Аллаху передала. Как только ангел долетит до Седьмого неба, боль сразу пройдет.
В это время к ним зашла соседка по имени Марият.
- Марьям, дай мне сито! – Громко попросила она. - Я свое упаковала в мешок, доставать не охота...
- А зачем ты упаковала сито в мешок? – удивилась мама Марьям. – Уезжаете, что ли  куда-то?
- Как же не уезжать? Уезжаем! Ты разве не слышала, что бешеные собаки из обкома приехали людей гнать из домов?
Марьям метнула сердитый взгляд на болтливую соседку. Муж не раз предупреждал ее о возможных провокациях и наставлял в таком духе, чтобы не ругать советскую власть, не обзывать большевиков. Прецедентов хватало. Стоило двум гражданам донести на третьего, что вот, мол, он обозвал большевика собакой, или энкеведешника – убийцей, как человека забирали и быстрым приговором «тройки» отправляли по этапу в лагеря и ссылки. А то и вовсе расстреливали на месте.
- Ну, все. Ручки мы помыли, высушили, теперь иди, проведай дедушку, он тебе что-то сладкое хотел дать... 
Глазам девочки ясно предстал кусочек сахара, которым непременно утешит ее дедушка. Она, выскочила из кунацкой, быстрыми мягкими шажками, как смышленый котенок, миновала амбар, хлев, папину столярную мастерскую и подошла к дому дедушки.
- Эчу! Эчу ! – окликнула она дедушку, толкнув резную дубовую дверь почти никогда не запиравшуюся.
Старый Ахмад Гунухилав  стоял в это время в толпе шауринцев на площади перед зданием райкома партии. Откуда малышке было знать, что в эти минуты, когда надежда получить кусочек сахара затмила ей боль в пальцах, решалась судьба цезского народа . Тысяч таких, как она несмышленышей, девочек и мальчиков, включая новорожденных, а так же тех, кто должен был родиться в ближайшие дни и месяцы, ждало насильственное переселение.